В долине звездной росы

             Сон никак не идёт.              Кэйа поворачивается с боку на бок, то одну ногу из-под одеяла высунет, то вторую. Попробовал взбить подушку — тот же результат. Остаётся только лежать, слушать, как ходят секундные стрелки на старых, всегда запаздывающих часах, да смотреть, как пляшут в гостиной огненные тени. Осень пришла в долину, сырая, дождливая, ветреная, сидела ночами под его окнами, шелестела опадающей листвой. С вечера теперь он разжигал камин, чтобы ее холодные пальчики не оцарапали своим холодом.              Осень в Стардью — как кошка. Ласковая, пушистая на вид, но надо помнить, что на мягких ее лапах дремлют острые, точеные коготки. Осень — пора грибов и огромного урожая, только знай, что вовремя собирай свеклы, виноград со шпалер и тащи в ящик для продажи рыжие, медовые тыквы.              Дел на ферме много: подлатать заборы, подготовить сено для курочек и утки, срубить старые, подкошенные последней летней грозой деревья, собрать с кустов спелую, в руках лопающуюся от сока, ежевику, наметить грядки на следующий год. Замереть, видя, как планирует на зеркальную гладь пруда алый кленовый лист.              Ведь осень в Стардью — рубиново-алая: кожура яблок, гранатовые зерна, пожар чужих волос, пламень взгляда, и никуда не спрятаться от странных мыслей, никуда от них не деться. Кэйе бы заснуть, специально ведь лёг пораньше, чтобы завтра быть полным сил, а не думать о Дилюке — да не получается.              Хочется встать и достать из сундука темно-красный камешек, так и не смог его ни в музей отнести, ни продать. Слишком уж важным он казался, как воспоминание о своём провале, как сильные руки, несущие его из сырой глубины, как улыбка облегчения, солнечным лучиком на красивом лице. С тех пор Кэйа стал сноровистее, нашел меч получше, пообвыкся обращаться с рогаткой, но вот слаймов полюбить так и не смог (не помогало даже чесночное масло, подарок от Аделинды, на некоторое время отгоняющее слабых монстров): эти алогичные твари продолжали вселять в него злость пополам с ужасом. За конец лета и начало осени у него получилось спустился ещё на десяток уровней вниз: и этажи, полные земли, травы и песка, сменились вдруг на снежные угодья. Теперь под ногами его пели ледяные кристаллы, крошился иней и руда стала попадаться иная: серебристо-белая, тяжелая — железо, одним словом.              Несколько раз они с Дилюком выбирались в шахты вместе. В дождливые дни он приходил на ферму Кэйи вместе с Ригелем, и пока пес гонялся за бабочками, плавал в пруду, принося в зубах окуньков, Дилюк подсоблял по хозяйству: то покормит курочек, то польёт грядки и соберет с них урожай, скосит сорняки, подбирающиеся к посевам. Кэйе от этого было неловко: как можно заставлять трудиться своего же гостя? Друга… Но Дилюк на все его возражения лишь мотал головой, говорил тихо: позволь мне. Пожалуйста.              В этой короткой фразе звенело тоскливое: Дилюк ведь, судя по всему, почти вырос на этой ферме. Может быть, ему действительно нужно было сделать для неё хотя бы что-то.              А после, вооружившись кирками и мечами (меч, кстати, у Дилюка был что надо — почти зависть брала, слаймы превращались в желе от одного-двух ударов), они втроём спускались в шахты. Ригель бежал впереди, распугивая смешные катышки — пыльных духов — а Кэйа и Дилюк следовали за ним, раскалывая все встречающиеся по пути камни. В них, несмотря на неприметный вид, могли прятаться удивительные морозные жеоды. Шли не торопясь, прислушивались к течению подземных рек, разглядывали трещины, в которые не пролезть взрослому человеку, собирали кристаллы в форме слёзы — кто их наплакал? И по ком?              За день они стабильно проходили пять этажей, чтобы вновь починить лифт, и на нем же поднимались наверх. Могли бы и больше, но Дилюк после той летней оказии строго поставил это условие. Кэйа не протестовал. Здесь, на ледяных этажах, было спокойнее, светлее, но что-то, какое-то тревожное чувство, не давало ему покоя. Он слышал истории о том, как горы подчас забирали себе тех, кто оказался мил их сердцу: запирали, скрывали ходы, не давали выйти. Кэйа нет-нет и вспоминал рассказ Дилюка: о том, как он бродил среди серых камней и никто не мог его найти. Кто знает, может, этой мертвой пещере понравился его живой огонь?.. Суеверным Кэйа себя не считал, но все равно — беспокоился. Не за себя.              Они выбирались и шли на поклон к Линусу. У того уже булькал в котелке хвойно-ягодный чай, наготове стояли две щербатые кружки. И старый отшельник, слушая их истории, улыбался Кэйе одними глазами, будто бы говоря: правильно ты все делаешь, правильно, не стоит лишний раз искушать гору.              …Завтра милая дамочка в его телевизоре обещала очередной ливень, но Кэйа решил, что все-таки не пойдёт в шахты, а займётся делами на ферме, а после порыбачит в лесу: говорили, мол, водится там рыба, которая клюёт только в такую погоду.              Спать надо, спать. Сам же с утра будет проклинать ночное колобродство! Вот прямо сейчас уже можно начинать…              В дверь стучат. Тихо, неверно, словно яблоко в саду падает или опоссум какой решил проверить, нет ли чем поживиться. Кэйа подрывается на кровати, прислушивается, но стук не повторяется. Может, показалось?              Но чутье, которое его начальник называл почти звериным, кричит, что нет. За годы службы Кэйа услышал множество таких вот стуков в дверь, и каждый отличался своей тональностью.              Стук — как вызов. Смотрите, я сам пришёл, прятать мне нечего, допрашивайте сколько хотите, ничего не найдёте, дураки.              Стук — отчаяние. Я не верю, что это произошло, я не верю, кто-нибудь, скажите, уверьте меня, что это неправда. Дайте мне надежду.              Стук — признание. Это продолжается годами и, кажется, я не могу больше терпеть. Спасите, спасите меня.              Столько их было — и к каждому требовался особый подход. Расколоть первого, вытянуть от края второго, выслушать и попытаться помочь третьему. Здесь, в Стардью, его дом перестал быть последней инстанцией по наказанию и спасению. Он мог не открывать дверь — мало ли, что окажется снаружи? И все-таки что-то внутри свербит, стрекочет невидимым кузнечиком: посмотри-посмотри-посмотри…              Кэйа встаёт, идёт медленно, стараясь не наступать на самые скрипучие доски, на всякий случай берет кочергу, какой ворошит угли в камине (оружие посерьёзнее лежит в запертом сейфе под кроватью, но ему не хочется опять чувствовать в руках мёртвый холод пистолета). Снимает щеколду, отворяет дверь. Она неохотно распахивается, впуская в дом туманную тьму осенней ночи. И за ней — никого.              Или так кажется. Тихое, хриплое «Кэйа» слышится справа, и он опускает взгляд.              Лучше бы это был сектант. Маньяк. Его бывшая грибная соседка из города. Покойный старина Альб. Мэр, просящий найти его фиолетовые шорты. К черту, даже слайма он был бы рад видеть больше чем то, что предстаёт перед его глазами.              Дилюк, весь седой от пыли, с бледной, слишком бледной кожей, с кровавыми разводами на лице, роняет из сбитых ладоней меч и медленно стекает по стене — только сундук, на который тот упирается ногами, не даёт ему окончательно повалиться.              — Кэйа, — повторяет его имя Дилюк посеревшими губами, и пока Кэйа просто стоит, наполняясь тревогой и ужасом, не способный и слова сказать, продолжает: — не ходи завтра в шахту, там обвал.              И падает в его подставленные руки.              Душа будто раскалывается: и часть ее, заходящаяся в панике и беспокойстве, смотрит на дальнейшее со стороны. Вот он усаживает Дилюка на тумбу, смахивая с неё светильник (пустяки, какие пустяки), снимает плащ, сапоги, ножницами срезает приставшую к телу ткань футболки — на пальцах после остаются кровавые отметины, промывает раны, осторожно дотрагивается до наливающихся спелой черникой синяков, щупает ребра, смывает с лица каменную крошку и запекшиеся корочки. Хвала всем богам, Иобе, великому грибу, джунимо и иже с ними, что к чужим ранениям Кэйа привычен. Почти три года его напарником был тот, кто мог с гиканьем прыгнуть в канализационный люк, взобраться за преступником по колючей проволоке, на спор с дорожниками проверить на действенность ограждения-шипы на личной машине. Его девизом по жизни было «что не убивает, то делает нас сильнее» и среди коллег бытовала шутка, что и девушку он себе нашел подстать этой фразе.              Потому переломы, даже открытые, глубокие царапины, гематомы, раны от ножей — Кэйа не боялся этого, принимая как данность, как дань их работе. Но не здесь, не здесь.              Не на Дилюке, который сидел смирно, лишь иногда опуская голову, и шипел, когда марля проходилась по особенно больному месту. А Кэйа чувствовал себя так, будто он сам весь — больное место, словно вся она, эта чужая боль, на него перетекла.              Спустя время Дилюк приходит в себя, выкашливает пыль: Кэйа приносит ему стакан воды, подносит к губам: пей, и тут замечает, как дрожат его собственные руки. Он убегает, чтобы и Дилюк не увидел этой позорной дрожи, роется в аптечке, которая кажется сейчас такой бесполезной. Чудом, не иначе, натыкается на маленький розовый флакон. Ещё один подарок Аделинды, присланный вместе с маслом чеснока.              Эликсир жизни, изготовленный из местных грибов. Она писала, что использовать его надо лишь в крайнем случае: но разве сейчас это не он?.. Инструкций к нему, конечно же, нет, и Кэйа действует, ведомый своей интуицией: часть разбавляет водой, остальное — выливает на марлевые лоскуты. В это время спину начинает прожигать чужой взгляд, как по позвоночнику углей сыпят.              — Ты злишься? — тихо спрашивает Дилюк.              Кэйа ведь и слова ему до сих пор не сказал. И действительно, он злится. На себя в первую очередь: знал же, что Дилюк часто вот так выбирается в шахты один, знал и ничего с этим не сделал. Не попробовал поговорить даже, не попросил быть осторожнее. Не как бывший полицейский, как друг. И расплата не заставила себя долго ждать.              — Прости, — по-своему истолковывает тишину Дилюк, кашляет надсадно, — я не должен был приходить.              Пытается встать, но его ведет от слабости, и Кэйа успевает его подхватить, усадить обратно. Прислоняется лбом к горячему лбу, смотрит в глаза, успокаивая и себя, и его. Так близко, что можно рассмотреть все ранки и ссадины на лице, лопнувшие сосуды, едва заметные, бледные веснушки на носу.              — Я не злюсь, — говорит Кэйа медленно, — я просто… очень испугался.              Бровь у Дилюка приподнимается, от этого движения она начинает кровить, и Кэйа прикладывает к ней марлю. Замечает с удивлением, как ранка не зарастает сию минуту, но начинает покрываться корочкой.              Дилюк смотрит на него, беспомощно открывая и закрывая рот: будто не знает, что сказать, словно не верит, что за него действительно может кто-то бояться.              — Что произошло? — приходит на помощь Кэйа, а сам аккуратно проходится тряпицей по ранам, окончательно уничтожает футболку: она теперь сгодится только на пиратский флаг или половую тряпку.              — Обвал. Такое бывает по весне и осени, когда идут дожди или тает снег. Обычно Ригель предсказывает это, и мы выходим раньше. Но сегодня я решил пойти один. Бедный пес никак не хотел меня пускать, как чувствовал… Лифт закоротил, пришлось выбираться по лестницам и дворфийским норам. А ты ведь любишь ходить в шахты в ливень. Прости, надо было просто написать записку, а не тревожить тебя посреди ночи, да ещё и в таком виде. Моя вина. Почему-то не подумал об этом, а просто пошёл — сюда… Прости, — повторяет Дилюк ещё раз.              И в этом коротком слове столько печали и серого, пыльного отчаяния, что Кэйа вспоминает их первую встречу, рассказ про то, что именно сюда, на ферму к Альбу, Дилюк прибегал все детство и юность. Наверно, он приходил и таким, побитым, ослабленным, когда не хотел лишний раз волновать Аделинду.              — Не извиняйся, — говорит Кэйа, — спасибо, что предупредил. Я ведь и собирался завтра туда сходить. Но пожалуйста, будь осторожнее. Бери с собой Ригеля. Не ходи лишний раз, если знаешь, что там опасно. Прошу тебя. А то я поседею, если с тобой что-то случиться. А Аделинда меня убьёт.              — Не убьёт, — качает головой Дилюк, мягко улыбаясь, — ты ей понравился. Приглашает тебя на ужин, кстати, как только дел на ферме станет чуть поменьше.              «А тебе я — понравился?» — вдруг хочется спросить Кэйе. Но этот вопрос — такой глупый, такой наивный, совсем не подходит для этой ночи. Поэтому Кэйа только мимолетно, будто смахивая грязь, гладит чужое плечо, приносит стакан с разведённым эликсиром, и, пока Дилюк, сморщившись, цедит его маленькими глотками, достаёт из шкафа темно-синюю велюровую рубашку на пару размеров больше: купил когда-то на распродаже, не посмотрев на ярлык.              — Это уже становится традицией, — мягко усмехается и протягивает ее Дилюку.              И Кэйа совсем не против, чтобы она продолжалась и дальше. Только, пожалуйста, не при таких обстоятельствах.              — Спасибо. Обязательно отблагодарю. Тебе понравилось то вино?              Кэйа кивает: сладко-терпкое, с нотами клубники и диких цветов, оно по праву вознеслось в топ его личного списка. Сам он уже тоже пытался в виноделие, но без погреба, где можно было бы выдерживать вино, оно напоминало обычный забродивший сок, случайно позабытый в холодильнике.              — Значит, его и принесу.              Дилюк встаёт с тумбочки, застегивая последние пуговицы на рубашке. Рукава слишком длинные, и он подворачивает их у локтей. Кэйа знает, что он сейчас скажет и сделает, а потому быстро шагает к двери, накидывает щеколду и, для верности, перегораживает ее собой. Дилюк наблюдает за этим и складывает руки на груди:              — Это сейчас выглядело очень по-маньячески, знаешь. Ты точно был полицейским, а не тем, кого они ловили?              — Я не отпущу тебя, — говорит Кэйа и цыкает от правдивости слов Дилюка: натурально маньяк. Объясняет: — до винокурни идти больше часа. На улице темень и холод. Ты устал. Оставайся у меня, а с утра уже пойдёшь. Я недавно обновил кровать, как-нибудь уместимся.              Дилюк хочет возразить: это считывается по его позе, напряжённому взгляду, но Кэйа тоже умеет быть упрямым. А ещё — видно, как он на самом деле устал. Эликсир может восстановить жизненные силы, но отдых и сон — все ещё лучшее лекарство.              —…тогда мне надо позвонить им, чтобы не волновались, — вздыхает Дилюк.              Из трубки, даже в другой комнате, слышен испуганный, а потом радостный лай Ригеля, когда он признаёт через помехи связи своего хозяина. Разговор Дилюка с Аделиндой краток: «я у Кэйи, да… в порядке, почти… не беспокойся, не надо вызывать Харви… да… да, да… обязательно… ложись спать, не бойся… спасибо… передам…». Кэйа в это время взбивает подушки, поправляет простынь. Второго одеяла нет, но, думает беспечно, Дилюка он укроет, а сам уж не заморозится. Трудно будет околеть, если рядом с тобой лежит живое, ясное пламя.              — Аделинда передаёт тебе «привет» и «спасибо», — даже в рубашке не размеру и разношенных спортивных штанах Дилюк все ещё выглядит замечательно. И так… так по-домашнему, что Кэйа прикусывает губу. Волосы он распустил, и алый листопад падал на его спину и плечи.              — Опочивальня уже готова, господин, — шутливо кланяется Кэйа. Дилюк смеётся, обходя кровать. Лежит скованно, на самом краешке, но вскоре выдыхает устало и вытягивается.              Кэйа видит, как трепещут его ресницы, как он борется со сном. Тянет за ниточку, выключая торшер, ложится тоже.              — Спокойной ночи, — говорит он.              — Спокойной ночи, Кэйа, — отвечает Дилюк. И добавляет, чуть помедлив, — Спасибо.              Засыпает Дилюк быстро, меняется ритм дыхания, расслабляются мышцы. Кэйа укрывает его одеялом, а сам поворачивается на бок, не в силах уснуть.              Сон не идёт — и он смотрит на красивое лицо, на то, как даже в темноте бегают по алым волосам искорки. Дождь все-таки начинается: сильный, осенний ливень.              Кэйа смотрит, и постепенно смелеет. Осторожно, чтобы не потревожить покой спящего, находит в потёмках его руку, водит по мягкой внутренней стороне, нащупывая мозоли от меча и мотыги. Закрывает глаза, переплетая их пальцы.              Если Дилюк вдруг проснётся и разозлится, думает он, то можно просто списать все на сон, на случайность, на то, что слишком холодной была эта ночь.              Кэйа засыпает, убаюканный теплом и дождем. И не чувствует, как тепла становится больше, как Дилюк придвигается к нему ближе и укрывает одеялом их обоих.              Дождь идёт и идёт, наполняет собой озера и реки, поливает грядки и виноградники у самых гор. К утру он не прекращается — и впервые за все время в этой долине Кэйа не слышит будильника.