Самурай

Камиширо появился у них в доме не случайно, и очень вовремя. Заказы сыпались на Эму шквалом. Ей хотелось принять все. — Я уничтожаю насилие, — говорила она Руи, стоя с ним перед порогом дома. С неба дождь лился шквалом, и Руи держал выданный Нене зонт высоко, чтобы все трое — Цукаса, конечно, был с ними, — могли остаться сухими. — Ты уничтожаешь насилие с помощью насилия. Разве это уничтожение? — спрашивал Руи бесцветно. — Клин клином вышибают, — пожимала плечами Эму. В тот вечер она была одета в чёрный наряд. Его тоже сделала Нене, и имел он такое же значение, как постоянная одежда Руи — траур. — Сегодня нам нужно убить человека на кладбище. Это взрослый мужчина, который показательно ходит кланяться своей мёртвой дочери. Он изображает страдание, желая вызвать жалость родственников и вытянуть из них деньги. На самом деле, смерть его дочери — самоубийство, до которого он сам её и довёл. А заказчик — мама девушки. Его жена. Пока они шли по вымощенной дорожке, переступая лужи и слушая шум дождя, Эму была тихой и задумчивой. Кладбище — собрание голых камней. Серый гранит без надписей, дорогие скульптуры из белого камня. Люди были неравны, пока ходили по земле, но под землёй все становились едины. И всех ждал такой конец. Руи не спускал с Цукасы глаз на каждом задании. Каждый день. Они ограничивались разговорами на тренировках, но помимо тренировок были дни, наполненные работой, в которые самурай защищал своего господина. Каждую секунду. Пусть последний об этом даже не знал. Цукаса ходил под куполом, ходил как имеющий вторую жизнь, ходил как бессмертный — потому что рядом шёл Руи. Эму вонзила тонкий клинок в сердце толстого мужчины с неприятным лицом, его очки полетели на землю, а туша упала следом. Прямо возле памятного камня дочери. Эму долго смотрела на этот камень, игнорируя умирающее тело рядом. — Неужели мать может заказать убийство отца? — неверяще спрашивал Цукаса, теряясь в раздумьях. — Это же семья! — Он довёл до смерти их общего ребёнка, — ответила Эму. — Но… Семья… — Цукаса, — Эму подошла близко-близко, заглянула в его глаза. — Семья — это не про кровные узы. Семью мы выбираем сами. Строим сами. Такая семья нас не предаст и полюбит такими, какими мы есть. Такая семья — счастье. А если говорить про кровную связь… Кровные родственники могут быть самыми худшими врагами в твоей жизни. Дождь стих, Руи и Цукаса следовали за Эму, которая шла через памятные камни и остановилась у одного очень дорогого, с надписями, выгравированными золотом. — Это памятный камень моего отца, — сказала она. Рядом лежали цветы, свитки с посланиями, стояли потухшие от ветра восковые свечи. — Прошло много лет, а ему до сих пор носят подношения. — Мне жаль, что твой отец умер, — сказал Цукаса. Ему не было известно о жизни Эму до встречи с ним. Ему вообще никогда не было ничего известно. И неизвестность эта выматывала. — Не стоит сожалений. Я сама его убила. — Значит на это были причины, — сказал Руи. Эму ловко достала из-за пояса кимоно коробок со спичками. Зажгла одну, поднесла к свече — мокрый потухший фитиль загорелся не сразу. Ветер хотел потушить свечку — Эму была настойчивее. — Он выдал меня замуж за ужасного человека ради денег. Нужно было оплачивать обучение братьев, оплачивать их жизнь, и он решил, что… В общем, я никак не могла найти смелость на побег от мужа, как бы он меня не мучил. А потом я случайно, с нервами на пределе, наткнулась на Цукасу. У меня уже были в голове идеи о том, как сбежать, и этот шестилетний ребёнок в подвале моего же дома стал рычагом к действию. Я убила мужа, убила всех, кто был там, забрала Цукасу, кучу денег и скрылась. — Эму-сан… — прошептал Цукаса, делая шаг к девушке. — Вы никогда не… Она стояла спиной и даже так не позволяла хотя бы капле грусти промелькнуть на лице. — Думаете, отец оправил бы меня в логово к зверю, если бы любил? Конечно нет. Сам факт, что я его ребёнок, а он так со мной… Ужасно, что в мире полном жестокости и насилия, на самом деле, даже своим родственникам довериться нельзя — нужно держать ухо востро и отчаянно сражаться за своё тело, за свою жизнь, за свою свободу. Мы выходим во внешний мир, ищем там похожего на нас человека, чтобы открыть ему всё, чтобы связать себя с ним. Отдаться любви и чувствам, нежности, чтобы успокоить друг друга, но разве не именно наши родители должны быть теми людьми, кто любит безвозмездно, кто примут всегда и всегда окажутся лучше, чем окружающие. Окажутся проще, — она недолго помолчала. — Я всё это ненавижу. Жестокость. Вечную борьбу. Они скинули труп мужчины в овраг леса неподалёку и понадеялись, что звери как можно скорее это съедят. — Я хотела стать актрисой в детстве, — сказала Эму, разбавляя атмосферу, когда они шли обратно по начавшему вновь оживляться после ливня, городу. — Выступать на сцене, дарить улыбки. Очень забавное, детское желание. А ты, Руи? — У меня не было желаний. Я всегда знал для чего рождён и чем буду заниматься. Я стал служить своим господам, когда мне было десять. — Десять?! — неверяще переспросил Цукаса. Он шагал рядом, хотя дождя не было и зонт был закрыт. — Ты ведь был ещё ребёнком! — Да. Но ко мне относились и как к ребёнку. Мне очень повезло встретиться с людьми, которым я служил. — А чего ты хотел, Цукаса? — спросила Эму. — Я? — блондин слегка растерялся. — Эму-сан, ты же знаешь, что я не помню… — Путешественником, — прозвучал голос самурая. — А? — Может, ты хотел стать путешественником. — Не знаю, Руи-сан. Я совсем ничего не помню о своём детстве, кроме как… Кроме как Эму, спасшей меня. И всё, — он слегка улыбнулся Руи. Эму смотрела на этих двоих задумчивым взглядом. Каждый день Цукаса сидел за одним столом с Руи, ходил по одному дому с ним и он видел его достаточно часто, чтобы прощупывать почву, чтобы редкими касаниями, взглядами привыкать. Не было сомнений — Эму пригласила самурая в свой дом не просто так. Может, она знала Руи до той встречи в переулке, может именно тогда они и познакомились впервые, но было что-то особенное, что-то важное и недоступное для Цукасы, какая-то причина, по которой Эму беззаботно повернулась к опасному человеку спиной и повела к порогу дома. Цукаса уважал Эму очень сильно. Он верил ей, любил её, как любил и Нене. Они стали для него скорее не родителями, но самыми настоящими старшими сестрами — сильными людьми, готовыми всегда помочь, и не дающими слабину. Поэтому и Руи его интересовал. Что такого в этом самурае, что Эму и Нене хорошо к нему относятся? Помимо превосходного контроля над своим телом и мечём, помимо бдительности и ума? Но вскоре ответы сами стали приходить к Цукасе. Руи был бесподобен. Его точёные движения и ловкая манёвренность были настолько непревзойдёнными, что Цукаса мог долгими минутами просто смотреть. Залипать на тело, плавающее в окружающем пространстве. Режущее это пространство острой сталью. Мышцы рук, груди и спины Руи, когда он скидывал верх кимоно, напоминали своим рельефом древнегреческую статуэтку — итог упорных трудов. Одежда Руи не давала предугадать его следующее движение, а взгляд, всегда холодный и бесстрастный, окончательно путал противника. Цукасе нравилось всё это. А ещё ему нравилась тишина. Тишина, которую самурай везде несёт за собой и которой заполняет пространство в самые необходимые моменты. Руи ничего не спрашивал и не требовал объяснений, и сам о себе не говорил. Так и двигались они — не знающее друг о друге ровным счётом ничего, но завлеченные боем, телами и взглядами обоих, завлеченные этим мигом, когда деревянные мечи соприкасаются, а тела переполняются адреналином. Только если Цукаса правда ничего не знал — ни о Руи, ни о себе, то Руи мог бы пересказать жизнь своего юного господина по годам. С того самого года, когда маленький Цукаса только родился. Цветочные поля кружили голову своими сладкими запахами, летящими наперебой из каждого бутона, и ветер подталкивал породистого жеребца, верхом на котором мчался десятилетний мальчик. Он нарвал огромный букет цветов и прибыл в поместье, а там госпожа Тенма уже держала крохотного малютку на своих руках и счастливо улыбалась. — Познакомься, Руи. Это Цукаса. Руи не мог понять, как может быть кто-то таким маленьким и беспомощным. Ему было страшно за этого малыша со светлым пушком волос и яркими глазами, цвета сладкого мёда, цвета смолы, стекающей по дереву и ловящей блики солнца. — Добро пожаловать в мир, господин, — тихо ответил маленький самурай. Отец Цукасы пропадал на войнах и государственных делах, а Руи изо всех сил помогал госпоже Тенме справиться, и с ребёнком, и с заботой о поместье. Звёздными ночами новорожденный господин не мог уснуть. Он плакал и капризничал. Руи пел ему единственную песню, которую знал. Песню о самурае. — И в хризантемы золотых узорах, лишь отразится яркий блеск меча, — тихим, уставшим голосом повторял он, — не избежать врагам беды, позора. Падут они, как тень во дня лучах… Малыш засыпал, успокоенный качанием кроватки и монотонным голосом своего верного самурая. Сейчас Цукаса на десять лет старше, чем при последней встрече с Руи, сейчас его лицо и руки обмотаны тканями, только светлые волосы и глаза выдают в нём того господина, которым он когда-то был. Даже манера его речи изменилась, приобретя западный диалект. Всё это не мешало Руи увидеть маленького мальчика, которого он должен был защищать любой ценой, и которого так ужасно, так глупо защитить не смог. Он не надеялся на то, что Цукаса жив, однако теперь Руи был рядом с ним и никуда никогда не собирался уходить. Он не мог себе позволить потерять Цукасу ещё раз. Смысл его жизни теперь крутился вокруг этого неуверенного юного парня, упорно старающегося тренироваться, и желающего знать так много ответов, но не имеющего никого, чтобы спросить. Цукаса сам не замечал, как копировал движения, походку и даже взгляд Руи. Он впитывал всё, что опытный воин мог ему дать, и старался изо дня в день. Они выполняли заказы, дома общались с Нене, слушали её музыку, доносящуюся по длинным коридорам, тренировались. Дни бежали, наполненные приятными моментами. Цукаса обожал такие периоды, когда кажется, что всё хорошо и по-другому быть не может, а если когда-то и было плохо — то очень давно и неправда. А потом было начало зимы. Крупные хлопья снега падали на землю, и голова Цукасы беспрерывно болела. Он больше не мог спать. Стоило закрыть глаза — запах горящей плоти вбивался в нос и темнота обретала очертания обшарпанных стен подвала. Шрамы на спине зудели от одного только взгляда на тонкий слой снега на улице. Нене заваривала Цукасе, сидящим за столом, успокаивающий чай из трав, и смотрела с нескрываемой нежностью и печалью на его синяки под глазами. Не было смысла обсуждать прошлое — оно есть и оно болит. Оно и так постоянно вертится на языке. Поэтому Нене сказала совсем другое: — Начало зимы означает зимний фестиваль. Я горю от нетерпения сшить тебе новое красивое кимоно. Тёплое и особенное. — Только давай не сильно броское? — попросил Цукаса. Нене села напротив и пододвинула к нему чашку. Он сделал глоток горячей жидкости, прикрыв веки. — Не хочешь привлекать внимание? Понимаю. Но кое-чьё внимание ты уже привлёк. Цукаса посмотрел на неё недоумевающе, свёл светлые брови у переносицы. — А? Нене пожала плечами. — Ты всегда такой любопытный. Всё хочешь знать, везде хочешь побывать. Смотришь большими глазами на всё в подряд. А очевидных вещей всё равно не замечаешь. Он поставил чашку на стол, уселся по удобнее. Нене-сан редко была столь разговорчива, и Цукаса не мог не зацепиться за этот шанс. — Что же я не замечаю? — Твой сенсей. — Что? — прыснул Цукаса. — Да… Я… Да вы… — Ты особо одежду не ценишь и не разбираешься в ней. Постараюсь хотя бы для Камиширо. Чтобы его глаза радовались при взгляде на тебя. Хотя-я, — задумчиво протянула Нене, — в чём бы ты ни был одет — ему понравится. Цукаса сидел неподвижно, заливаясь краской и хлопая невинными глазами. Он совершенно не знал, что сказать. Не понимал шутка это или нет, но Нене повернула ключ в шкатулке, которую Цукаса стыдливо прятал внутри. Если у него и были какие-то странные ощущения рядом с Руи — это было неправильно и никому нельзя было об этом знать. А Нене-сан говорила так расслабленно, словно всё это ничего не значит. — Он ничего такого не делает? Он нормально себя ведёт? — вдруг её голос стал намного вкрадчивее и холоднее. Глаза внимательно изучали парня. — Д-да?.. То есть, — Цукаса сглотнул ком в горле. — А-а как он может себя вести? Нене снова пожала плечами. — Чай не слишком сладкий? — Чай? И тогда Цукаса стал замечать. Замечать, как Руи вечно кружит рядом, готовый защитить от любой напасти, как грозно смотрит на Эму, стоит той дать блондину слишком опасное — по мнению самурая, — задание. Как на любой вопрос и пытливый взгляд, Руи даёт ему самое ясное и простое объяснение, как действует на него, просто своим присутствием и аурой навевая спокойствие. Тенма не знал, что это такое и что с этим делать. Тем более, что всё это для Камиширо. Поэтому он молчал. Забота от старших была чем-то привычным, так что действия самурая приписывались к той же заботе, которую проявляют Эму и Нене, но это было большим. На одной из тренировок, когда Цукаса вновь почти не спал и почти ничего не соображал от усталости, Руи сказал: — Ты начинаешь бой в неправильной позе. Соберись. — Какая правильная? — Ты стоишь как тот, кто готов защищаться. А должен как тот, кто собирается нападать. Даже если нападать ты и не будешь. Руи опустил меч, зашёл Цукасе за спину. Тенма почувствовал крепкое тело позади, и сердце забилось быстрее, когда Руи произнёс ему на ухо, слегка склоняясь и прижимаясь ближе: — Вот так, — он накрыл ладонью пальцы Цукасы, крепко сжимающие меч, и показал правильное положение оружия. — И разворот твоего корпуса, — произнёс тихий низкий голос, когда вторая ладонь самурая оказалась на талии юноши и слегка подвинула в сторону. Цукаса сглотнул ком в горле. У него почти кружилась голова. — Руи-сан, — произнёс он шёпотом, еле найдя на это силы. — Да? — сказал самурай, и Цукаса вдруг повернулся к нему, оказываясь близко-близко, смотря глаза в глаза туманно, почти уже не контролируя своё тело. — Можно тебя кое о чём попросить? — он всё ещё говорил шёпотом, создавая интимность момента, и окружавший их запах дерева, приглушённый свет из завешенных окон, обеспечивающих лёгкий полумрак, окончательно добивали Руи. Он ни на секунду не задумался: — Конечно, — так уверенно, так искреннее, словно Цукаса попросит сейчас пойти атаковать в одиночку вражескую орду и Руи пойдёт, потому что его господин об этом попросил и ради этого господина он готов на всё. Ресницы Цукасы трепетали и он сказал, чувствуя смущение и стыд уже, хотя ещё ничего не сделал: — Закрой глаза, ладно? Руи всего секунду смотрел на него, прокручивая всевозможные причины этой просьбы и закрыл. — Не подсматривай. Обещаешь, что не будешь подсматривать? — Обещаю, — ответил самурай. И тогда он почувствовал лёгкое прикосновение мягких губ к своим. Мир вокруг замер. Закрутился с новой скоростью и взорвался яркими бутонами тюльпанов, хотя он всё ещё не открыл глаза. Руи не открыл глаза, когда Цукаса сразу же метнулся в сторону и покинул комнату быстрыми шагами. Руи не открыл глаза и через минуту. Он не хотел их открывать. Он слышал удаляющиеся шаги Цукасы, скрип дверей, свист ветра, а когда всё же открыл веки, то, неверяще, в ладони спрятал своё лицо. Он был рад, что здесь нет зеркал, потому что если бы он увидел сейчас румянец на своих щеках — сошёл бы с ума. Незнакомый ступор овладел им.