White R

***

      Звонок застает Пэм врасплох. — Помоги, — просит Хайдигер, проглотив приветствие, — если ты мне не поможешь, я клянусь — или свихнусь, или стану убийцей. — И кого убьешь? — вздох вырывается одновременно с вопросом. Глупый вопрос. — Сволочь эту… — Ааа, уже сволочь…       По началу Пэм жалеет, что не сбросила вызов. Но, неожиданно для самой себя, в ней рождается болезненное удовлетворение. — Значит, промахнулся? — С чем? — Добермана не держат в доме? — Он как нарочно. Нарывается, хамит. И плевать ему, кто его хозяин. Залез в шкаф, испортил вещи, — рассеянно жалуется Хайдигер, потом осекается, — ты знаешь? — Майк рассказывал.       Пэм идет по комнате от окна к креслу, на ходу вытягивая из пачки тонкую сигарету. Зажав комм между плечом и ухом, щелкает зажигалкой. Ровное рыжее пламя похоже на перевернутую каплю.       Сигарета тлеет по краю, разгорается янтарным пятном после первой глубокой затяжки. Пэм садится в кресло как на трон. На стене — картина, тонкие витки дыма плывут на фоне гогеновской поэзии красок. «Девушка с апельсинами». — Если Доберман тебе вечно все портит — застрели. — Что? — А что делают с собаками, если они бросаются на хозяина? Усыпи. И сделай вид, что ничего не было. — Я не могу, — ошалело говорит Хайдигер. — Знаю, что не можешь. А ты сам знаешь?       На «троне» холодно, и по щиколоткам тянет сквозняком. Пэм забирается с ногами.       В детстве она не любила, не боялась, но всегда чувствовала тревогу при виде раритетного гарнитура в гостиной родительского особняка — с витыми толстыми ножками и кроваво-багровой обивкой. Тогда казалось, в пыльной темноте — под креслами и диваном — живут тихие, скрипучие монстры, с костлявыми руками, которые хватают за ноги и утаскивают неосторожных детей. — Догадался, — сухо соглашается Хайдигер. — Ты ведь хотел… Что ты хотел, Йен? Ты так и не рассказал. Спасти Добермана? Надеялся, те чертежи попадут к нему? Пытался помочь сбежать? Это была не простая халатность?.. А он — тебя подвел?.. Знаешь… Не надо. Хайдигер прочищает горло. — Отвечать? — Винить Добермана. Даже если что-то пошло криво, это все равно было твое решение, Йен. Глупое, безрассудное и ребячливое. И все равно отец тебя выручил. Газетчиков заткнули. Репутация подсохла. Ты испугался больше, чем пострадал. Не так уж много он тебе испортил, Йен. — Тебе больше, — с мстительной обидой вворачивает Хайдигер. — Мне больше…       Пэм смотрит на книжную полку. Там, рядом с пухлыми томиками Рене Обертюра, лежит коробочка размером с игольницу. Внутри бархатная подушечка. Раньше там покоилось кольцо. Теперь — это обиталище пустоты.       Пылинки плывут по комнате в косых лучах прозрачного холодного осеннего солнца. Если здесь и жили монстры-из-под-дивана, они давно умерли от голода. В квартире Пэм тишина и прекрасный эстетичный стерильный порядок, как в музее. И нет детей. — Чего ты от меня ждешь, Йен?       Хайдигер долго молчит. Перейти от резкого выпада к просьбе — трудно. — Расскажи мне про ребенка. Где ты его видела? Когда?       Пэм хочет спросить «какого ребенка», но понимает все до смешного быстро. Даже закос под дурочку кажется неправдоподобным. — Может, тебе спросить не меня? — Я спросил, — Хайдигер говорит обрывисто и скупо. Прячет злость, а злости в нем много — Пэм чувствует. — Я спросил всех медиков на арене, каждого распорядителя, каждого биоконструктора, приписанного к медблоку. Никто из них ничего не знает. И Добермана никто не резал, тем более с такими специфическими целями. Я звонил Филлиганну. Он даже не понял, о чем я его спрашиваю. Заверил, что все проведенные над Доберманом операции в обходной медкарте. В госпиталь его не посылали. А кроме этого — по нулям. Даже «выгулы» по обычному расписанию. Которые он чаще просыпал. — Ну, а сам?       Наверное, это то, что Бог назвал бы ироничным. Иронией от иронии. Которую нельзя игнорировать. — Что — сам? — Доберман что говорит? Его-то ты спросил?       Хайдигер устало вздыхает: — Ничего не говорит. Смеется, юлит. Потом шлет лесом. — Ничего не говорит? Почему? — Потому что ублюдок, — легко находит причину Хайдигер. — Пожалуйста. Где ты его видела? Когда? С кем? — Надо вспомнить… — Пэм откидывается на спинку кресла и запрокидывает голову. Доберман молчит. Доберману не хочется счастливого конца. Если вздохнуть полной грудью — чувствуется, как воздух ходит по горлу. — Он ведь очень любил тебя, Йен.       Хайдигер усмехается. Скорее равнодушно, чем удивленно: — Доберман-то? — Да… Он сам мне сказал. А ты его… Наверное, будь хоть у одного из вас вполовину меньше страсти, я не стала бы его покупать. Но тогда… Желание урвать хоть кусочек… Захлестнуло… Знаешь, как проверяется любовь? — Нет.       Хайдигер терпит. Странные вопросы выводят его из себя — всегда выводили, Пэм помнит. Но он вынужден терпеть. Когда хочешь получить желаемое — не всегда получается говорить с позиции силы. — Любовь проверяется завистью. Если окружающие начинают завидовать, тогда твоя любовь хотя бы в их глазах выглядит настоящей. — Чушь, — говорит Хайдигер, — это как в рекламе — красивые бургеры на самом деле из поролона. А приносят раздавленную кашу из сыра и сплющенного хлеба. Ты можешь вспомнить? Пожалуйста. — Третий округ, Мальхон-Драйв, кажется, — Мальхон-драйв длинная как струна. Доберманом там и не пахнет. За все время, что Пэм заходила — она не столкнулась с ним ни разу. А мистер Райен — «Полковник» — сказал про Добемана коротко: «Трус», сразу став похожим на Йена, больше, чем ему самому понравилось бы. — Насчет твоего друга… — Даже не смешно, — резко возражает Хайдигер, — он не друг. Он — никто. Еще чуть лучше начнет ходить — отправится обратно на арену. Думаешь, он мне нужен? Все, что мне было нужно, — узнать про эту ерунду с ребенком. Как можно быстрее. — Я знаю, — Пэм может добавить, что знает на все сто, потому что сама же и затеяла эту ерунду. Что Хайдигеру не хватало повода — толчка в спину, а ей самой — чего-то неосязаемого, что зовется у квакеров в черных рясах чистой совестью, а у нормальных людей — мелочью, от которой заснуть не получается как от раздражающего сухого кашля, — я говорю про мистера Янга. — Янга? Рона? — Хайдигер переключается с трудом. — Что с ним? — Не стоит доверять ему слишком сильно, Йен. Он мне не нравится. — Он, по крайней мере — человек, — зло говорит Хайдигер. Доберман сидит в его мыслях и дергает, как больной зуб. — Чем вдруг «не нравится»? — Знаешь, как мой отец называет таких? Человек-стул. Он будет счастлив предложить себя в услужение достаточно богатому, достаточно влиятельному, тому, кто поможет ему продвинуться вверх по карьерной и социальной лестнице, — Пэм смотрит на досье, собранное Майком, черпая уверенность в расхлябанной раздутой папке. — Ты уверен, что его дружба бескорыстна? — Уверен, — холодно отвечает Хайдигер, — он мог бы утопить меня с самого начала, если бы хотел. — Возможно, не хотел. Только садисты топят котят из удовольствия. Остальные называют это грязной работой, но готовы взяться за приличный куш. Я узнала, что мистер Фишборн выражал мистеру Янгу личную благодарность.       Хайдигер молчит. Потом говорит холодно: — Я подумаю. Спасибо. — Не за что.       Гонцы с плохими новостями по-прежнему никому не нравятся. Какое уж тут «спасибо». Пэм сбрасывает вызов. Представляет, как швыряет комм со всей силы в ростовое напольное зеркало, как стеклянная крошка падает на пол, как, испуганно заорав, кошка метнется под диван. И не делает ничего.

***

— Стабильный регресс, — говорит Рашффорд, — ни одной «протечки». Реакции практически нет. — Значит, все? — Все. — Вы же говорили, нам удалось добиться реакции. Нестабильной, но удалось!       Рашффорд стягивает с носа очки, и мучительно долго протирает стекла. — Значит, мы пропустили нужный поворот. На лицо расшатанное психическое состояние. Это — пожалуйста. Сбитый биоритм импульсов мозга. Но на этом все. На «протечки» словно стоит заглушка. Никакой реакции. Как по микротрещинам прошлись наждачкой. Что-то происходило? Что-то значительное? — Ничего. Вы сами говорили, стрессовое состояние может ускорить процесс. Рашффорд кивает: — Конечно. Вы ничего не добьетесь, не раскачав лодку как следует. — Его отправили на финальный тест для гладиаторов. Я принял во внимание ваше мнение, исключил риски, но не стал препятствовать. — Да? И что же? — Он выиграл, а когда ему сказали застрелить противника — пальнул в стену. — Промахнулся? — С двух шагов?       Рашффорд ждет, наклонив голову на бок, словно знает, что еще не конец. И свет ламп красит дужки его очков в золотой. — Больше ничего, — Фишборну не по себе от пристального взгляда. От такого хочется копаться в себе, расковыривать, выискивать собственные ошибки, — а теперь: регресс. — Мозг — сложная штука. Возможно, процесс будет носить волновой характер. А возможно… — Это конец, — обрывает Фишборн, — говорите как есть. — Никто не знает — «как есть». Если бы вы дали добро на привлечение дополнительных сил… Других специалистов… — Нет. Нельзя это афишировать. Несогласованный эксперимент таких масштабов… Может нанести ущерб всей компании, особенно в случае провала, — Фишборн помнит доводы: правильные и логичные. С таким человеком как Рашффорд рассчитывать стоит только на логику, — если ресурсы все исчерпаны, мы будем вынуждены заявить гладиатора в каталог на продажу, пока КОКОН не начал копать, почему его держат в тренировочном центре уже семь месяцев. — Нельзя цепляться за мертвый проект, — констатирует Рашффорд, — мы далеко продвинулись. Не расстраивайтесь. Я предупреждал с первого дня — эта технология «Спасение» изначально выглядела слишком амбициозно. Невероятно сложно просчитать работу синапсов при таком рефакторинге. Иногда остановиться — намного полезнее. Все же, куда опасней, чем свернуть на ложный путь — не распознать его вовремя и пройти слишком далеко.       У гладиатора в лабораторном модуле за стеклом серые волосы и худое острое лицо. И на мониторы он смотрит с искренним равнодушием.       Датчики считывают ровный пульс. В мозговой активности нет ярких всплесков. Полное отсутствие реакции. «Внешние раздражители» не действуют. А еще «Доберман» ни капли не похож.       Фишборн отворачивается — Рашффорд, с его логикой и прагматизмом, противен как таракан, заползший на стерильный операционный стол. — Человек, который это спроектировал — гений, профессор. Умнейший человек из всех, кого я знал. Не сочтите за грубость. Он не мог ошибаться.