Степень одержимости

Щёлканье сломанных часов сводит с ума. Щёлк. Щёлк-щёлк! Динь-дон! Щёлк… Двадцать пятый раз трезвонит. Щёлкает — сто двадцать тысячный раз. Она, закрыв глаза, прижимает пальцы к векам. О, святой архонт Барбатос! Доломай уже все шестерёнки и колёсики — заткни ты это время, останови его раз и навсегда, унеси своим ветром, укажи же путь из этой темницы! Здравые мысли давно похоронены под тяжестью могильной плиты. Плита эта обязательно холодная, серая, и на ней будет нацарапано много-много раз сухо и ровно: «Розария». А перечёркнуто будет всё кровяным: «Кэйа» — стекающим к земле, чтоб напитать её своей красной влагой. Он не даёт замечтаться. Не даёт подумать о чём-то постороннем. Стоит только представить и серо-бледную кожу, и синяки под безжизненными глазами, и сетчатые колготки, плотно облегающие бёдра, и охрипший голос… как тут же видение обрывается. Как тут же в нос врезается запах металла и едкого парфюма. Как тут же горят синяки на шее и пульсирует сломанный нос. И в голову приходит одно имя: Кэйа. Сколько бы она здесь ни сидела, сколько бы ни вглядывалась во мрак… продолжает встречать глазами только пустоту. Пустоту, въедающуюся в голову. Не голос — стонущий скрип — раздаётся по темнице: — Да направит меня ветер… — Затёкшие ноги дрожат, когда та пытается встать. Ладони упираются о стену. Шершавую. Ледяную. Как Кэйа. Вздрагивает, но, прочистив горло, продолжает тихо под нос: — Да освобожусь я от чужого гнёта, да помилуешь ты всех грешных, что прельстились чужой свободой… Восславь ты справедливость, о, Барбатос, всели в меня надежду, вытри слёзы дитя своего… В висках стучит, но зазубренные слова отскакивают с языка. Она их слышала бесконечно. Она их произносила бесконечно: на церемониях, перед сном, во время отдыха — и впитала суть ещё давно. Кто-то хлопает дверью. Кто-то впускает свет в царство мрака, слепя всех обитателей. Или обитательницу. И ей не нужно зрение, чтобы понять, кто схватил ту за щёки. Кто, насмехаясь, говорит: — Что-то я не вижу раскаяния на твоём лице, сестра Агнет. Она не толкается — знает, что следует за этим. Замирает. — Так, значит, будешь продолжать петь сказочки про невиновность? Я не убедил тебя пока, что лучше говорить мне правду? Она, с порванной монашеской рясой, с кровью на мрачном лице, с багровыми синяками на шее и запястье, смотрит вниз. После суток, проведённых в темноте, ей больно видеть. — Как мило. Всё ещё продолжаешь играть в молчанку, да? — Я уж всю правду изложила. Говорить-то дальше нечего, — тихо говорит, порываясь закричать от гложущей злости. Добавляет со смирением: — Капитан, — никогда прежде та не называла его официально. — Нечего говорить? Ты убила бедняжку Эмили. Это знаю я, это знают рыцари, об этом говорят все улики, это утверждает свидетель. И ты всё ещё… Агнет сжимает подол во влажных руках. Предатель. Как он мог после всех дней, проведённых вместе, после всех слов, сказанных ей с улыбкой, после… чего-то, похожего на дружбу между ними, избивать Агнет со сверкающими насмешливыми глазами, не сожалея об этом. Не шепча: «Прости». Не пытаясь поинтересоваться: «Ты в порядке?» Он только повторял раз за разом: «Почему ты убила, сестра Агнет?» или «Куда ты спрятала оружие, сестра Агнет?» или (его самое любимое): «О чём ты думала, когда убивала, сестра Агнет?» — с злой усмешкой. «Мне позвать Розарию, чтоб она понаблюдала за нашим… допросом? Только тогда ты разговоришься, сестра Агнет?» — ещё любил он в тот вечер над ней издеваться. Конечно, никого не звал Кэйа. Никто не наблюдал за её страданиями, кроме него. Никто не остановил. Сорвав с неё платок, он шипел: «Что на это говорит твой бог, сестра Агнет?» О, только святой архонт Барбатос и его свободные ветры знают истину, только они смогут спасти её от неминуемой участи! Всё, что остаётся ей — отстаивать себя, дабы защитить честь. Дабы чистой быть до конца. — Не я её убила. — Посмотри на меня, маленькая убийца, и скажи это в лицо, — фыркает холодно. Руки скользят по ключицам, по шее. Щипают нежно мочку уха. Он впивается в её волосы, чуть влажные от сырости здесь, чуть засаленные, и нежно проводит по одной из кос, и цепляется ногтём за резинку. Поглаживая кончик другой косы, насмешливо требует: — Скажи, что не ты забралась к ней в дом и безжалостно прижала лезвие к шее. Что не ты вогнала в нежное мясо нож до того, как та начнёт трепыхаться. Щёлк. Это щёлкают часы. Это щёлкают её мысли. Она неверяще поднимает взгляд на гигантский силуэт, обрамлённый дымкой света за спиной. Его лицо — сплошная тень. Его намерения… его намерения — настоящая загадка. — Это сделали вы, — хрипит та настороженно. В её глазах плещется отчаяние и озарение: как она могла быть настолько глупа всё это время? Кэйа отвечает не сразу: — На мне такие детские манипуляции не работают. Смеётся расслабленно. А ледяные пальцы сильнее впиваются в плечи. До хруста. — Это сделали вы! — срывается на крик и врезается лопатками в стену, пытаясь сбросить с себя руки. — Ну-ну, сестра Агнет, прекратите, — шикает он и оборачивается — никого за дверью, сам ведь выгнал всех, когда тащил Агнет сюда за шкирку — прижимает к стене и поднимает голову за подбородок. Касание невесомо. Та нервно кусает щёки изнутри, потому что впервые встречается с его взглядом: он смотрит то ли участливо, то ли укоризненно, но в черни зрачков таятся кровожадные чудища, безжалостные монстры, стремящиеся разрушить всё и вся на своём пути, омерзительные и беспощадные. И наверняка они сейчас голодны. — Понимаешь ли, надо принять реальность. Ты убила её. — Я всего лишь… — О, бедняжка Агнет. От ревности сошла с ума… — Сестра Розария… — Она уже знает об этом. — Что? — из горла вырывается хрип. Та, пока вглядывается в лицо Кэйи, прижимается к нему, стискивая руками, дрожащими и кровавыми, ткань белоснежной рубашки. — И она поверила? — Что ты убила бедняжку Эмили? Да. Что ты убила её из любви к Розарии? — тот цыкает, театрально качая головой. — Нет, я не расскажу ей об этом… твоём секрете, не беспокойся. Я не такой уж и монстр. — Вы монстр. Вы убили Эмили… Барбатос, услышь меня! Что за кровожадность! — Как нелепо! У тебя уже крыша едет, милая моя, и вот, к чему приводит неправильная любовь. Это прямая дорога в ад, сестра Агнет. — Да направят вас на путь истинный святые ветры… — О, какая досада! Полюбив злонравно, ты лишилась рассудка! Любовь свела тебя с ума! — нервно восклицает он. — Разве не ты всегда говорила, что клин клином лечат? — Ты говорил, что поможешь мне… Это не та помощь, ты подставил меня, — встревоженно тараторит она со стеклянным взглядом, не вслушиваясь ни в его, ни в свою речь. — Я не просила никого убивать, то есть, я хотела смерти Эмили, но не… Я бы никогда… Ты говорил, что поможешь! — И я помогу, — в голосе звучит угроза. Кэйа, отцепив руки от себя, ступает назад. Хлопает дверью. Мрак топит снова. Агнет не поспевает за скоротечной жизнью: несколько часов та просидела мёртвой с застывшим временем. Всё происходит быстро. Отрывками. Расплывчато. Спину царапает шершавый камень. По голым ляжкам скользит сквозняк. Задницу сжимают ледяные пальцы. Ряса задрана. Когда? Кэйа, подняв ту за бёдра, вдавливает в стену. Трещит ткань панталон. Молчание висит в воздухе: всё обходится без усмешек, без колких комментариев: над ней, над ней, вокруг — только клокочущее дыхание. Только бряканье его ремня и шуршание её подола. — Что? — шевелит одними губами Агнет. — Что? — громче. — Нет, — растерянно. — Нет-нет-нет, — хнычет она, толкаясь, пытается отодвинуться, но, сжатая между стеной и громоздким телом, только выдыхается. — Нет… — со всхлипом твердит. Он молчит. Это душит её. Вечно болтливый. Его ведь не заткнёшь! Когда к нежной коже там, внизу, прижимается что-то влажное и горячее, Агнет уже воет. — Хватит! — визжит она, брыкается, сдавленная в руках. — Кэйа, хватит, не надо! — пискляво просит. Она готова на что угодно, лишь бы это оказалось шуткой с его стороны. Зашедшей далеко, но шуткой. Или же… каким-то экзотически-извращённым способом выдавить из человека правду. Паника накатывает волнами. Агнет торопливо выкрикивает: — Это я! Это я убила Эмили, не надо, пожалуйста, это я, пожалуйста, остановись, это я… Это я… Кэйа останавливается, будто задумывается. Будто его правда задевают мольбы. — Сестра Агнет. — Да? — вся сжимаясь, отзывается она. — Глупая сестра Агнет. Толчок. Перед глазами возникает Розария. Розария, милая Розария с вечно спутанными волосами, спадающими на лоб. Вспоминается вечер после молитвенного собрания: она с насмешкой на белых губах пускала клубы дыма в лицо Агнет со словами: «Лупоглазая, чего уставилась?» — а Кэйа утверждал, что это маленький шаг к большой любви. И что-то рвётся: то ли душа, то ли… Визг заглушается крепкой мозолистой ладонью. Он в ней. Оскверняет изнутри. Он предал её. Она гниёт. Жжение внутренностей напоминают об одной печальной истине: Агнет не будет с Розарией. Он никогда не поддерживал Агнет: ту самую Агнет, которую с нежной шутливостью называл «ученицей по амурным делам», которую учил флиртовать и писать любовные стихотворения, которую водил в таверну, лишь бы та провела больше времени с Розарией. «Ей нужно время», — говорил Кэйа позавчера. — «Ты моя подруга. Я говорю тебе только правду». Сегодня Кэйа насильно вгоняет в тело подруги член. Как по-дружески. — Сестра Агнет… — стонет ей в макушку, будто сплёвывает желчь — мокрая спина покрывается мурашками, тело вздрагивает, а к горлу подкатывает комок: её пуще тошнит. Её пуще разрывают на части. Мелькают даже мрачные мысли: «Почему я не убила Эмили первой?» Так бы наказание имело хоть какой-то смысл. Она рыдает громко, вопит мысленно, лишь бы перебить это хлюпанье, напоминающее о происходящем. Её безжалостно растягивают изнутри, как перчаточную куклу. К ней пристраиваются, как к сучке текущей, она — тело, она — биологическое существо, она — самка, она кто угодно, но не «Агнет», не «лупоглазая», не «сестра Агнет», не «ученица по амурным делам», не послушница при церкви. Это незнакомка читала втайне ночами детские сказки и представляла на месте принца Розарию, это незнакомка любила печь оладьи, чтоб угостить и послушниц, и Кэйю, и Розарию, а самой не съесть ни кусочка. Это незнакомка восторженно рассказывала о Барбатосе пьяному Кэйе и безразличной Розарии в таверне, насквозь пропитавшейся алкоголем и куревом. Это у незнакомки не было несуразного тела, неудобного, осязаемого. Это с незнакомкой нельзя было и мысли допустить о совокуплении. Всё горит между ног, что-то горячее стекает по ляжке — кровь ли? Или Агнет уже расплывается, как снег, лишь бы скорее исчезнуть и потерять оболочку? Он начинает говорить неожиданно: — Я делаю благое дело, сестра Агнет. Ты убила Эмили… — Он входит глубже. Агнет, распахивая глаза, всхлипывает: живот распирает до боли. — Из любви. Из злой любви. Я же… лечу любовь любовью. Избавляю тебя от этой злой животной любви своей — искренней и самой чистой. Единственно верной. Только Агнет чувствует себя животным сейчас. Сейчас, а не когда простодушно краснела от мысли о лице Розарии. И даже о Барбатосе в этот момент думать стыдно: хоть бы ни один ветер не забрёл сюда, хоть бы архонт не увидел её, распотрошённую и грязную, преданную близким другом. — Ты поймёшь это позже, — выдохнув в волосы, вскидывает на себя, отходит от стены. Та вынуждена схватиться за него, чтоб не упасть без опоры позади, вынуждена жалко прижаться к его груди щекой. В ушах отдаётся чересчур бешеное биение сердца — не её сердца. — Не пойму, — выдавливает Агнет. — Я спасаю тебя, — воркующим сиплым голосом говорит, толкаясь глубже в неё, — грешницу и злостную преступницу. Переучиваю тебя. — Он вбивается в неё, он вбивает слова в её голову. — Помогаю. Ты ведь всё ещё моя дорогая милая Агнет. О, глупая сестра… — и резко умолкает. Слишком резко, словно тот услышал что-то. Его тело напрягается, она невольно начинает паниковать сама, оцепенев. Всё сжимается внутри от волнения, когда вдруг скрипит дверь — не в камеру, но в тюрьму. Кэйа застывает в самой неудобной для Агнет позиции — он целиком погружен в неё и, упираясь в шейку матки, доставляет жгучий дискомфорт. Шаги. Лёгкие, ритмичные. Нежные. Порхает как бабочка. Звук прерывается у их камеры. Она нервно сглатывает. Задерживает дыхание — зачем-то. А ведь это путь к спасению. Кэйа не глупый, всё осознает, вот и проводит пальцами по онемевшей коже бёдер, которые сам же секунду назад нещадно стискивал до гематом. — Сестра Агнет? — Джинн говорит вполголоса. Кэйа не сжимает бёдра. Гладит. Ответь. Ответь, ответь, Агнет, ответь хоть что-нибудь! Скажи, скажи, скажи, скажи с̲каж̩и скажи скажис̼к̼а̨жи͝скажиск̫ажискаж̜и̼О̺РͅИ͡О̫Р̠И͏ОРИ̙О̻Р̯И͠КР̥И̷Ч͙ИЗО͞В͎И̕ПРО͝СИУМОЛ̩ЯЙ Они молчат. От них остаются лишь тела. И щёлкают сломанные часы в коридоре. — Сестра Агнет… вы спите? Заботливая и добрая Джинн, вся светлая, как лучик утреннего нежного солнца, стучит осторожно в дверь, пока в Агнет пульсирует член. Та сжимает губы, цепляется за рубаху, прижимаясь мокрым лбом к его груди. Блещут брызги на влажных опухших глазах. И полузвука не вырывается из горла. Сестры Агнет здесь нет. Трещит ручка, но не поворачивается под напором. Кэйа запер дверь на замок. Слышится уставший вздох: — Её же только недавно допрашивали… Шаги удаляются. Дверь хлопается. Сердце падает вниз. Это был шанс. Агнет не смогла ничего даже прошептать. — Умница, — выйдя из неё, хрипло шепчет Кэйа. Мажет ледяными губами — по влажным горячим. Он ставит Агнет на трясущиеся ноги и, ласково погладив по голове, поворачивает к стене лицом. Вновь прижимается к ней. Вновь проталкивается внутрь. Он нежнее и медленнее, чем раньше. А она теперь даже не хнычет. Ритмичные монотонные движения успокаивают Агнет. Почему-то приходит ассоциация с хором: голос матери Греты всегда был безжизненным, тусклым, и пение её было таким же скучным и усыпляющим. Тяжелее всех приходилось новеньким, которые даже ритм не могли разобрать в этом пении, и нарывались на одни и те же замечания: «Держите голос в тонусе! Вас совсем не разобрать! Вы управляете голосом, а не он вами! Где ритм? О, святой архонт Барбатос, надели́ же бестолковых послушниц слухом…» Всё хорошее кончается. Кэйа медлил недолго. С каждым толчком он становится быстрее и грубее — шлёпаются два тела друг о друга в такт щёлканью часов. Этот звук разгоняет все воспоминания: щёки Агнет загораются, живот скручивается от волнения и омерзения. Над ней нависает громоздкая фигура. Агнет чувствует себя… лишней. Она не против оставить это неуклюжее тело Кэйе на растерзание, если ей дадут уйти. Не умереть — уйти. Жить без осязаемой оболочки из потрохов и мяса должно быть приятнее в стократ: каково же феям? Как же хочется стать блуждающим огоньком, освещающим дорогу заблудившимся странникам, дуновением ветра, ласкающего румяные щёки детей и бледные — Розарии. Кэйа, одним рывком вбившись в Агнет до конца, наваливается на ту всем своим тяжёлым телом, грудью прижимаясь к её спине. Чувство сдавленности не даёт дышать — она, прикусив губу, сосредотачивается на гулком стуке чужого сердца. Не голем. Не каменный истукан. Живое. Он стонет так громко и бесстыдно, что Агнет жмурится. На пару секунд они застывают, пока Кэйа не отпускает ту, потрепав по волосам. Всё как в тумане или сне. Она ощущает себя призраком. Взглянешь на ноги — и увидишь только блаженную пустоту. — Умница, — голос сипит. Он бережно вытирает панталонами кровь и прочую жидкость с ляшек и бёдер, опускает подол и, поправляя рясу, выпускает в коридор, на свет. Заставляет встать у подсвечника, там уже, расчесав пряди пальцами, торопливо и неаккуратно заплетает ей одну косу вместо двух. Какое-то время стоит так. Ничего не говорит, поглаживая задумчиво костяшками пальцев следы на её шее. Наконец, поворачивает к себе. — Ты не останешься здесь. Ты сейчас пойдёшь домой со мной, так, чтобы никто ничего не заметил и не заподозрил. Ты — преступница, Агнет, тебя ищет весь Мондштадт. Ты убила Эмили, но… но ты ведь больна. Тебе нужно лечение… Как твой самый близкий человек, я его обеспечу. Никто не поймёт тебя. Ты сходишь с ума, Агнет, я лишь хочу помочь. Главное — молчи всю дорогу. Смотри вниз. Иди за мной. Слушайся меня. Она молчит, уставившись на те самые злополучные часы. — Посмотри на меня. — Они сталкиваются глазами. Кэйа почему-то вздрагивает: ему не нравится смотреть на её заплаканное болезненное лицо с синяком на лбу и размазанной по белой коже кровью? Потому что ей не нравится смотреть на лощёное лицо с гладкой смуглой кожей. — Ты услышала всё? Кивок. — Ты будешь послушной? Кивок. В голове всё мешается, соображать трудно, как и оценивать ситуацию со стороны. Агнет рада, что пытка закончилась. Агнет сделает что угодно, лишь бы этого не повторилось. Он гладит её по щеке, кивая: — Тогда идём. — Кэйа. — Что? — Дашь мне немного времени? — Нам надо торопиться, — он закатывает глаза. Уже ведёт себя так, словно ничего и не случилось. — Я могу не успеть, и Джинн… — Я хочу помолиться. Хмурится. Вздыхает. Кивает, махнув в сторону темницы. Она осторожно перешагивает порог — мрак впускает её к себе, как родную. Здесь воняет сыростью, мышами, кровью и их телами — в моменты, когда та молилась, обычно пахло ладаном, одуванчиками, свежестью и воском тающих свечей. Сейчас только мышки пищат и часы щёлкают, а тогда — шептались меж собой послушницы, шуршали юбки ряс, хихикала под нос маленькая непоседа Лили. Морща нос, торопливо садится на колени — кто знает, когда у Кэйи кончится терпение? — пригибается к холодному камню. Сложенные вместе ладони дрожат. Агнет, откашлявшись, с прикрытыми глазами еле слышно шепчет: — Взываю к направляющим нас ветрам… Притихает: слышит дыхание Кэйи за дверью. Ещё тише продолжает: — Дайте мне сил встать и двигаться дальше, ведь я пала. Даруйте мне мудрость отличить зло от добра, ведь я потеряла свой путь. Даруйте мне храбрость, ведь я столкнулась с несправедливостью… И совсем уж бесшумно, одними только губами произносит: — Избавьте меня от него. Или даруйте смелость избавиться самой.