Другая жизнь

      Не жалея кожи, Говард как следует натер её мылом. Вытащил веточки и сор из волос, вытряхнул из ушей гадко-мутную воду. Долго вымывал землю из-под ногтей. У двери стояла табуретка со сложенной чистой одеждой. Миссис Барлоу любезно предложила, почти настояла, помочь со стиркой. Брюки, рубашка – всё промокло до нитки, в ботинках хлюпало. Говард не хотел доставлять ещё больше неудобств. Но, вероятно, одежда уже висела во дворе и сохла. Теперь Лавкрафт пытался читать, но желание вздремнуть одолевало, и строчки прыгали перед глазами. Изнеженный флоридским теплом и пенной водой, он потянулся, размял стопу. Прикрыв лицо газетой, спустился ниже. Одну ногу поджимал, чтобы поместиться в ванне, устроившись полулежа, другую свесил через край.       Доносились негромкие звуки с улицы из приоткрытого на щель окна. Птицы, нарастающий ветер, шуршащий листвой. Тихий-тихий разговор миссис Барлоу и Бобби. Можно легко угадать, не прислушиваясь – вся беседа про Лавкрафта и ручей, в который тот «свалился». Бобби будет хихикать над неуклюжим стариком. И пусть, и пусть.       Даже в пасмурные дни, как этот, на улице стоял зной. Вода же в ручье оставалась холодная, особенно для чувствительного тела. Пока Говард смыл в нём следы шалостей, на берег уже вылез продрогшим и слабым. Его кожа оставалась слишком тонкой, чувствительной: к холоду, боли, прикосновениям; даже они могли вызывать отторжение, если были хоть немного грубы. Сосуды плохо справлялись – кровь должна быть жарче, чтобы они работали как нужно. Температура тела же обычно держалась предельно низкой. Если переводить на европейский манер, то не выше 37? Лавкрафт, конечно, не змей, но лучше всего согревался, напитываясь жаром солнца. Климат Флориды подходил больше климата Новой Англии. Флорида давала силы, оживляла. Барлоу, случайно прикасаясь к нему, переживали, не получил ли тот тепловой удар. Лавкрафт успокаивал, ведь чувствовал себя прекрасно. В других смыслах поездка тоже выдалась что надо.       Говард имел некоторые привычки, потребности. Одни можно было не скрывать – например, писать странную прозу, называть старших друзей внучатами, любить кофейное мороженное. Другие же... Их нельзя удовлетворять прилюдно. Нельзя было о них даже сказать. Это не столько стыдно, сколько опасно. Смертельно.       В ванне в полудрёме Говард вспоминал о том, что случилось совсем недавно, что так его утомило. Он намеренно задержался в роще. Ягоды его не интересовали, только уединение и удовольствие.       Когда мальчики ушли и Лавкрафт убедился, что никто не застанет его врасплох, то встал на колени, отбросив корзинку, и, вдыхая запах влажной земли и подгнивающих трав, стал копать. Это вроде инстинкта. Говард вырывал тугие сплетения корешков, погружал длинные пальцы в мягкую, податливую почву, мял грудки ладонями, подгребал ближе или разводил в стороны. Земля пустит в себя.       – Нет, – Говард слегка дёрнулся, как бы отпрянув от мыслей, и газета свалилась в воду. – Это уже какая-то порнография.       Вот так и пришлось, зажимая нос, ложиться с головой в ручей – дальше Лавкрафт качался на вырытой, разбросанной земле, втирая грязь в одежду. Спина, суставы, привыкшие к скованной домашней жизни, хрустели, когда он изворачивался и прогибался. Но сколько было в этом услады.       Говард достал из воды газету, повесил на край ванны. Она всё равно остывала, и Лавкрафт неторопливо, с кряхтением выбрался. Резко встать, и потемнеет в глазах. Слегка потянул кожу на руке. Она должна быть плотной, как резина, а тело гореть, согревать само себя ночью, под землёй, на рубеже туманного леса мира снов и мира яви. И глаза светиться огнём ада. Но пока Говард жил среди людей, то и выглядел как человек, и физиология была... по большей части человеческой.       Он по-собачьи встряхнул головой, бросил на пол полотенце, лёг сверху и стал тереться о него и крутиться. Ещё приятнее было вытираться так о ковры или мягкую мебель. Конечно, за мокрый диван Лавкрафта бы не казнили. Только если хлопнули газетой по чём придётся. Но не за собачьи повадки недолюбливали упырей. Тем более, что Говард хорошо их скрывал. А собак вовсе не любил. И с ними никакого родства не имел!       В дверь трижды постучали. Лавкрафт, резко перевернувшись со спины, от испуга подскочив, рукой поскользнулся на кафеле, и голова его загудела громче чугунной ванны, в которую он врезался.       – Говард, а-а-а, с вами всё хорошо? Бобби говорил, что там было очень скользко. Вы не ушиблись?       – Угу, да, нет. Не ушибся, – он приложил ладонь ко лбу и лёг обратно. – Миссис Барлоу, прошу, не беспокойтесь! Мой череп очень крепкий.       – Череп?.. Я только хотела сказать, что где-то через час можете подойти на ужин с нами. Если будете хорошо себя чувствовать.       Видимо, Лавкрафт слишком часто упоминал своё плохое здоровье. Никогда не упоминая, правда, чем именно болеет. Возможно, у него действительно имелись настоящие диагнозы: врождённые искривления, пороки, упадки, недостатки… Но никаких подтверждений, кроме липовой справки о абсолютной непригодности к службе, не имел. Впрочем, всё объяснялось куда проще – плохие самочувствия были следствием происхождения. Весь организм Лавкрафта приспособлен к иной жизни и страдал, пока хозяин вёл жизнь обедневшего писателя.       Говард всё-таки поднялся.       Иногда он позволял себе немного веселья, без посторонних глаз. Но ещё с младенчества старался себя не выдавать. Это тоже врождённое – понимать, что ты не человек. Знать, что ты упырь, ещё не взяв материнской груди. Это способ защиты. Всегда люди жили с его племенем бок о бок, такие смешения происходили и происходят чаще, чем можно подумать. Не кровосмешения; от воистину богомерзкого соития человека с упырем рождается только маленький остроухий щенок-упыреныш. Если такого не заберёт племя, то участь его не завидна. Щенков топили в мешках, сворачивали им головы и закапывали под покровом ночи в саду, принимая за родовое проклятье. Другие же люди десятилетиями держали бедняг взаперти, обращаясь с ними хуже любого животного. Если такие и сбегали, то в глазах их оставалась пустота, и, не по своей воле отупев, не зная ни языка, ни счета, ни собственного имени – никогда его не слышав, такие упыри не могли уже приспособиться к нормальной жизни. Бросались на сородичей, старались забиться в узкие, давящие стенами склепы, имея привычку жить в махоньких комнатушках. Не могли сами добыть еды. Их подкармливали и старались не трогать.       А вот детки родителей-упырей появлялись на свет ну точно младенцами: розовыми, круглощекими. Иногда с золотыми кудрями. Но капризными плаксами – их живот, приспособленный к молоку с трупными ядами, беспокоил болями, принимая другое, чистое.       Еда. Ужин. Говард наклонился, одной рукой держась за ушибленный лоб, другой поднимая полотенце. На сегодня хватит баловства.       Рацион упыря может состоять из того же, что едят люди. Крупы, любое мясо. Овощи. Грибы. Жареный лук. Кофе. Единственное отличие это то, за что упырей ненавидят, боятся и правильно делают. Трупоеды. Но от свежей человечины упырь тоже не откажется. Кровь, мясо, кожа, хрящи, внутренности. Не ели разве что зубы и волосы. Копать или гнаться, разбивать крышку гроба, если её не раздавило землёй, или разбивать череп – человек самый вкусный и сытный.       Говард пока никого не пробовал! Как говорится: ни капли в рот… Ни капли людской крови. Ни свежей, ни гнилой. На то было ряд причин. Писательство, дружба, малые радости пока ещё оставались дороже набитого желудка. Увести кого-то в чащу или забраться в окно, отправиться на кладбище непросто. Нужны и физические, и моральные силы. И нужно быть готовым получить выстрел дроби в лицо. Своих хороших знакомых, близких, семью есть не по-джентельменски. Но самое главное: пока упырь воздерживается, приглушает желание набить рот мясом и потрохами, он останется в облике человека. Особая диета начнёт его менять. Не с первым укусом, но воздержаться после него... Тело преобразится всего за несколько месяцев. Первые трансформации станут заметны за какие-то пару недель.       В биологии упырей трудно было разобраться. Но, благодаря этим особенностям – например, облику новорожденных, оставить подкидыша довольно просто. Обычно замена происходит, когда семья крепко спит. Но Говарда положили в колыбель днём. Тем же, когда родился другой Говард. Никогда-никогда не нужно бросать малышей без присмотра, даже на пару минут.       Стоило отправиться наверх, доспать этот час до ужина, досмотрев сон, в котором Говард копает, копает... Он зевнул.       Лавкрафт думал, спрашивал: зачем это всё? Но и сам не мог прийти к выводу, и другие не подсказывали. Зачем они оставляют подкидышей? Зачем жить среди людей? «Так повелось», – как-то ответил старый с прокушенным ухом упырь. И на этом всё. Просто так повелось. По итогу ведь все вернутся домой, в мир сновидений, если не будут убиты. Предаваясь праздности, проживут очень долгую, сытную и беззаботную жизнь.       Говард оделся. Рубашка пахла порошком. После хорошей ванны Лавкрафт испытывал такое же облегчение и сонливость, как и после катания в грязи. Лежать на матрасе и подушках так же приятно, как и на покатом холме у склепа. Есть на рождество запечённую с картофелем курицу… Тут сравнить не с чем. Но суть такова: Говарду нравилась жизнь и та, и другая. Он пока не испытал радостей второй в полной мере, но догадывался, как это славно.