Whistle. Obey me

Когда в следующий раз он видит белые стены, на них отбрасывается тень штор, создаваемая уличным фонарем, которыми прикрыто окно. Помимо этого, две длинные тени стояли неподвижно, пока не услышали со стороны шорох. Они тут же наклоняются ближе. Облегченный выдох срывается с губ женщины, чей голос до боли напоминает голос Сейи. Он не хочет с ними больше встречаться, но дело вовсе не в этом, абсолютно в другом. В голове пусто, хоть шаром покати. Бессвязные мысли растерялись и попрятались по углам. Единственное, что осталось — тупая боль в районе затылка. Как только он резко садится, она усиливается в два, а то и в три раза, представляясь рябью перед глазами и огромными вспышками света, слепящего глаза. Мотание головой из стороны в сторону делает только хуже — вдобавок к пульсирующей в висках боли к горлу подступает приступ тошноты. Пальцы сжимают пустой и урчащий живот так сильно, что неосознанно оставляют на коже пометки, которые со временем приобретут фиолетово-синий оттенок. И даже это не останавливает мальчика от причинения себе вреда. Боль с затылка перетекает в район лба, а потом и вовсе заполняет все пространство, смещается к шее и плечам. Мысль о том, что вот так долбиться головой о стену продолжительное время вернет все на круги своя не оставляет ни на минуту. Беспомощная четверка глаз почти одинакового оттенка обменивается взглядами, мысленно посылая друг другу сигнал. И даже так никто из них не уверен, чем именно мальчику можно помочь. Ни единого крика не срывается с побледневших губ, сжимаемых до боли. Правда сидит совсем рядом, руку протяни, она на радостях пригласить выпить чаю и непременно подтолкнет одеяло под спину, чтобы крепче и теплее спалось. А где-то совсем рядом с ней сидит забвение, бестолково пялясь на подружку-врага, и порывается поднять руку, которую тут же с тяжестью опускает, и теперь уже с возмущением смотрит на правду, мол, почему заставляешь его так страдать? Тогда уж меня бы к нему подпустила, я успокоила лучше, чем это делаешь ты. Не такими жестокими способами, которые ломают его все сильнее и сильнее, так почему не даешь мне облегчить горесть, скопившуюся в уголках глаз? Она вот-вот хлынет потоком нескончаемых жалоб и просьбой увидеться с той, которую он больше никогда не увидит. Отойди же ты, дай мне пройти, читается в ее нахмуренных бровях, а правда только плечом ведет и тихонько обнимает мальчика, прижимая взмокшую голову к груди. Жар перебирается на ее худенькие запястья, которыми она удерживает поникшую голову. Он словно цветок, который очень давно и долго не поливали. Растет близ проезжей части уходящей из города дороги, где растут только такие же брошенки-травинки, и травится выхлопными парами дизельного газа и топлива, макушкой тянется к закрытому клубами пыли солнцу и не видит ничего, кроме безжизненной равнины и надорванной реальностью портрета счастья. Самозабвенно погружается в мнимую паутину лжи, угасает на глаз от того, что понимает — сколько не рисуй живописный пейзаж, это лишь иллюзия, обращаемая в прах суровой реальностью. Лишь только спустя короткий перерыв между стуками головы о стену, находящуюся позади спины, и примирением с реальностью в палату врывается утробный крик, приводящий еще двух людей, находящихся рядом с мальчиком, в ужас, покрывающий тела каплями холодного пота. Они вновь переглядываются и наконец оба разом подрываются с места и хватают прижимающегося лбом к постели мальчика. В их руках он как тряпичная кукла — покачивается из стороны в сторону. Стеклянные глаза, неживые — пугают еще сильнее — женщина отпускает мальчика и прижимает руки к застывшему в иступленном изумлении рту. Из-за не проконтролированного действия рубашка выскальзывает и из мужских пальцев, и мальчик кубарем скатывается с кровати, ударяется виском о пол до звона в ушах, но теперь, в отличие от прошлого раза, сознание остается при нем. Женщина вновь причитает на каком-то непонятном языке, голос ее до зубной боли взвинченный, которому, кажется, не составит труда вызвать кровоизлияние из ушей. Бледная маленькая ручка только дергается, как сбитая несущимся на огромной скорости автомобилем умирающая птичка, больше не двигается. Больше нет сил. Его подхватывает на руки дяденька-звезды, и в следующий миг он видит размытый белый потолок. Белый, как облака в тот день. Когда, вроде бы, ничего не предвещало беды и он радовался тому, что в кои-то веке они выбрались на улицу, а не сидят как мышки в полуразрушенном домишке на откосе города, в котором каждая доска скрипит от порывов ветра, а щели между окнами и стенами настолько огромные, что как только наступает зима, не помогает даже работающая на последнем издыхании печка. В тот день Сейя сказала, они пойдут в парк аттракционов. Он в помине не знал этого слова, потому удивленно уставился на собирающую крабиком волосы женщину. Она объяснила, — это такие качели и карусели; большие и маленькие, страшные и не очень. Тебе точно понравится, сказала она, накидывая поверх небесно-голубого платья в горошек шаль. В последнее время Сейя все время кашляла и была измождена — едва ли ей удавалось без спотыканий дойти до доисторической плиты, крякающей и брякающей, как только ее включают. Да что говорить, сколько Хосок всегда помнит — все, что Сейя делала — читала книгу, готовила кушать, спала. В редкие дни отчитывала его, когда он слишком громко играл с единственными тремя игрушками, имеющимися в их доме: замыленная кукла в пыльном коротком некогда малиновом, теперь уже грязно-кирпичном платье, которую он нашел на чердаке дома, без одной ноги, машинка, Сейя сказала, что это грузовик, и старая погремушка, доставшаяся ему от отца, о котором Сейя никогда не упоминала, да и то, что он держит погремушку, купленную ему отцом, Хосок тоже не знал. Ему разрешалось гулять только в те дни, когда у Сейи было более-менее хорошее настроение. А бывало таких дней ровно столько же, сколько раз за год он видел из окна их комнаты, покрытого грязью и пылью, радугу, — почти ничего. Услыхав весть, обрушившуюся на застывшем на месте тельце сначала оцепенением, затем недоверчивостью и подозрительностью, а после того, как убедился — она не врет — дрогнувшими уголками губ, потянувшимися вверх, Хосок проморгался несколько раз, развернулся на пятках и убежал из кухни в комнату, чтобы тихонько запищать в подушку, пропахшую немытой головой. Весь вечер он просил погладить Сейю одну из пар приличных брюк, купленных ею же ему на позапрошлый день рождения и футболку, являвшуюся застиранной, но все такой же любимой. Она закатывала глаза на его просьбы, сжимала пальцами виски и говорила, чтобы он заткнул свой рот, потому что от его лепета у нее болит голова. По итогу все равно, сгорбленная, стояла возле дивана с железным утюгом в руках. Он видел, как она плевала на подошву, но зачем она это делала, не понимал. В нетерпении крутил пальцами колеса игрушечного грузовика и смотрел на профиль Сейи. Даже смотря на нее с такого ракурса, а не в анфас, он видел залегшие на лбу морщины. Она хмурилась, была угрюмой и несговорчивый. Однако сегодня это не действовало на него плаксивым и клянчащим настроением — он знал — завтра они идут в парк аттракционов. Небо было такого же цвета, что и платье на Сейи вчерашним вечером. Даже облака настолько же белоснежные, насколько горошинки на ткани. Хосок шел вприпрыжку и все время дергал Сейю за руку. Мальчик нервировал этим — она сжимала его ладонь все сильнее и сильнее, но он, кажется, ничего не замечал, кроме шумной какофонии и ярких красок города. Столь живописной картины он не видел никогда. Во дворе, где он играл в редкие удачные дни, была кучка песка, из которого он строил замки, железная горка с вмятинами, из-за которых он все время подпрыгивал и ударялся копчиком, несколько берез, подле которых растет трава, и поржавевшие качели, упирающаяся двумя круглыми железными столбами в землю. Порой Хосок обхватывал один из столбов и залезал, как обезьянка на дерево. Подошва сандалий все время скользила; на сегодняшний день Хосоков рекорд — середина столба. Выше он забраться так и не сумел. Если бы собрался добиться успеха, все равно не смог — сколотые места, отколупившаяся краска и ржавчина, оккупировавшая всю длину, стерли и поранили руки. Вряд ли бы он захотел испытать на себе весь спектр красоты древнегреческой качели, стонущей от малейшего дуновения ветра. Залезая на ту высоту, которую он достиг на данный момент, уже ощущал дискомфорт в виде небольших порезов на ладонях и открытых участках кожи на ногах; чем выше — тем хуже. А когда Хосок воззрел на кучку людей, похожих на муравейник, напоминающий тот, что есть у них во дворе под горкой, в который он тыкал палкой, чтобы проверить, действительно ли там кто-то живет, разинул рот и так и не смог сомкнуть губы, пока в полости не оказалась мошка. Хосок долго плевался, морща нос, но увести взгляда от высоких качелей и горок не мог. Больше всего ему понравилась карусель с лошадками. На них дети сидели, а родители стояли рядом и поддерживали ребят за талию, беспокоясь о том, что они упадут. Хосок хотел так же, как они. Он представил себе, как Сейя усаживает его на пластмассовую коричневую лошадку, украшенную лентой на лбу, обхватывает руками талию. И вот карусель начинает движение. Ветер треплет их с Сейей пряди в унисон, ее руки, теперь уже мягко поддерживающие его тело, такие нежные и родные, хочется после проката прижаться к ним носом, прикрыть глаза и наслаждаться днем, подаренным ей ему на день рождения. Хосоку было все равно на остальные горки, качели, карусели, он хотел туда, где остальные дети доверяли своим родителям, а они не давали повода усомниться в себе, своей поддержке и любви. Желание почувствовать то же, что чувствуют остальные дети в присутствии своих родителей, накрыло Хосока волной взволнованности. Он даже забыл — как это — говорить словами. Все тянул Сейю за руку, упорно протискиваясь сквозь толпу. И вот они оказались перед каруселью. Хосок беззвучно указывал на нее, словно ему вдруг снова исполнился один год, и он не знает букв и слов. Сейя, присев на корточки, развернула его к себе лицом. — Хосок, — она погладила его по голове, — побудь здесь. — Нет, — он зацепился пальцами за подол длинного платья, собравшегося гармошкой у нее на коленях, будто предчувствуя что-то недоброе. — Не хочу. — Я скоро вернусь, — он почувствовал влажный холодный поцелуй на лбу. Волосы на теле встали дыбом. — Ты помнишь, что я тебе сказала? Вчера вечером, перед тем как лечь спать, Сейя спросила, помнит ли он как считать до десяти. Хосок, вознамерившись обрадовать ее и заставить гордиться полученными навыками, охотно начал считать. После удовлетворительного ответа, Сейя потрепала его по волосам и сказала, что завтра, когда они придут в парк аттракционов, она оставит его одного. Чтобы не потеряться среди людской массы, и она непременно смогла найти его, он должен считать до десяти. Это будет что-то вроде пряток, вещала тихим голосом. Будет весело, обещала она. Хосок никогда в прятки не играл и даже не знал, как в них играть, но раз Сейя утверждает, что это весело, он так и поступит. Утром она снова напомнила ему об их маленькой шалости. Сказала, это их общий секрет, и он ни за что и никому на свете не должен выдать их общую маленькую тайну, иначе ничего не получится. Он помнит, — показал ей кивнувшей головой. — Хорошо. Не успел Хосок и глазом моргнуть, Сейя, укутавшись в кардиган, ушла от него на приличное расстояние. Наверное, в этом и заключается игра, предположил Хосок, наблюдая за ярко-салатовым пятном, уносящимся все дальше от карусели, перед которой его оставили. Как только она вернется, Хосок скажет, почему намеренно шел именно к этой карусели, а не к другой. Она наверняка согласится быть поддержкой для него, если, конечно, голова ее вновь не разболится. Пока он задумчиво сводил брови к переносице, карусель успела остановиться. Хлынувший поток людей подхватил мальчика и унес прочь, но он тут же вернулся в место назначения — иначе Сейя его не найдет. Салатовое пятно куда-то пропало, паника ледяной костлявой рукой схватила за глотку и сдавила с такой силой и остервенением — подкосились ноги, но от того, что они насильно были прибиты к асфальту решимостью и детской наивностью, а также интересом, колени не разбились в кровь, только верхняя часть корпуса слегка дернулась, словно от удара бамбуковой палкой по спине. Головокружение прошло лишь после того, как Хосок сумел взять дыхание под контроль. Выровнял его с помощью шлепков по щекам, от чего они стали пунцовыми и сильно горели, доставляя все больший дискомфорт. Помимо скручивающегося спазмами желудка, легкого головокружения, покинувшего его накануне, теперь вот пульсировали щеки. Но все это меркло перед тем, что он не видел ни зги — Сейя потерялась среди прохожих людей, лица которых — сплошной белый лист. Куклы без глаз, рта и ушей. Скорее всего, это должно было случиться изначально, это же игра, а в каждой игре есть правила. Ничего страшного, если он не знает каких-либо правил, Сейя наставила считать до десяти, по окончанию счета все станет на свои места, главное — не сбиться, вспомнить все цифры в мельчайших деталях, вплоть до черточек, позы, позиций и порядка. Он обязан не ошибиться, ведь малейшая ошибка для него приравнивается к неизвестности. А неизвестность, как правило, всегда несет за собой определенный исход, предрешить который можно лишь в отдельных случаях, да и те не всегда способны открыть истину наверняка. Хороший он будет или плохой, зависит, скорее, не от человека, а от обстоятельств. Неизвестность всегда пугает, так лучше знать все заранее. Единственный способ знать заранее для Хосока — досчитать до десяти без ошибок, остановок и недочетов. И лучше бы ему поторопиться — детишки, бегающие неподалеку, странно поглядывали в его сторону. Ему некомфортно было от их изучающих глаз. Словно мушки, отрывающие кожу. Хосок знал как это неприятно. Однажды мошка оторвала часть его кожи от уха. Это было резко, неприятно и больно. На пальце, когда он прикоснулся к пострадавшему месту, тихо зашипев, осталась красно-бордовая капля. А вроде бы такие маленькие, подумал он тогда. Не всегда маленькие детки — маленькие бедки. Как назло, наихудшие опасения оправдались. Волнение сотрясало Хосока с головы до пят, и чтобы хоть как-то унять внутренние позывы желудка вывернуться наружу, он закрыл глаза, предпринимая попытки отделаться от навязчивого чувства тошноты, вызванного мельтешащими перед глазами каруселями и людьми. Кажется, никто не обратил внимания на маленького человека, стоящего посередине узкой тропы между проходами до аттракционов с закрытыми глазами. Никому не было дела до того, что он, возможно, потерялся и ждет от кого-нибудь хотя бы словесной поддержки, не говоря уже о том, чтобы рядом с ним присели и взяли за руку, отвели к охранному посту, чтобы те объявили в громкоговоритель о потерявшим родителей мальчике; описали бы внешность, примерный возраст и одежду на нем, какой-нибудь отличительный знак, например, светлые волосы и серые глаза — в Корее людей с такой внешностью днем с огнем не сыщешь — и попросили бы мать или отца, а то и обоих разом подойти к охранному посту и забрать своего ребенка. Нет, никому не было дела до того, почему он стоит, не шелохнувшись, когда вокруг него бегают дети-беспризорники. Наверняка и он такой, они просто играют. Лишь дворник, подметающий дорожки метлой, время от времени поглядывал в его сторону, но был очень занят, чтобы подойти и спросить все или у него в порядке. Да и пугать не хотелось, он же маленький еще, а детей родители обычно наставляют не разговаривать с посторонними, не отвечать, если те что-то спрашивают и ничего не брать из их рук, конечно же. Хосок благополучно досчитал до десяти, а когда открыл глаза — увидел лишь других взрослых, совсем не похожих на нее. В носу защекотало, и глаза заслезились, будто кто-то кинул в них горсть красного перца, прямо как в тот день, когда он ковырялся в приправах и случайно после этого потер глаза. Наверное, он сделал что-то не так, иначе бы Сейя была рядом. — Сейя, — прошептал он, шмыгнув носом. В ответ пустота. Хосок так быстро считал, из-за страха того, что если он сейчас не поторопится, то Сейя не вернется, и, видимо, действительно сбился со счета. Пришлось начинать сначала. Но последующие разы сколько бы он ни старался, мог досчитать без запинки только до трех, после этого же все время прыгал от шести до четырех, либо от пяти до девяти. Хосок каждый раз начинал сначала, и каждый раз паника накрывала его все сильнее и сильнее. Когда беспризорные дети начали весело улюлюкать в самое ухо, подходя так близко — он слышал их сбитое дыхание — Хосок сильнее зажмурил глаза. Он сбивался пуще прежнего, почувствовав, как пальцы проскальзывают под футболку, а после этого кожу холодит ветер, но продолжал свой счет в надежде на то, что в скором времени найдет выход из сложившейся ситуации, вспомнив порядок чисел. Становилось хуже. Дети, бегающие неподалеку, стягивали штаны, задирали футболку, кричали в уши. Хосок чуть не оглох, но продолжал упорно считать. Наконец он назвал эту злосчастную цифру "десять", и когда вожделенно открыл глаза, не увидел цветов на салатовом платье, знакомой фигуры и блестящих золотом на солнце волос, собранных крабиком. Сначала он подумал, стоит подождать, ведь он досчитал до десяти, Сейя обязательно вернется. Однако минуты тянулись так мучительно долго — Хосок боялся остаться быть прикованным к площадке возле карусели, на которой он так хотел прокатиться, навсегда. Потому в голове автоматически выстроились цифры, рот открывался с еще быстрой скоростью, чем прежде. Трудоемкая работа не дала ожидаемых плодов. Когда Хосок в следующий раз открыл глаза, его тень стала длиннее; тянулась вперед и доставала до перил, дети, что бегали подле него, задирали футболку, стянули штаны и кричали куда-то пропали, громкие звуки поутихли, но все еще присутствовали. Только собака, прибежавшая ранее и вот уже продолжительное время сидящая подле него, никуда не исчезла. Она как напоминание о той, что его бросила. Нет, он не верит, она не такая. Она обещала вернуться. Только вот сейчас никого рядом нет. — Один, два, три... Он не знал, что с ним происходит, просто глаза перестали видеть, а он не мог дышать. Перед окончательным падением вслед за проигрышем, за несколько секунд до тотальной темноты он видел, как кони без пассажиров крутятся то взлетая к небесам, то опускаясь к земле, размазываясь в общую серо-зелено-красно-синюю картину без отчетливых штрихов, и как черное скулящее пятно подорвалось с места. Почувствовал теплый влажный след на щеке, а дальше ничего. Лишь пустота. Да, этот белый потолок до посасывания под ложечкой и скручивающихся пальцев на голых стопах напоминает тот день. И даже если вновь попытаться оказаться в прострации всеми возможными способами, в следующий раз ничего не изменится. Он никогда не прокатится на той карусели, не узнает каково это, когда за твое здоровье боятся, и уж тем более Сейя к нему не вернется. Все так. Это истина в первичном своем проявлении, с жестокой моралью и опытом, перечеркнувшим всю его спокойную жизнь, от которой не отделаться простыми попытками сбежать от реальности. Даже если шептать без устали цифры-предатели, не изменится ровным счетом ничего, только если не станет в два раза хуже. Нужно ли ему это, переживет ли он второй раз отказ? Когда-нибудь он обязательно попытается, а сейчас у него на это нет сил. Только лишь судорожно дышать, цепляясь пальцами за плечи дяденьки-звезды, обжигать сбитым дыханием его грудь и мочить ткань рубашки до темного цвета. Чувствовать, как его прижимают сильнее и шепчут слова, от которых, вроде бы, должно становиться легче, но по факту вовсе не так. Да и не слышит он ничего, кроме визга детей, их смеха и последних слов Сейи, которым он так безоговорочно поверил. И похоже, что зря. После выплаканной обиды, как ни странно, не стало легче, когда изначально такой способ казался единственным логичным. Внутри не разрослось удовлетворение, заставляющее его дышать и жить дальше с тем, что имеется на данный момент. Наоборот, захотелось забарабанить кулачками по мокрой груди и закричать, почему все произошло так, если он упорно считал? Где его награда? Может, они ее спрятали? Может, они под видом добродетелей, как монстры, сожрали ее с потрохами? Конечно, это было не так. Хосок хоть и был мал, однако осознавал, что вины их в этом нет абсолютно никакой, поэтому бессмысленно на них срывать злость. Неистовствовать — себя лишь позорить, выставив первобытным человеком, не имеющим в наличии ни осознанности, ни этики. Дяденька-звезды опускает его на кровать, садится рядом и участливо и так заботливо гладит по голове. Спрашивает: — Ты что-нибудь помнишь? — Нет. — Совсем ничего? К сожалению, все. — Абсолютно. — Ладно, хорошо, — произносит будничным голосом, а на деле — задумчиво (и с разбитой надеждой?). Устремляет взгляд в щель между штор, через которую просачивается всепоглощающая темнота. Липкий пот покрывает тело ребенка. Неосознанно Хосок жмется к бедру дяденьки-звезды, цепляет пальцами рубашку, собравшуюся гармошкой на локте. Успокоение опутывает медленными покачиваниями из сторону в сторону, мягкими теплыми руками, обвивающими подрагивающее тело. Хосок теперь видит не болезненно-серый кафель. Вместо этого перед глазами открывается вид на улицу, где видны бледно мерцающие точки-звезды. В отличие от тех, на улице, звезды на широких плечах такие явственные, блестящие, холодные на ощупь. Хосок жмурит глаза и впервые за долгое время искренне улыбается. Сейя его так не гладила по голове, не успокаивала, когда было плохо и уж тем более не позволяла подсаживаться близко, — когда бедра, такие разные по размеру, соединяются, не оставляя пространства, способного уместить целую раскрытую ладонь. Незримая поддержка — наверное, это самая необходимая сейчас вещь. Если машина времени существует, Хосок бы хотел испробовать ее на себе. Узреть собственными глазами переменчивость в поведении, намек на дальнейший исход в телодвижениях и слегка грубой манере речи. Услышать фразы именно те, что пыталась донести до него Сейя под видом обычной забавы, пусть и в таком ухищренном формате. Только вот... на самом ли деле с ее стороны скрытый смысл фраз в виде намеков проскальзывал в тот вечер и следующим ранним утром? Быть может, все вышло иначе. Быть может, она и сама не догадывалась о способности оставить ребенка на произвол судьбы среди множественного количества прохожих людей с серыми, ничего не выражающими лицами, которые непременно бы и глазом не моргнули и в ус не дули, увидав одинокого мальчика, стоящего возле карусели и явно просящего забрать его и укрыть как можно скорее где-нибудь в грезной стране, в которой можно будет не принимать реальность такой, какая она есть. По правде говоря, прожив с ней столько часов, дней и годов, Хосок, на самом-то деле и вовсе не знал о тараканах, обитающих в ее голове. Скорее всего, окажись рядом с ним прямо здесь, в палате машина времени, он бы все равно не узнал об истинных намерениях Сейи, кружившей той ночью легким невесомым ветерком по комнате и согласившейся погладить протертую футболку и штаны. Лишь только потому, что поведение ее не вызывало никаких подозрений. Не вызвало бы и во второй и в четвертый, и в пятидесятый. Нет, это лишь просто условность. Попытка предотвратить зарождающийся исход не привнесла бы желаемого результата. Все просто — Хосок всегда верил Сейи. Правда всегда лежит на поверхности и лишь тот, кто способен отыскать ее, оставив попытки копошиться глубоко внутри, способен воспользоваться ей. И, кажется, Сейя нашла. К чему и привел результат, имеющийся на данный момент. Только есть ли смысл выдумывать небылицы, если ими ничего нельзя изменить? Ни предотвратить, ни тем более исправить шаткое положение, проскальзывающее в легком подрагивании тельца и искусанных до крови губ. Сколько ни предпринимай попытки раскопать упрятанную истину, она останется там, на дне. Невозможно заглянуть в мысли другого человека, даже если он родной для тебя. Раскромсать череп, чтобы дотянуться до мозга и посмотреть, как именно он работает, что им движет и что заставляет генерировать разносторонние решения. Остается давиться "догадками", запихивать в себя через "не хочу" на первый взгляд неутешительное будущее, как такую нелюбимую манную кашу по утрам. Холодную, безвкусную, в сплошных комках. Пожалуйста — давись. Хосок давится, только в отличие от прошлого раза теперь рядом есть тот, кто предпринимает попытки его успокоить. Рассказывает какую-то сказку тихим голосом... только вот до ушей долетают последние слова женщины в салатовом платье. Приобнимает за плечи, а на запястьях холодные ладони женщины с золотом вместо волос. Теперь вот она — реальность. Прими ее как данность либо не принимай вовсе и тогда увидишь, на что способен твой собственный мозг, когда ты предпримешь попытки бежать от нее. С этих пор парк аттракционов — замкнутый круг. И возможно выбраться из него именно тем, что Хосок будет жить в реальном мире, а не в том, в который безусловно попытается вернуться еще не раз. *** На этот раз, услышав лязгающий металлический звук, глаза крепко зажмуриваются, дыхание же учащается. Простынь покрывается неровными полосами, собирающимися по итогу в одной воронке. Они тянутся кольцом в разные стороны, становятся то длиннее, то короче — в зависимости от того, какие звуки долетают до острого слуха. После едва слышимых шагов (предпочел берцам кроссовки?) обивка стула скрипит под тяжестью тела. Наступает тишина, в которой можно услышать беспокойный стук собственного сердца. Он вгоняет в оцепенение — тело немеет, конечности холодеют. Из пересохших губ срывается тихий вздох. Хосок, испугавшись быть раскрытым, сильнее жмурит глаза, добавляя к образовавшейся на простыне воронке еще новых прибывших. Но Юнги, кажется, ничего не слышит. Сидит, не шевелится. Или, быть может, просто ожидает момента его прихода из забвения в настоящее? В то захолустье — неутешительное, день за днем нагнетающее мрачное настроение. И не знает, что Хосок на самом деле-то не живет по ту сторону в собственном мире, а находится вместе с ним в бетонной коробке. Возникшее желание посмотреть на бесстрастное лицо Призрака подталкивает развернуться к нему лицом, приоткрыть один глаз на несколько миллиметров и наблюдать исподтишка точно так же, как до сего момента это делал сам Призрак. Чем он занят? Думает коль о чем? А вдруг сожалеет, вдруг пытается воссоздать внутри себя потерянного человека решением выпустить его на волю? Это смешно, Хосок знает, однако верить в чудеса — его прерогатива. Это то, в чем он так хорош. Стезя, — одним словом. Недаром столько лет трудился вывести подсчет на новый уровень. Находился столько времени в том месте, которое желал навсегда позабыть. А попыток не оставлял. Теперь же нашел в этом способе некое успокоение и спасение. Когда слишком страшно, считает до трех и пропадает хоть и в не менее страшном месте, но хотя бы знакомом. В том, где он знает, что его ждет. С Юнги же он не знает ничего. А тем более не знает, когда жучки доберутся до него, оставят следы исполненной работы на теле. Заберутся через ноздри в глотку, а оттуда в легкие, желудок, кишечник. Сожрут с потрохами, ничего не оставят, даже останков костей, чтобы дать возможность людям, дорожащим им, развеять прахом по ветру или спрятать под толстым слоем земли. И никто тогда оплакивать не будет, потому что не узнают, что с ним на самом деле произошло. До сих пор будут считать его пропавшим, потерявшимся в лесу или улетевшим в другую страну. Это страшно — когда от тебя не остается ничего. Все же любопытство берет вверх. Хосок крутит бедрами в разные стороны, широко зевает и поворачивается на другой бок, с которого откроется хороший вид на Юнги. Ладони под щекой, челка прикрывает глаза. Он выжидает некоторое время — боится выдать истинное положение, а затем, спустя отрезок времени, в который абсолютно ничего не происходит, приоткрывает один глаз. Сначала в узкое поле зрения попадает звериный оскал, а затем, когда оно становится объемнее — от ужаса широко распахиваются оба глаза — безумные зрачки, оккупировавшие всю территорию радужки глаза. Он и раньше видел этот безумный взгляд и не менее безумную улыбку, но сейчас, когда так близко — сглатывает вязкую слюну. И даже она не может протиснуться ниже, застревает посреди горла, сжимая с внутренней стороны глотку. А с внешней это делает неожиданный вид столь близко находящегося к нему Юнги. — Сюрприз, — хрипит по слогам, роняя голову набок. Бежать, укрыться, спрятаться. Сделать хоть что-нибудь. Да хоть отползти, не столь важно, главное, подальше и как можно скорее. Однако тело, ранее оцепеневшее, не может позволить Хосоку сдвинуться ни на миллиметр. Окоченевшие ноги стали ватными, а руки так и вовсе неподъемным металлом. Наконец удается избавиться от наваждения и слегка стряхнуть с себя нагоняемый Юнги страх. Хосок сглатывает застрявшую посреди горла, словно кость, слюну, слегка приоткрывает прилипшие друг к другу губы. Чувствует солоновато-железный привкус на кончике языка. — Ю-Юнги. — Что, крошка, наблюдаешь за мной? Так сильно и усердно мотает головой — стучит в ушах, а вместе с этим головная боль не заставляет себя долго ждать. — Н-нет, не наблюдаю, — удается просипеть. Он все еще с места сдвинуться не может. Словно прикованный, лежит на одном боку. Лишь пальцы сжимают край одеяла, ставшим единственным спасителем на сейчашний момент. Оно не поможет укрыться, но хотя бы служит некой нитью, держащей его все еще на земле. Осечка по неосторожности вышла такой ненадежной. Остается только зажмурить глаза до звезд под веками, вжимая голову в плечи. Ожидание длится мгновение, однако выражается в совсем в другой форме. Не в такой, которую так боялся Хосок. — Ты же знаешь, — гладит его по волосам Юнги, — я ненавижу, когда мне лгут. Хосок прекрасно знает, именно поэтому часто-часто кивает головой. Все еще страшно посмотреть на Юнги — глаза крепко зажмурены. — А что я делаю с теми, кто обманывает, знаешь? — холодный порыв воздуха обдает мочку уха, покрасневшую в то же мгновение. В ноздри забивается запах сигарет, и лишь чудом удается не закашлять. — Не знаю, — шепчет, еще сильнее прижимая край одеяла к подбородку. — Раз, два, три, — говорит нараспев, — машина едет по твердой земле. Слышится затухающее дыхание. Затрудненное, сбитое, будто извне. Человек бежит, спотыкаясь о камни, но усердно встает и дальше бежит. Глухо машина паркуется, являя миру угрюмого жителя. Он биту о кожаную перчатку вытирает и смотрит в направлении сбегающего от него человека. Твердо шагает, песню свистит. Настроение поднимается до высоты небес. Жалобно стонет и молит, поет. Трясется и телефон достает. Спасите-спасите, — надрывно он плачет, — уберегите. Злодея в тюрьму посадите. Нет-нет, в тюрьму не сажают людей, лишь только ублюдков, насильников, пьянь. Лишь только поймают — сразу посадят, запрут и волю у них отнимут. Но он не такой, не бьет он людей. Дубинку сжимает, шагая за тем, кто всецело доверился своему парню, а он взял и плюнул в ответ. Нет-нет, головой не мотай — знаешь — правда. Ты лучше послушай: кто виноват? Неужели решил — это просто расплата? Это совесть твоя, тебе с ней и жить. Убегай, умоляй, плачь и проси. Быть может, все выйдет, а может, и нет. Кто сказал, не бывает сложностей этаких, кто решил все за нас и судьбой наградил? Тебе силы нужны; дозвонись, понадейся, а потом просто-напросто Бога моли. Упадешь и не встанешь — все это расплата? Нет и нет, это только начало... — Юнги скользит ладонью по лихорадочно-красной щеке. —Убиваю. Смех такой яркий, насыщенный кровожадными красками, бьет по черепной коробке предвестником ошибки, перерождающейся в последние моменты жизни. Распахнутые широко глаза улавливают мельтешение за спиной Юнги. Хосок не успевает ничего не то чтобы предпринять, хотя бы просто понять, как в горло вонзается острие того самого ножа, которым он совсем недавно пытался порезать Юнги. С натугой булькающий звук вырывается из проколотого горла. Хосок чувствует даже не боль, скорее, удивление, когда на распахнутых ладонях каплями крови распускаются ликорисы. Он обретает способность кричать в тот момент, когда Юнги выдирает нож. Но на деле вместо крика вниз по груди стекает алый ручей. Рот остается распахнутым, но не издает ни единого звука. Все? Конец? С одной стороны, так быстро, а с другой, вроде бы, чувство сожаления того, что он так и не увидел Кима перед тем, как быть убитым безжалостным маньяком, что не поговорил с Субином и так и не узнал о предпочтениях и вкусах Ëнджуна, — одним словом, не сумел подружиться, должно было сжать сердце. Но вовсе не сожаление почувствовал Хосок в момент осознания того, что на самом деле произошло и какой дальнейший исход ожидает за порогом короткой жизни. Он почувствовал облегчение, смешанное с каплей иронии и грусти. А еще освобождение от дальнейшего существования под шкурой человека. Потому что после встречи с Юнги парень с огромной натяжкой может назвать себя человеком. Вряд ли, если бы его когда-нибудь нашли и освободили, он оправился от пережитого кошмара. С другой стороны, у него были все возможности выстроить новый мир на разрушенном. Пусть даже с поломанной психикой, Ким бы все равно его не бросил. И Субин тоже. Они бы всеми способами попытались вызволить истерзанную душу из заточения. Заштопали где нужно, а где нужно заклеили. Согрели своими чувствами, разговорами ни о чем. Вечерами, уносящимися паром горячего чая к натяжному потолку, пледом, укрывающим костлявые поникшие плечи. Хосок бы справился, он знает. Только вот сейчас уже ничего не изменить. Быть может, только, если верить в чудо, которое до этого дня все время подводило? Как ни странно, он чувствует, как уголки губ тянутся в разные стороны. А еще видит бледные худые руки, аккуратно приподнимающие его голову и прижимающие к скрытой за толстовкой груди. Удивление проскальзывает в дрогнувших ресницах, когда через толстую ткань удается ощутить щекой медальон. Наверное, тот самый, который Юнги все время прячет. Интересно, что же это за медальон? Через "не могу" дрожащая рука тянется к вороту, цепляет пальцами серебренную цепочку. Размытым зрением удается увидеть хоть и не так много, но достаточно для того, чтобы удивление заставило вздернуться к потолку подбородок. — Ч-что? — удается прохрипеть. Ладонь обжигает кулон. — Прости, — кажется, всхлипывает? Наверное, действительно кажется. Однако блестящая дорожка, стекающая по щеке, смешивается с брызгами его крови на подбородке и шее и теряется в слоях темной ткани толстовки. Конечно, воображение. — П-почему? — Я... Больше он не слышит. С улыбкой на устах смотрит на раскрывшийся рот Юнги. Силы стремительно покидают тело — рука соскальзывает вниз. Кулон остается висеть на шее Юнги. Ноздри щекочет, как ни странно, не запах крови, а ментоловый дым сигарет. Последнее, что Хосок видит — как сквозь поддернутую дымку кричит Юнги, сильнее прижимая его голову к своей груди. Мягко, тепло, умиротворенно. Именно видит, потому что слышать он больше не может. Наконец тьма обнимает его за плечи, оставляя прохладное касание губ на обескровленных губах.