White R

***

      Днем в палате жарко. Ночью — холодно даже под покрывалом. Хочется курить, но я привязан к кровати датчиками и капельницей.       Больничная пижама большая не по размеру: стоит пошевелиться, и вырез норовит сползти на плечо, как в дешёвом стриптизе. Поправлять каждый раз — бесит, не сильно, но подбешивает. Электризует. Размалеванная медошлюшка в белом халатике жалуется, что я на нее огрызаюсь, когда она приходит делать уколы. После второй жалобы молодую сучку меняют на старую, заматеревшую. Ей мои слова — как «титану» отрыжка дезентигратора.       Странно, что со мной цацкаются. Могли бы просто оставить валяться, а там уж как пойдет. Но нет — ставят капельницы, делают уколы, травят всяким дерьмом, от которого желтеет язык.       Наверное, Йен много заплатил. Это не удивительно. В конце концов, я — прототип. У меня рекордная синхронизация. Я дорого стою. Любой гладиатор был бы счастлив осознавать, что представляет ценность в глазах хозяина. Для Йена, я — отличный кусок мяса. Не слишком протухшего — можно найти кому скормить. Может, на это даже придет кто-то посмотреть. Интересно, должно ли мне быть от этого обидно?       Еще, если задуматься, с чего вдруг Йен пытал меня про ребенка? Полковник разучился держать язык за зубами? И какое Йену дело? Ладно. Если Полковник сказал… Хотя, зная старую крысу, я в это не верю… Даже если сказал… Да Йен должен молиться, чтоб я не пришел качать права или чего-то требовать. Зачем копаться в дерьме? Живи и радуйся жизни. Зачем делать вид, что тебе есть какое-то дело до ребенка? Все равно как Дьюк вдруг стал бы жрать одну траву вместо любимой тушенки и начал бы читать проповеди о ценности жизни. Некоторым людям определенные вещи попросту не свойственны… Из-за окружения, привычек и взгляда на жизнь.       Йен Хайдигер — миллионер, «ледяной принц» арены — как пишет про него желтая пресса — определенно не может быть озабочен каким-то ребенком. От… Гладиатора? Генномодифицированной куклы… Каких можно купить пять, десять штук? Хоть после прошлогоднего шума «на плаву» остались только самые большие «питомники» — остальные покосило проверками КОКОНа… Сборище тупорогих уродов… «Йен Хайдигер признает своим ребенка гладиатора из пробирки». Ха! Пускай в том ребенке есть пара его генов. И пара моих. Если подумать — разве это кого-то к чему-то обязывает?        Если даже я видел ту девочку лишь однажды, когда еще плохо сформированный сгусток мышц, похожий на красного головастика, «варился» под стеклом в биомоделирующей капсуле. Если даже я не знаю, на кой мне эта… Патология. Опухоль. Генетический конструкционный сбой. Какой там ребенок?.. Она бы выродилась, самое большее, в кисту, и все равно пришлось бы резать. С чего вдруг я захотел спасти эти цепочки ДНК Йена, связанные с моими… Не собирал же я раньше за ним обслюнявленные салфетки? И тем более, не давал им имя…       Лежать, глядя в потолок, скучно. Я начинаю думать. Через пару дней размышлений уже загоняюсь по полной. Так и психоскан недолго запороть.       Йен в клинике не появляется. Это тоже логично — с хера ли ему тут делать? Мимоходом напоминаю себе переставать звать Йена — Йеном. Пора начинать думать «мистер Хайдигер». Уже год как пора…       Без Йена я начинаю высыпаться. Не забиваю голову ерундой. Хорошо работаю на арене — даже рейтинг подскакивает. Дьюк говорит, жаль, это долго не продлится. Я обещаю ему не разочаровывать, но эта скотина все равно не верит.       Без Йена жизнь становится… Никакой. Я убеждаю себя, что не любитель острого. Лучше сосредоточиться на том, чтоб не сдохнуть. И никакой Йен не принц. Это просто журналюги не видели его пьющим в баре ниже 69-й Пятого округа, в компании дальнобойщиков и байкеров. Или голым, в дурацкой позе, пытающимся пристроиться на узком диване, трахать поудобнее.       За размышлениями и сблевыванием желчи в ведро под койкой проходит дней пять. На седьмой я начинаю вставать с кровати. Ноги дрожат, но, по крайней мере, теперь я способен добрести до сортира. На десятый меня выводят во внутренний двор больницы и заставляют обойти его по периметру. Гладиаторы как акулы — живут в движении. Импланты от долгого бездействия могут задеревенеть и потом хер тебе, а не синхронизация. Обратно в палату меня катят уже на кресле-каталке. Я еле протащился от силы триста футов, но чувствую себя уставшим, как после трехчасовой тренировки.       Ускоренная регенерация выжимает из меня последние соки, стараясь как можно быстрее залатать все дырки в теле. И выносливость на нуле.        В середине второй недели мне прикатывают соседа по палате, которого я про себя называю Новым Порезанным. Насколько я могу уловить из разговоров врачей: недоделанный мотогонщик не вписался в поворот и теперь проходит протезирование обеих ног. За ошибки приходится платить.       К несчастью, у него проявляется хорошо знакомый мне тик: не проходит часа, как он лезет знакомиться и начинает трепаться обо всем подряд. У нас такое часто встречается среди новеньких, которым страшно перед первыми боями. Из того же Дьюка в Коптильне, перед самым выходом — слово не вытащишь. Потому что Дьюк думает, анализирует. Уходит в себя и настраивается на бой. Прикидывает, исходя из карты и расстановки, как лучше действовать. А новички чешут языками, лезут, норовят шутить. Потому что им страшно. И каждый раз, слушая их блядский, сбивающий с настроя, треп, я радуюсь, что по статистике тридцать процентов этих болванок после первого группового боя заткнуться навсегда.       Заткнуть нового соседа не выходит. Как назло большая часть его рассказов — про арену. Про бои, а еще про Кобальта и Добермана. Тут уже Порезанный ловит кураж. Сравнение наших с Кобальтом статистики, «приемчиков» и характеристик грозит затянуться. Доверительно сообщаю, что я — Доберман, но Новый Порезанный не верит, смеется и утверждает, якобы видел много боев Добермана, и он выше, сильнее и шире в плечах.       Отчего-то становится обидно. Хотя, поначалу мое признание было только ради того, чтобы этот хер умолк. Я интересуюсь, где, по его мнению, можно еще получить огнестрел в живот, кроме арены, но этого урода не интересуют такие мелочи. Под конец мы уже громко спорим, и когда на вечерний обход является лысый хирург, чье имя откладывается в памяти не так крепко, как вонь изо рта, я, наконец, прошу его подтвердить, что я — гладиатор и я — Доберман.       Лысый сначала оторопело замирает, поочередно сканирует наши раскрасневшиеся лица пристальным взглядом, потом паскудно лыбится и говорит, что если я считаю себя гладиатором, то стоит пригласить психиатра. Порезанный номер два ржет, неловко дергается, стонет. В эту минуту я искренне желаю ему закончить так же, как кончил его предшественник: изрешеченным от шеи до яиц, по всей грудине и животу, протонными зарядами.       Лысый кидается на его половину — помочь. Лучше б добил недоноска. А мне остается только закрыть глаза и притвориться мертвым.        В прогулках, выбешивающем трепе и тошнотворных пилюлях проходят еще пять дней. А потом, в конце второй недели, открывается дверь, и в палату заходит Йен. Вот так просто — как будто он все время, с самого начала, стоял в коридоре. Я не могу понять, откуда он взялся и зачем пришел. И все, что успеваю сказать, это: «Хозяин». А спустя минуту мне на ноги падает гора шмоток. — Одевайся, — требует Йен. — Мы уезжаем. — Куда?       На самом деле, мне почти все равно. Точнее — и так ясно. Куда может отправиться гладиатор, за которым приехал хозяин? Обратно, на арену. На Йена и злиться-то нельзя. Меня честно поставили на ноги. Не совсем уверенно, но я могу ходить. Даже несмотря на тошноту и слабость — я не гнию заживо. По сравнению с моим состоянием во время нашей последней встречи, все становится гораздо лучше. Не наглость ли — желать большего? — Домой. «Куда?»       Переспросить я не успеваю, Йен отворачивается и выходит в коридор. Поздновато он спохватился соблюдать приличия и не пялиться на меня без одежды. — Алекс? — Порезанный, отодвинув шторку, смотрит с неподдельным интересом. — А ты че? Правда, что ли, гладиатор? — Ага.       Первое, от чего я избавляюсь с радостью, это больничная роба и уже потом принимаюсь за тесемки штанов. — А это твой… Хозяин? — Вроде того. — А по тебе не скажешь, — не может удержаться Порезанный. — Могу убить тебя за пять целых четыре десятых секунды.       На самом деле, настолько результативных поединков у меня давно не было. Точнее, за все время был всего один. Но на моего соседа производит впечатление. — Ты не человек, — почти благоговейно произносит он и отстраняется — на всякий случай. — Да. Совершенно не человек.       Одежда, на удивление, самая обычная: свитер, брюки, куртка. Я ожидал получить тренировочную «полевую» форму. Но шмотки как для «выгула». — Готов? Или нужно время попрощаться с другом? — в голосе Йена явный сарказм, но я еще не сошел с ума — поддаваться на подначивание «пиджаков». — Готов, сэр.        Шнуровать высокие армейские ботинки вниз головой — плохая идея. Я быстро завязываю длинные шнурки, пару раз обмотав вокруг ноги, поверх берца. Йен закатывает глаза. — Сам дойдешь?       Но Лысый, не спрашивая, сажает меня в кресло-каталку, и до ресепшена на первом этаже меня катят, как на экскурсии. Машина Йена припаркована удачно, напротив стеклянных дверей, и пройти ногами, в итоге, мне приходится не больше ста футов.       Йен открывает заднюю дверцу своего «Экселеро» и командует: «Садись», — таким тоном, что даже спорить не хочется. Лысый кидает на переднее сиденье, рядом с водительским, мою историю болезни и машет рукой: — Увидимся.       Йен поджимает губы и газует с места — резко, так что наша новая встреча с Лысым сразу становится под вопросом. Водит Йен отвратно. Когда зол — особенно. Даже с заднего пассажирского места я вижу, как дважды он промахивается на красный. Молчание становится тяжелым. За окном мелькают городские пейзажи. Я прижимаюсь лбом к холодному стеклу. Меня тошнит от запаха освежителя в салоне. — И куда?       Йен молчит и смотрит только на дорогу. Поворот на шоссе к арене мелькает сбоку и остается позади. Из-за развязки хайвея выплывает пожелтевший осенний Центральный парк, а за ним — Третий округ. Престижное тихое место, только не ясно, что мы тут забыли. — Йен? — Мистер Хайдигер! Или в карцер захотел?       Грозные фразы, но настолько чужие, что я еле сдерживаюсь, чтоб не спросить, от кого он их услышал. — Йен… — Закрой рот, Алекс. Откроешь, когда тебя спросят. — И о чем ты хочешь меня спросить? — Не догадываешься?       У меня слишком много предположений. — Куда мы едем? Ты так и не сказал.       Машина сбавляет ход, мягко подпрыгивает, перебираясь через лежачего полицейского, и ныряет в подземную парковку. — Что здесь? Подпольный аукцион? Нелегальная арена? Лаборатория «успокоения»? — Моя квартира, — равнодушно говорит Йен. — Твоя? — Выходи. — Ты переехал? — Выходи.       Я понятия не имею, зачем он меня сюда притащил. Может, по пути заехал за вещами или… — Алекс. Шевелись. — Я могу в машине подождать. — Или ты сейчас делаешь, как говорят, или следующий месяц будешь ждать, когда тебя выпустят из карцера!       В карцере холодно, зато тихо. Можно отоспаться. А еще месяц карцера — это гарантированный месяц жизни, раз не выходишь на бои. Не знает Йен, чем пугать.       Я вылезаю из машины. Пройтись по парковке до лифта — футов сто пятьдесят. Я стараюсь не отставать, но дыхалка подводит. В лифте незаметно облокачиваюсь об стенку, Йен замечает. Кривится. — Приходишь, раздеваешься, ложишься. — Зачем? — Хирург сказал — постельный режим, — цедит Йен. Как будто его обломали пустить меня прямиком на марафон. Ладно, я как-нибудь выдержал бы. Непонятно другое. — Подожди. Мне что — жить тут? — А что — не терпится вернуться в бокс?       В бокс не хочется, один храп Дьюка чего стоит. Но все же в боксе я был на своем месте. А здесь… — Поиграться решил? Купите себе другую игрушку, хозяин.       Йен оборачивается стремительно. Приходится вжаться в стенку, чтобы не столкнуться носами, металлический поручень больно врезается в поясницу. — А я купил, — зло шипит Йен, — тебя. Или забыл? Ты — гладиатор. Ты — моя собственность. Захочу — закрою в карцере, захочу — пошлю на арену. Захочу — на запчасти разберу, если позволишь себе еще раз со мной спорить. Отправлю на «успокоение», чтоб усыпили как больную собаку. Понял? — Понял.       Про расчленение, это Йен, конечно, загнул, но даже с ним случаются моменты, когда лучше не спорить. Вечная болезнь «пиджаков» — стоит им на секунду подумать, что они теряют контроль — сразу выходят из себя. — Хорошо, значит, — Йен отворачивается и снова старается заставить голос звучать равнодушно, будто и не было недавней вспышки, — приходишь, раздеваешься, идешь в душ и ложишься в постель. Для уколов будет приходить медсестра. Еду оставит домработница.       Объяснения и расстановка сил откладываются на потом. — Понял.       Лифт замирает, двери разъезжаются. На этаже в холле все тот же зеркалящий темный благородный мрамор и кадки с живыми цветами. Позолоченные окантовки плоских светильников под потолком, латунные номера на дверях, под старину. И зеленый диван со стеклянным столиком у окна, будто кто-то в самом деле выходит посидеть в коридоре на лестнице. Очередной элитный небоскреб, с прошлым один в один. И ради чего было переезжать?       Йен набирает код, электронный замок пищит — он-то точно знает, кто его хозяин. — Заходи.       Точно: один в один. Вся та же любимая Йеном простота и минимализм, но обязательно по оверпрайсу. И если мебель — то только натуральный массив, если ковер — то натуральная шерсть, плазма — непременно во всю стену, а парень, должно быть… Стоп. Притупленное внимание не сразу выхватывает из интерьера лишнее. Парней на диване в гостиной у Йена раньше не было. Я бы запомнил.       Подняв удивленно брови, мы пялимся друг на друга в немом недоумении, пока Йен раздевается и вешает пальто. А потом я вспоминаю, что риск — благородное дело, молчание затягивается, и я решаю рискнуть вероятностью быть разобранным на запчасти. — Позвольте спросить, хозяин. И кто это?