White R

Ты тянешь меня прочь от края пропасти. Ты — всё, ради чего я остаюсь человеком.

***

      Я включаюсь. И ловлю дичайший рассинхрон. Руки начинают подергиваться, в запястья врезаются какие-то ремни. Верещат датчики.       Мне доводилось видеть, как скрученные судорогой импланты ломают кости. Стоять. Сидеть. Как приказать самому себе? Расслабиться до состояния овоща, а потом медленно аккуратно по единичке вверх… Чип наращивает контроль, я не сопротивляюсь, каждый из нас делает свою работу. Он — заставляет мышцы слушаться, я — стараюсь не проблеваться от головной боли. На двадцати процентах синхронизации тело и мозг вспоминают друг друга. В глазах проясняется.       Пятнаш на соседней койке, разбуженный писком датчиков, зевает и трет глаза кулаком. Доброе утро. — Доберман?!       Мне снился Йен. Я могу поклясться, что слышал его голос. Если пятнаш дежурил все время, бог знает, сколько его прошло, он должен был видеть каждого посетителя. Можно его спросить, пока не ушел. Наверняка же сейчас рванет за санитарами. Еще немного, и я могу его больше не поймать. А позже он вряд ли вспомнит. Но пятнаш мог выходить и не столкнуться с Йеном. А может, сталкивался, но соврет. На арене можно верить только себе. Голос, сказавший мне вернуться, был голосом Йена. Я его узнал и ни о чем не спрашиваю.

***

       Хайдигер возвращается домой под утро. Рон к этому времени успевает выпить две чашки кофе — больше не рискует, сердце и так заходится, хотя, чего уж, когда все решено, — и прослушать записи не меньше трех раз.        Темнота сереет, оседает на улицах и в переулках мутным осадком, пока над горизонтом желтеет узкая полоса рассвета. Внизу, под окнами, страдающий вечной бессонницей город гудит растревоженным ульем.       Рон молча заваривает кофе уже Хайдигеру, и ставит чашку на стол, рядом с открытым ноутбуком. Похожие на бобы жучки прослушки лежат тут же горкой. Хайдигер берет один, вертит, потом тянется к сахарнице. — Не разбудил? — Я работал. — Над чем?       Рон зевает нечаянно. Чуть позже ему наверняка припомнят, приплетут цинизм — матерый, прогнивший. Повесят дополнительной гирей на груз прочих грехов. Но сейчас зевок — это пара выигранных секунд. Сродни глубокому вдоху перед прыжком в ледяную воду. — Слушал запись. Ты правда спишь со своим гладиатором. — И что? — Это… Преступление. — Допустим.       Хайдигер стаскивает пиджак, галстук. Небрежно швыряет на стул, откуда они конечно же сползают на пол. Рон загадывает, полетят ли следом брюки. Хайдигер тормозит почти на автомате, уже, потянувшись к ширинке. В глазах у него налет безумия, как у человека неспавшего больше тридцати часов кряду. Рон измеряет взглядом расстояние до подставки с ножами и успокаивается. — А ставить эти штуки в моей квартире — законно? — Я хотел понять, зачем он тебе. — Понял?       Рон щелкает по кнопке «Pause» на ноутбуке.       «Я сейчас себе сломаю член», — заплетающимся голосом пьяного в стельку Хайдигера говорит запись и голосом злого Добермана шипит себе же в ответ: «Или ты наконец его вставишь или я сломаю тебе челюсть». — Понял. Тебе надо к психиатру. — Остроумно, — бросает Хайдигер. Голос у него высушенный, и сам он выжат и измочален. Это когда все силы уходят на то, чтобы стоять ровно. Рон в таком понимает, — все? Или что-то будет дальше? — У КОКОНа спроси — что дальше. У мистер Фишборна. Знаешь такого? — Знаю. Долго ждал сказать?       Рон закрывает глаза. В конце концов, говорить с уставшим — сам устаешь. — Ты о чем? — Торопишься, — Хайдигер плывет на своей волне. Взбалтывает кофе в чашке, — спешишь вывалить с ходу. Значит, давно не терпелось. Никакой интриги. Даже испугаться не даешь. С испугом-то драматичнее. — Я не пугаю, а предупреждаю. — А теперь обижаешься… — Я не… — Рон теряется. Слишком все невпопад. — Обижаешься, что я не испугался, — повторяет Хайдигер, — значит, не оценил твоих усилий. Не понял, какую важную тему ты мне слил, и как тяжело тебе далось рассказать. А если твоя правда никому к черту не нужна — то какой ты герой?       А может, Хайдигер еще и пьян. Хотя спиртным от него не пахнет. Но как говорил папша: «Пошли дурака за скотчем, он принесет липкую ленту». — Тебе придется с ними разобраться, — говорит Рон. Странное удовлетворение щекочет внутри, смутное удовлетворение, что его слово все равно будет последним, — КОКОН так просто не отстанет. — И они купили тебя следить.       Хайдигер влезает на высокий барный стул и роняет голову на скрещенные руки. Видна становится только макушка и растрепанный пробор. Не то чтоб по мутным глазам было легко читать, но когда глаз не видно совсем — разговаривать становится ощутимо сложнее. — Не знаю. После того, что они наговорили, я бы проследил за тобой в любом случае, — Рон задумывается не слишком ли грубо прозвучало, и понимает, что по-другому не выразить то навязчивое желание докопаться. На всякий случай он добавляет, — я волновался. Думай, что хочешь. — Конечно, — соглашается Хайдигер, — волновался. — Они нацелились на твоего чудо-гладиатора, — вворачивает Рон, — хотели заставить тебя отказаться от Добермана. Сказали… — Я его трахаю? Насилую? Привязываю к кровати и издеваюсь? — Почти, — медленно говорит Рон, — как по нотам. А ты… — Нет. Не знал. Ну, а что еще они могли бы придумать. Шила в мешке… — А ты… — Трахаю. Иногда. Сам же слышал. Но… — Верю, что не силой, — поспешно уточняет Рон, — им нужны были доказательства. Надавить. Я ничего не передам. Я хотел тебе сказать про Фишборна и… — Что больше не считаешь меня мудаком и насильником, — Хайдигер встает. Медленно и тяжело, выпрямляется с таким напрягом, как будто вот-вот сломается, — а зачем Фишборну Доберман? Он не расписал? — Нет, — Рон готов к любому повороту, даже если бы его вещи полетели с лестницы. Но до странного не происходит — ничего. И Хайдигер спокоен как мертвец, — может, правда беспокоится за репутацию КОКОНа и прочее дерьмо. Йен, ты… Не удивлен? — Удивлен? — Хайдигер тормозит уже в дверях. В голосе сквозит язвительная жилка, словно напоследок он расщедрился на эмоции, выжал их из последних сил и слил, как помойную воду из половой тряпки в нетронутый кофе на столе. — Человек, с которым я трахался три года, выставил меня идиотом. Подвел под следствие и, насмехаясь, бросил. Я ничему не удивляюсь.

***

       Иногда, арена кажется мне живой. Не те тараканы, которые снуют по ее лабиринтам и только все портят своими воплями, а сама арена: стены, катакомбы переходов, тир, боксы…       Иногда мы с ней разговариваем. Чаще ругаемся, спорим до хрипоты кому пора подохнуть: моя ли очередь. Иногда, она мне помогает. Ведет, указывает путь и приводит ко мне тех, кто нужен. Может, и Йена ко мне приманила она. — Быстро тебя выпустили, — удивляется Лондон. — Под честное слово. — Не буянить? — Не подыхать.        Медикам возиться со мной лень. В лазарете с меня снимают психоскан и отпускают «отлеживаться». Тем более, хозяин не дает команды запереть.       Погода — дрянь. Накрапывает дождь. А здесь, далеко вглубь территории, за хозблоками, даже асфальта нормального нет, только заросли, мусор, старые чаны для машинного топлива валяются в овраге, как огромные ржавеющие перевернутые соты. Арена сюда еще не добралась. Только пометила забором — «мое».       Я перескакиваю с края оврага на железную «соту» и счищаю об ее край рыжую глину, налипшую на ботинки. Внизу, на дне пятиметрового резервуара, отсвечивают радужными разводами остатки топлива для титанов. Дождь бомбардирует масляную поверхность тяжелыми редкими каплями. — А ты возми и сдохни, всем назло, — предлагает Лондон. Сам он сидит на краю, свесив одну ногу на внешнюю сторону соты, — не подходи. Ничего лишнего не притащил?       Я выворачиваю карманы штанов, стаскиваю куртку и кидаю Лондону. Тот лениво сминает ее, прощупывает насквозь, не найдя ни ножа, ни ствола, кидает обратно и только после этого подпускает ближе.       Осенний ветер гуляет по ребрам, одна хлопчатая утепленка без воротника спасает плохо, и за время «осмотра» я успеваю покрыться пупырышками. — И зачем было так далеко забираться? — Интересуется Лондон. — Поговорить и в Тире могли бы… Или у складов. — Поговорить могли. А покурить?       Первое, что я делаю, заполучив куртку обратно, лезу в карман за зажигалкой и сигаретами. — И дыхалка не садится? Не хватаешь воздух на рывке? — удивляется Лондон. — Хватаю. Пока она сядет, я все равно не доживу.       Сырой табак разгорается плохо. Зажигалку я увел у Хайдигера — давно еще. Металлическую, с фирменным значком. Она ему все равно только для понтов была нужна. Йен-то не курил. А теперь с выгулами у меня душно, и в город за обычной зажигалкой, стоимостью в полтора энжена, мне еще долго не выбраться.       Наконец, сигарета загорается. Лондон отворачивается от дыма. — Неплохое шоу ты устроил. С той дамочкой, — это он про Рейгер. Думает, для него старался, — только приказа еще нет.       Я молчу. Лондон двигает бровями, типа подает сигнал, потом не выдерживает и поясняет: — Приказа о твоем переводе. Как обговорено. — Ну, значит нет. Уперся хозяин. Я тебе, че — волшебник? — Значит, придется тебе постараться еще, Доберман, — мрачнеет Лондон, — ты, конечно, молодцом, но дело надо закончить. Мистер Фишборн и так…       Слушать про благодетеля заново мне лень. — А если не выйдет? Лондон опешивает: — Что — не выйдет? — Если Хайдигер не откажется от меня, несмотря ни на что? — Мистер Фишборн сказал, или ты делаешь, что надо, или он потребует твою дочь. Как свою собственность. Сказал, ты поймешь, — Лондон замирает и вдруг, будто не сдержавшись, с дружелюбным любопытством уточняет, — у тебя дочь?       Тут Фишборн прав. Я понимаю. Рори вырастили в его лаборатории. Хайдигер своих прав на ребенка не заявил и заявит ли, непонятно. А я не могу заявить. Гладиатора отцом в «Метрику о рождении» не запишут. — Ага, дочь… В Коптильне выдали, довеском к обвесу. — Ага, — тянет Лондон, — ну… Ладно. Тогда постарайся, всем же лучше будет… И тебе. Если помочь надо — говори. Я впрягусь, чтоб все выгорело. — Ага. — Понял ли он, что я над ним издеваюсь? Слишком хочется ему назад к Фишборну, для проницательности-то. — Ладно, если надо постараться, значит — надо. Придумаю, что-нибудь еще.       Пора заканчивать разговор. Я уже совсем закоченел. Ветер срывает пепел с окурка. Я медленно встаю, закидываю куртку за спину, но вместо того, чтобы залезть в рукава, резко накидываю ее Лондону на голову, стягиваю на шее и коленом бью его в грудь, опрокидывая назад. Лондон — тяж — крупнее и тяжелее меня. Но ослепленный, он теряет баланс, инстинктивно ищет рукой позади себя в воздухе опору, но заваливается на спину и летит кубарем по наклонному склону резервуара вниз, в лужу воды и топлива. Падает смачно, так что даже мне становится больно, барахтается, срывает куртку с лица, вскакивает во весь рост, по колено в радужной грязи. — Доберман!       Ори, не ори — слишком далеко от хозблоков и от людей, никто не услышит. А по мокрым скользким стенкам «соты» ему не выбраться, разве что веревку скинут вытянуть. — Доберман! Ты какого хера, сука, делаешь?!       Вся куртка и лицо у Лондона в фиолетовых разводах. А Дьюк жаловался, что топливо отмывать выходит разве что с кожей. Значит, мелкий дождь — подавно ерунда.       Новая сигарета разгорается быстрее первой. Лежала по случайности глубже в пачке и не промокла? Или это знак мне — не медлить?        Я давлю на рычажок зажигалки до щелчка, фиксирую язычок голубого пламени перед тем, как уронить перед собой. Эта зажигалка мне нравилась, я ее берег. Поэтому, она и осталась почти полной. И мне жаль ее все время, пока железный коробок, увенчанный голубой искрой, кувыркаясь, летит вниз.       «Сделали из меня куру гриль» — ворчал Дьюк, когда его посадили на титана. И любой пилот поддакнул бы ему, потому что нет ничего в титане взрывоопаснее, чем топливо. Поэтому топливные баки делают из закаленной брони. И поэтому, заскакивая на титана со спины, я никогда даже не пытался повредить их, а лез дальше — к кабине пилота.        Лондон видит мое движение, но не успевает разглядеть на фоне серого дождливого неба мелкий никелевый предмет. Делает шаг назад, вместо того чтобы поймать, и ошибается.       Зажигалка падает с всплеском и исчезает. Но перед тем как опуститься на дно лужи, проходит через верхний слой скопившегося топлива. Огонь моргает, а потом разбегается цветком по маслянистой поверхности, лезет Лондону по рукам, груди, жрет лицо, забирается на волосы.        Лондон падает, барахтается, но вся поверхность лужи пылает. И дождевой воды слишком мало сбить пламя или спрятаться в ней от огня.       Дикий крик пугает ворон. Огненная фигура мечется по узкому днищу, натыкаясь на стенки, расплескивая последнюю воду. Ори, не ори…       От холода у меня дрожат пальцы. Струйка дыма от сигареты ползет к небу мелкими зигзагами. Моя куртка улетела вниз с Лондоном и сейчас горит вместе с ним.        Фишборн может хотеть, что хочет, но Йен сказал мне вернуться к нему. Он не отказался от меня даже после истории с Рейгер. Я в это верю.        Обугленная дымящаяся туша внизу падает и замирает, подрагивая в последних конвульсиях.        «Возвращайся ко мне. Скорее». Слова Йена. Для меня.        Я вдыхаю едкий запах горелого мяса и чувствую в груди тепло.