Звезда в ладони. Книга первая

<b> Москва, 1925 год.

</b> - Хорошо, ваша светлость, теперь можете отдыхать, - Артур Карлович Вальнер ободряюще улыбнулся и, по привычке поклонившись больной княгине, убрал стетоскоп в небольшой кожаный чемоданчик. - Благодарю вас, доктор… - Елизавета Меркурьевна с видимым облегчением легла в кровать, тут же зайдясь приступом надсадного кашля, прикрываясь носовым платком, она не могла сомкнуть глаз уже вторую ночь от удушья, а сегодня прибавились жар и ломота в суставах. К ней сразу метнулась Глафира Семеновна, пожилая горничная, служившая у князей Зориных всю свою сознательную жизнь, а теперь оказавшаяся по совместительству кухаркой, прачкой и камер-фрау. Положив на липкий лоб мокрое полотенце и поднеся к губам княгини заваренные в чашке смородиновые листья, поскольку все запасы чая были давно конфискованы подселенными жильцами «на нужды пролетариата», тетя Глаша начала щебетать что-то утешительное. Лидочка, поймав встревоженный взгляд доктора Вальнера, кивком поблагодарила служанку и вышла за дверь в коридор. «Вставай, проклятьем заклеймленный…», - из бывшей столовой Зориных доносились пьяные мужские голоса и раздраженная женская брань, поэтому Лиде пришлось почти вплотную подойти к доктору. - Артур Карлович, что с мамой? - Кашель ее вымотал, - Вальнер стянул очки и виновато опустил подслеповатые глаза, - мокрота никак не отходит, от этого Елизавете Меркурьевне тяжело дышать. Кашель утробный, продирает все бронхи, но толку никакого, только боль в груди добавляет. Давайте ей вот это, должно облегчить отхаркивание, по три капли вместе с пищей. Вальнер протянул Лиде зеленый пузырек. - И как можно больше пить. Хорошо бы навар из сушеных яблок или морс из брусники, это снимает жар. И вот еще что, организм у ее светлости совсем ослаб, я бы настоятельно рекомендовал козье молоко, деревенское, посмотрите на рынке, там продают, бывает. И, разумеется, не следует тревожить ее, полный покой… Из столовой раздался взрыв хохота, заставив маленького сухонького доктора вздрогнуть. - Я все поняла, Артур Карлович, благодарю вас… - юная княжна протянула ему червонцы, но Вальнер замахал руками. - Что вы, Господь с вами, Лидочка! Да я вас сызмальства знаю, столько лет имею честь дружить с вашей семьей. Какие могут быть деньги? - Спасибо вам, Артур Карлович, - Лида смахнула набежавшие слезы, а он поцеловал ее руку, прежде нежную и тонкую, с пальчиками пианистки, а теперь красную и огрубевшую, с трещинками на коже, как на разбитом зеркале. Вальнер смотрел на эту девочку, любимую дочку покойного князя, отца семейства, домашнего Ангела, милую непоседу и неугомонную озорницу. Смотрел и думал, сколько испытаний легло на ее хрупкие плечики. Барышня, еще толком не познавшая себя, за последние несколько лет познала столько горя, что хватило бы на целую жизнь.

***

Лидочка в семье всегда была на особом счету, ее все любили и баловали, развивали таланты и пророчили блестящее будущее, лишенное забот. И на протекающую жизнь она смотрела как на иллюстрацию захватывающего романа или на картину в синематографе. Единственное, что настораживало пожилого доктора, как и Елизавету Меркурьвену, - излишний интерес Лидочки к модным политическим течениям. Когда у Всеволода Игнатьевича собиралась шумная компания «прогрессивной интеллигенции», то вопреки традициям воспитания младшую его дочь никто не отсылал в детскую, и она жадно вслушивалась в разговоры взрослых. - Как же вы не чувствуете, господа? Революция носится в воздухе! - Носится в воздухе только инфлюэнция, а такие вещи сами собой не возникают… - возразил тогда доктор Вальнер, и салонные заседатели встретили его слова дружным надменным смешком, упрекнув в замшелом консерватизме и социальной отсталости. Маленькая княжна Лидочка не совсем поняла, что это значит, но, поддавшись общему настроению в гостиной, тоже засмеялась. Ей жутко хотелось зарекомендовать себя среди столь почтенной публики, понимающей и разбирающейся в политических хитросплетениях. Доктор был изрядно смущен, то и дело снимая и надевая очки, а собравшиеся в гостиной люди, достаточно образованные, откровенно потешались над ним. Вдруг Лида поймала на себе взгляд маменьки. Елизавета Меркурьевна не сказала ни слова, сохраняя невозмутимый вид, она подошла к софе, на которой сидела девочка, взяла ее за руку и так же молча вывела из гостиной. - How dare you? Go to your room immediately, - мама всегда говорила по-английски, когда хотела выразить свое неудовольствие ее поведением, русский, родной, являл собой доброту и чувства, английский же был строгим и беспристрастным, наиболее подходящим для выговоров, - stay there with your studies until you would be allowed to join the dinner. * Княгиня вернулась к гостям, а Лидочка, выждав пару секунд, прильнула к дверям, не в силах противостоять соблазну. Эти малопонятные, но будоражащие ее воображение разговоры были сродни запретному плоду. С одной стороны, она боялась ослушаться маменьку, но с другой… Это странное, дурманящее, рычаще-звенящее слово «революция». Ей казалось, что это нечто грандиозной, то, что перевернет их скучную, тягучую как патока, жизнь! Интересно, захватывающе, немного опасно, как морские валы, что обрушивались на волнорез в Амалфи, взрываясь мириадами соленых брызг. Она так увлеклась горячими спорами о программах эсеров и кадетов, что не заметила, как кто-то толкнул дверь. Успев отскочить в последний момент, Лидочка замерла, как пойманный с поличным воришка, испуганно глядя на вышедшего папиного друга, кажется, писателя или журналиста. - Подслушиваем, Лидия Всеволодовна? – лукаво улыбнувшись спросил он, склоняясь над девочкой. – Вот так и все умные люди в этой стране стоят, пытаясь заглянуть в щелочку или в замочную скважину, глотнуть хоть капельку свободы… А надо не топтаться пугливо на пороге, а с силой распахнуть двери, сметая с пути все, что нам мешает! Пламенно произнеся эти слова, оратор потрепал ее за бантик в волосах, Лидочка покраснела и убежала в свою комнату, просидев за французскими упражнениями для виду, пока ее не позвали ужинать. Она долго потом не могла уснуть, представляя, как распахиваются эти двери, и желая поскорее узнать, что же за ними. «Революция» на какое-то время даже затмила ее любовь к небесным светилам. Что это такое, Лидочка так до конца и не поняла, но было ясно одно, что настанет такое время, когда тебе никто не указ, даже строгая маменька. Вот скажет она тебе что-то, а можно не слушаться! К примеру, красавице Лидочке смерть как не хотелось идти в госпиталь, куда мама и Женни поступили сестрами милосердия после изнурительных курсов, тяжелый больничный дух, стоны раненых, перепачканные кровью бинты и противный звон хирургических инструментов, которые кипятила Елизавета Меркурьевна, были далеки от романтической картины построения нового светлого мира. Лидочка была готова смотреть на это явление как на гладиаторские бои, гремевшие некогда в Коллизее, борьбу справедливого сияющего будущего с пыльным нудным монархическим прошлым. Когда революция свершилась в семнадцатом году, то это действительно было похоже на праздник непослушания. Праздник самопровозглашенного Временного правительства, отказавшегося подчиняться Императору. Праздник буйноголовых солдат и матросов, побросавших оружие на фронте, чтоб схватиться за штыки и пулеметы здесь, творя самосуд над своими офицерами. Праздник любителей наживы, громящих лавки и магазины и грабивших богатые квартиры. Праздник выпущенных на свободу уголовников, бросавшихся на любую добычу, как стая голодных волков бросается на свежее мясо. Но после любого праздничного разгула всегда наступает горькое похмелье. Когда у «временников» оно, наконец, наступило, и они попытались схватить ситуацию под уздцы, то было уже поздно. Дверь уже была распахнута и сорвана с петель, тихая гавань уже была смыта безжалостными волнами. Какой-то невидимы механизм был приведен в действие, и справиться с этим маховиком жаждавшим свободы клеветникам и сплетникам было не под силу. Этот кровавый карнавал был прерван выстрелами «Авроры» и латышских стрелков, непослушание было задавлено кожаными комиссарскими сапогами из конфиската под пулеметные очереди. Большевики силой и страхом заставили себя уважать и слушаться, четко дав понять после восстания в Кронштадте, что отныне любой праздник будет проходить под их знаменами, а музыку к нему заказывают лишь они. Раньше предавшая Царя аристократия ощущала себя зрителями на арене, в кровожадном угаре вопившими «убей» террористам, исполнявшим роль гладиаторов, ликовала всякий раз, когда какого-то сановника или преданного консерватора разрывало на куски бомбами. А теперь гладиаторы пришли иные, в кожанках и с маузерами, так же беспощадно выносящие всем бывшим свои приговоры. Вот тогда-то, в роковом семнадцатом году, когда в марте остановилось сердце папеньки, и закончилась вся беспечная юность четырнадцатилетней княжны Лидочки. Все ее мечты о дивном мире, балы и выезды в экипаже по праздникам, пикники в усадьбе, поездки в Италию, стихи в альбом, мелкие девичьи беды, - все это было погребено в одной могиле с Всеволодом Игнатьевичем. Зимой девятнадцатого года, когда вся Москва была будто парализована отсутствием продовольствия, не было электричества и воды, а на улицах валялись выпотрошенные околевшие туши лошадей, они с мамой теснились у изразцовой печки, кутаясь в пальто с меховой оторочкой, Лидочке казалась та жизнь всего лишь сном. Из всей прислуги с ними осталась только тетя Глаша, остальные разбежались, прихватив столовое серебро, одежду и фамильные драгоценности Зориных. Когда догорали восковые свечи из старых запасов, постепенно погружая пустую разграбленную квартиру покойного брата Сережи в зловещую тьму, Лида, прижимая одеревеневшими пальцами к груди письмо Женни, впервые за свою жизнь молилась о спасении. Тогда спасение пришло, откуда не ждали. Их неожиданно разыскал давний папин знакомый, поэт Алексей Юрьевич Сольчаковский, отправленный когда-то в ссылку в Вологду, избежавший каторги и поселения заступничеством князя Зорина. Облекшись ореолом жертвы царского режима и обзаведясь новыми полезными знакомыми в партийной верхушке, Сольчаковский взял более созвучный времени псевдоним Краснознаменский и, умело выстелив себе соломку в виде ненавязчивой поэтической лести, обзавелся постоянной колонкой в N-ой газете. Лиде доподлинно все известно не было, но их новый благодетель чем-то сильно угодил самому Троцкому, за что удостоился кресла редактора. Благодаря Сольчаковскому их никто не выселил и не уплотнил, Алексей Юрьевич обеспечил их продпайком и даже устроил юную княжну машинисткой в редакцию. Когда уже в молодом Советском Союзе во всю набирала обороты антирелигиозная борьба и воинствующий атеизм, Сольчаковский предлагал Лидочке попробовать себя на поприще публицистики, сочинив безбожный фельетон и доказав тем самым свою лояльность новой власти. Барышня, настороженно относившаяся к их покровителю, как и Елизавета Меркурьевна, отказалась. Алексей Юрьевич был не злой человек, но и не меценат, равно как и не был поэтическим гением. Но он обладал хорошим нюхом, хваткой, легко улавливая нужные настроения, витавшие в верхах, что позволяло ему не только успешно держаться на плаву, но и даже обзавестись поклонниками. Квартира Зориных вскоре снова ожила, по вечерам там собирались литераторы, поэтессы, нэпманы, новоявленная «красная» знать, за английскими ликерами и французскими винами обсуждали недавний съезд, линию партии, здоровье вождя… Будто снова арена заполнялась зрителями, жаждавшими хлеба и зрелищ, гладиаторских боев. Княгиня Зорина, с аристократичной сдержанной благодарностью принимавшая помощь от Сольчаковского, никогда не участвовала в таких салонных митингах, Лидочка следовала примеру матери. Особенно с тех самых пор, когда заметила, как недвусмысленно начал обращать на нее внимание «певец революции»… Все вновь изменилось прошлой зимой, после смерти главного красного вождя. Лидочка начала замечать, каким напряженным и нервным сделался Сольчаковский. Прекратились все посиделки, Алексей Юрьевич, прописанный в их квартире с двадцатого года, возвращался за полночь, много возился со своими бумагами, вычитывал, переписывал, черкал, сжигал. Он все больше стал прикладываться к горячительным напиткам, мог просидеть на кухне с бутылкой портвейна и чистым листом до утра, а бумага так и оставалась неисписанной. Надежно укрепившаяся власть, в отличие от эфемерного «Временного правительства», никому и никогда не давала забывать, кто зритель, а кто марионетка, умело дергая за ниточки и выводя нужных персонажей на сцену, а ненужных – убирая. Однажды теплым апрельским вечером, когда серое московское небо отражалось в лужах на Арбате, к Зориным постучали. В просторную прихожую, переходящую в коридор, зашла домком Клыков, суровый мужчина в форме и двое красноармейцев в буденовках. - Гражданин Краснознаменский здесь проживает? – без приветствий и обиняков поинтересовался у открывшей двери Лидочки визитер, снимая фуражку, она не сразу поняла, что это сотрудник ОГПУ, которое в народе расшифровывали как «о, Господи, помоги убежать!». Лиде прежде никогда не доводилось сталкиваться с чекистами, хотя здание на Лубянке, которое облюбовал под обитель правосудия «железный Феликс», быстро обросло дурной славой и страшными слухами, наводя ужас на москвичей. Но когда она воочию увидела поблескивающие багрово-кровавые кубики на воротнике, кобуру с револьвером, пронизывающий взгляд, довольное ликующее лицо домкома на грани злорадства и обыск, ей стало по-настоящему страшно. Сольчаковского увели под конвоем, больше они с мамой его не видели. Бронь с квартиры Зориных была снята, уже меньше чем через неделю их уплотнили, оставив Лиде, Елизавете Меркурьевне и Глаше одну комнатушку. Княжну Зорину затем уволили со службы, дав ясно понять, что ни одна, даже самая захудалая, контора не возьмет машинисткой «элемент, чуждый советской власти». Пенсии, которую выплачивали тете Глаше как трудовому элементу, едва хватало, чтоб сводить концы с концами. Лидочка весь прошедший год пыталась выбить себе место, пока круг рабочих перспектив не сузился до поломойки у номенклатурщиков и буфетчицы в ресторанах, выросших на московских улицах, как грибы после дождя. В одно из таких заведений ее наконец взяли совсем недавно, с испытательным сроком, закрыв частично глаза на происхождение, да и в основном из-за того, что тамошный пианист безбожно пил, а Лида прекрасно владела инструментом. Поиском работы их злоключения не кончились. За последний год здоровье бедной Елизаветы Меркурьвны сильно пошатнулось. Бесконечные тревоги за дочь подорвали ее и без того скудные силы, стало пошаливать сердце, а это значило, что любая простуда могла закончиться для княгини смертью. Дрова, которые полагались их коммуналке, соседи демонстративно забирали себе. Лида пробовала восстановить справедливость, вежливо объясняя, что это не по-соседски, но на нее натравили Клыкова, который популярно объяснил, чтоб «контра буржуйская сидела как мышка, а если будет и дальше выступать, то доложим, куда следует». То, что они с мамой стали объектом пристального внимания домкома, Лида поняла сразу после ареста Сольчаковского. - Гляди, Зорина, - сказал ей тогда Клыков, показывая пальцем вслед чекистам, - гляди и мотай на ус: ты здесь никто, и звать тебя никак! А если вякнешь, то стенка тебе с мамашей обеспечена. То, что сам Клыков не откажет в любезности их до этой стенки проводить, было ясно как Божий день. Лидочка скоро поняла, что все обитатели коммуналки не прочь избавиться от лишних жиличек. Юная княжна подбирала на кухне ресторана ненужную бумагу и картонки, ящики и даже солому, словом, все, чем можно было растопить печь в их комнате, но это все равно не спасало от холода. И вот результат – Елизавета Меркурьевна слегла с бронхитом.

***

Проводив доктора Вальнера, Лида недолго посидела в своей бывшей прихожей, закусив палец, чтоб не расплакаться, и принялась одеваться. Сегодня на улице бушевала метель. Натянув шерстяные носки, а на них уже осенние сапожки, которые не спасали от стужи, девушка в уме прикинула, сколько надо отложить на новую обувь, иначе такими темпами заболеет она, и кто тогда будет кормить их маленькое семейство? Надев пальто на рыбьем меху и покрыв голову белым пуховым платком, одолженным у тети Глаши, Лидочка критически оглядела свое отражение в зеркале. Когда-то, в той еще жизни, будучи пансионеркой, она находила себя хорошенькой, того же мнения был и Сережа. У Лиды были длинные темно-русые волосы, которые особо красиво смотрелись с жемчугом и лентами в высокой прическе, теперь она их прятала в толстую косу, закалывая ее на затылке, что носили когда-та молоденькие горничные в их доме. Летом, когда они ездили в Италию, кожа маленькой княжны становилась смуглой от загара, как у гречанки или черкешенки, а теперь в зеркале отражалось лицо, болезненно-белое от недостатка солнечного света и недосыпа. Алые губки, которые раньше то расплывались в улыбке, то кривились, теперь были искусанными и сухими, плотно сжатыми в прямую линию, поскольку Лидочка так и не научилась скрывать презрения, сталкиваясь с домкомом и с пьяными соседями. Она не считала себя красавицей. Пожалуй, единственным ярким атрибутом ее неинтересной внешности были глаза, большие, зелено-синие, как морские воды, в которых играется солнечный свет. Но их скрывали брови, которые она раньше скрупулезно выщипывала в тонкую ниточку, а теперь перестала думать о таких пустяках. К чему теперь вообще заботы о своей внешности, если замужество ей не светит? Никто не захочет связываться с «бывшей», а на мимолетные увлечения не было ни времени, ни желания. Все ее мысли были теперь заняты работой, играй, подай, принеси, вымой, убери. А приходя вечером домой, проскальзывая мимо любопытных соседских глаз, Лидочка сразу начинала заниматься больной мамой, растворяясь в тревоге о ее здоровье без остатка. Если бы не тетя Глаша, взавшая на себя бремя быта, но Лидочка не знала бы, как быть. После многочасовой беготни на ногах и кручения у буфетной стойки, она падала на тахту, забываясь беспокойным сном. И даже не верилось, что когда-то она мечтала о далеких звездах… Иногда, когда мама засыпала в нагретой комнате, Лидочка осторожно подходила к ней и гладила по голове, беззвучно плача от горячей любви к ней и страха потерять. Княгиня постарела и таяла, как свечка. Перед глазами проносились все шалости и детские обиды на мать, которые теперь казались до того мелкими перед лицом смерти. Мама уходила от нее, и Лидочка это чувствовала, с тревогой наблюдая, как вздымается грудь больной, боясь, что в любой миг ее дыхание прервется. И еще в такие моменты Лида брала в руки музыкальную шкатулку и думала о Женни с Кешей. Прошло семь лет с тех пор, как они уплыли из Одессы, и одному Богу известно, где они сейчас. Рана от гибели брата так и не зарубцевалась, но Лида знала, что его уже нет, а неизвестность была куда больнее. Она гладила крышку шкатулки с нарисованным звездным небом и думала, как глуп человек. Понимает свое счастье только в прошедшем времени. Пытаясь перепрыгнуть высокий сугроб, Лидочка чуть не упала, поморщившись от хрустнувшего в ботинке снега. Она пешком добиралась до ближайшего рынка и уже думала, как пойдет в обратный путь с бидоном молока. В кармане лежали бумажные червонцы, должно было хватить на пять литров, и маме будет достаточно, и Глаша творог сделает. На базаре царило привычное оживление, со стороны это место напоминало пчелиный улей. На деревянных широких прилавках можно было обнаружить самое неожиданное – деревенские яйца соседствовали с мейценским фарфором, продукты обменивали на кольца и серьги, придирчивые хозяйки спорили с красноносыми мужиками из сел насчет качества мяса, а между торговыми рядами сновали мальчишки-беспризорники, коих после развелось в эти дни великое множество, что их не успевали отлавливать. Один из них, проскочив мимо Лидочки, задел ее пальто так, что оторвалась пуговица. - Будьте любезны, мне козьего молока… - княжна запустила руку в карман, чтоб расплатиться, протягивая другую за алюминиевым бидоном, однако неожиданно ладонь прошла насквозь, - что? Что это?! В кармане зияла огромная дыра, явно от надреза. - Ну, ты брать будешь или как? – дородная женщина в тулупе, обвязанная двумя платками, недоверчиво покосилась. - Я… я… не могу найти деньги, - растерянно проговорила Лидочка, - ничего не понимаю, они были в кармане. - Были да всплыли, - хохотнул сосед торговки, поглубже надвигая шапку-ушанку, - зимогоры тебя обчистили, барынька, как пить дать! - Вы простите, можно мне сейчас забрать молоко, а я до вечера вам принесу деньги, даю слово… - Ага, сейчас, - женщина гулко расхохоталась, - ищи дураков! На нет и суда нет. Проваливай и очередь мне не держи. - А правильно, так ее! – позади начал напирать нетерпеливый народ. – Будет знать, как кровь народную пить, буржуйка! Да за версту видно, что барынька. Как они, бесстыжие, нас обкрадывали, а теперь пусть сами нюхнут! Лидочку просто оттолкнули от прилавка, потеснив назад. Она все еще по инерции ныряла замерзшей ладонью в карман, втягивая носом морозный воздух. Там было не только на молоко, но и на другие нужды для маменьки… А что теперь делать? Если она возьмет из сбережений еще, то они втроем не дотянут до следующей ее получки, у тети Глаши просить совестно, а соседи ни в жизнь не займут. По щекам покатились слезы, смешиваясь с мокрым снегом. Лидочка развернулась и пошатываясь пошла, глядя себе под холодные ноги и растирая глаза озябшими пальцами. Боже, как она от этого устала! Устала всего бояться, дрожать, ждать удара… Устала, что каждый может унизить ее и втоптать в грязь, только потому что она – бывшая, и некому за них заступиться. Проше сразу пойти на Лубянку и сказать: «Арестуйте меня, потому что я – княжна Зорина!». Бедная маменька… - Ой, простите, я вас не заметил! – Лидочка даже не увидела внезапно возникшего перед ней человека, едва не столкнувшись с ним, чьи-то руки обхватили ей плечи, удерживая от падения, а она стояла, тупо уставившись в бурую шинель и металлические круглые пуговицы. – Вы в порядке? Эй, погодите, я же вас знаю! Я сосед ваш, из дома напротив! Лидочка подняла лицо с покрасневшими глазами и сливовым носом, нисколько не заботясь о том, как она выглядит. На нее сверху вниз смотрел высокий мужчина, молодой, судя по голосу, его лицо было закрыто шарфом, а из-под козырька картуза виднелись заинтересованные глаза. Она не помнила его, да даже если б они виделись прежде, едва ли барышня ответила ему по всем канонам вежливости. - Извините… - выдавила она из себя и хотела пойти дальше, не зная куда, домой идти не хотелось, а больше было некуда. - Подождите, - окликнул ее мужчина, но она даже не убавила шаг, тогда он схватил Лидочку под локоть, осторожно, но цепко, - да стойте вы! - Послушайте, что вам надо? – Лида, едва терпевшая, чтоб не разрыдаться, круто развернулась, отдернув свою руку, готовая выплеснуть на него всю свою досаду и раздражение. – Идите своей дорогой, а меня не трогайте! - Я только хотел… - ее неузнанный сосед на миг стушевался, заложив обе руки в кожаных перчатках за спину, - хотел узнать, почему вы плачете? - А не все ли вам равно, простите? Это мое личное дело, почему вас это должно волновать? – Лидочка подумала, что это очередная попытка завязать тесное знакомство и решила дать окончательную отставку этому «ухажеру», чтоб больше было неповадно, это было грубо, но за время, проведенное в изысканном обществе жильцов с Хитровки, она отвыкла от этикета. – Вы мне ничем не сможете помочь, если только вы не мистер Холмс с Бейкер-стрит. Всего доброго! Она ускорила движения, но у лотка с вяленой рыбой упорный гражданин опять ее нагнал. - Почему вы так уверены, что я не смогу вам помочь? - Потому что даже если сможете, то я откажусь от вашей помощи, - Лида перестала плакать, уже всерьез озаботившись, как от него отделаться. – я не нуждаюсь ни в чьей протекции! Если вам так хочется знать, то у меня украли деньги… Княжна остановилась и посмотрела на него, гордо вскинув голову, но это при ее жалком виде было скорее комично, нежели внушительно. - Но прошу вас, не вздумайте мне деньги предлагать! - Почему я не должен этого делать? – он говорил невозмутимо и очень спокойно, и от этого ее так и подмывало взорваться фейерверком эмоций. – Это запрещено уголовным кодексом или Карлом Марксом? Лидия Всеволодовна никогда не отличалась кротким нравом, будучи очень взбалмошной и импульсивной, у нее легко было вызвать и смех, и слезы. Все попытки гувернанток, преподавателей в пансионах и Елизаветы Меркурьевны не увенчались успехом, ибо отец баловал свою дочурку, как мог. - Вы не должны, потому что… - Лида ощутила, как розовеют ее щеки под его пристальным взглядом. – Потому что я вам запрещаю! Если бы не обстоятельства, то этот разговор можно было бы поместить в юмористическую книжку, до того он был забавным со стороны. - Но это уже какая-то тирания, вы не имеете права ограничивать мою свободу, - продолжал ее случайный собеседник, - это мои личные трудовые гроши, и я могу распоряжаться ими, как захочу. - А вы не имеете права навязывать мне свою помощь! - Я не навязываю, я просто предлагаю. Это вы скорее навязываете мне свое упрямство. - Упрямство? – Лида возмущенно ахнула. – Это вовсе не упрямство, оставьте свои инсинуации! - А что тогда вас останавливает от того, чтоб взять, наконец, эти деньги и перестать препираться? - Гордость… - после некоторой паузы отозвалась она, - и мои принципы, я не беру взаймы у незнакомых мне людей. Я вас совсем не знаю, как и вы меня! - Девушка, это не гордость, а глупость, - беззлобно заметил мужчина, - вы, судя по всеми, очень нуждаетесь в этих деньгах. К тому же, я вас не так уж плохо знаю. Я въехал два месяца назад, вы шли тогда по двору с пожилой женщиной, у вас в руках был деревянный ящик с папиросными обертками, я еще подумал, зачем вам столько… Вы живете на третьем этаже, квартира семнадцать, и ваши окна выходят как раз во двор, напротив моих, я видел однажды вечером, как вы сидели на подоконнике и читали книгу. - Откуда… откуда вы знаете номер моей квартиры? – Лидочка была так ошеломлена, что даже не успела возмутиться, что за ней ведется слежка. - Просто наблюдал и вычислил, - у него был низкий ровный голос, бархатистый и обволакивающий, - я давно за вами наблюдал и все хотел узнать ваше имя, но никак не удавалось улучить момент и поговорить с вами. Утром вы так быстро идете, вечером тоже бегом спешите к себе, будто у вас каждая секунда на счету. Я рассудил, что лучше вас не тормошить по пустякам. И вы всегда такая серьезная, задумчивая и хмурая, сегодня я, признаться, впервые увидел другое выражение на вашем лице. Не сказал бы, что слезы вам идут, но это лучше, чем когда вы хмуритесь. Я думаю, что улыбка точно будет вам к лицу. Лида ощутила, что ее щеки вспыхнули, как красное знамя. Она машинально начала поправлять платок и пряди волос. Этот странный человек не отвесил ей ни одного изящного комплимента, от которых по обыкновению трепещут девичьи сердца, которые она когда-то читала в романах и воображала, что непременно это услышит. Его слова наоборот звучало топорно, как-то неумело и излишне прямо. Но после них у нее отчего-то замедлилось дыхание, а внутри стало так тепло, несмотря на вьюгу, будто кто-то зажег в ее душе свечу. - Что ж, раз уж мы с вами, наконец, заговорили… Как вас зовут? - Лидия Всеволодовна… - она на секунду замялась, сомневаясь, стоит ли называть свою фамилию, - Королёва. А вас? - Лев Вышницкий, - представился ее сосед, приспустив ниже шарф, - Лев Пантелеевич. Его лицо было под стать голосу и манерам – с прямыми чертами, будто высеченное из камня или нарисованное на чертежной бумаге, прямой нос с небольшой горбинкой и широкими ноздрями, сильный подбородок. Из-за картуза Лида не могла понять, какого цвета его волосы, но брови были светло-русые, почти белесые, как и мягкая щеточка усов, не закрученных, как у франтов минувших дней, и не топорщившихся, как у Будённого, а едва заметных. В первый момент Вышницкий напомнил ей норманна или викинга, с серо-голубыми как фьорды глазами. Она легко могла представить его на носу огромной ладьи с драконьей мордой, в кольчуге и шлеме, с мечом в руках. Вместе со Львом Пантелеевичем они купили молоко, а затем и сухоцветы для травяного настоя по рецепту Артура Карловича. Потом ее новый знакомый, решительно неся бидон, сопроводил ее до самого двора. Шли молча и неспеша, Лев Пантелеевич не заводил больше с ней никаких разговоров, не задавал вопросов, видимо, размышляя о чем-то своем, а Лидочке было неловко прерывать установившееся с обоюдного согласия молчание. Но пог совести ей было очень стыдно перед ним за свои слова и одиозное поведение, она была теперь ему очень признательна и не знала, как это правильнее выразить. Но с другой стороны, она боялась навязчивых ухаживаний и по-прежнему опасливо поглядывала на мужчину, но так и не сумев скрыть неподдельного интереса. У ее дома он будто по команде остановился, аккуратно передав драгоценную ношу. Вопреки ожиданиям Лидочки, сосед не стал напрашиваться в гости, будто бы считал свой долг по отношению к барышне выполненным и не претендовал более ни на что. - Спасибо вам еще раз, Лев Пантелеевич, вы меня так сильно выручили, - проговорила Лида, сетуя на дежурность своих слов, - я непременно верну вам деньги, с первой же получки. - Даже если не вернете, это не страшно, - отозвался он, снимая картуз, его волосы, лежащие неппослушными всклокоченными вихрами, оказались почти льняными, - это не та сумма, о которой стоит переживать. До свидания. Его уход оказался таким же неожиданным для княжны, как и появление. Она не хотела тут стоять с ним и беседовать, но и столь скорое прощание ее разочаровало. - До свидания! – крикнула она ему вслед, а Вышницкий обернулся, перейдя дорогу, когда девушка вновь увидела его глаза, то уголки губ сами собой поползли вверх. - Вам очень идет улыбка, - он будто был рад, что не ошибся. Вечером маме стало легче, жар отступил, и она смогла заснуть, впервые после долгих бессонных ночей. Укрыв маму пледом, Лида подошла к трюмо с керосиновой лампой, пристально вглядываясь в свое отражение. Она вытащила несколько шпилек, выпустив на волю водопад темный волос, и принялась приподнимать их волнами надо лбом, чего не делала уже года три. Глаша, устроившаяся за штопаньем чулок, удивленно взглянула из-под очков. - Барышня, вы чего это? Вы какая-то такая, не такая… У вас в глазках как лампочки зажглись! - Тетя Глаша, перестаньте, - отмахнулась Лидочка, демонстративно завязав волосы в тугой узел на затылке, - я вполне обычная, даже затрапезная. Давайте-ка, душенька, спать, мне завтра рано в ресторан… Улегшись на свою тахту, барышня смотрела на белый потолок, похожий на сугробы в сквере, мимо которого они шли сегодня с Вышницким, она еще пыталась зачем-то придать своей походке непринужденное изящество, несмотря на снежные заносы под ногами. Ее наполняла какая-то неведомая до селе легкость, которой не было уже очень давно, она даже спокойно выслушала едкие замечания повстречавшегося ей на лестнице Клыкова по поводу ее отсутствия на политсобраниях. Когда глаза уже слипались, Лидочка вспомнила, что даже не спросила адреса Льва Пантелеевича, куда потом занести деньги… И надо бы, все-таки, выщипать брови…

***

В ресторанном зале сегодня было на редкость немноголюдно, да и случайные посетители, не задерживаясь долго, ограничивались каким-нибудь супом или отбивными с квашеной капустой, Яков Адамович, хозяин сего заведения, именуемого весьма романтично «Элегия», тоже не появлялся с утра, поэтому его работники были предоставлены сами себе. Кухарки и официантки в накрахмаленных передниках и приколотых чепчиках болтали, сидя за столами и уминая припрятанные закуски, метрдотель увлеченно играл в карты со своим приятелем из обувной мастерской по соседству. Скучала только одна Маргоша, уперевшись на стойку и недовольно обозревая отсутствие клиентов. Адамыч был еще тем жуком и скупердяем, все время норовя оттяпать у нее из гонорара побольше ссылаясь на еду и выпивку, которыми почует ее многочисленных воздыхателей, но Марго это терпела, поскольку заработок был стабильный и позволял ей обшиваться у модной портнихи. Однажды даже ей посчастливилось снять апартаменты в «Савое» и провести веселый вечерок в компании поэтов-имажинистов и одного заезжего французского фотографа, просто околдованного ее типажом «а-ля русс». Когда он добавил к уплате еще и флакончик духов в виде сердца и тюбик карминовой помады, а еще она мельком увидела снимки его парижских натурщиц в платьях «от кутюр», то Марго сразу поняла, что раем в ее понимании является Париж. Она была готова на все, лишь бы вырваться из этой проклятой страны за кордон, на свободу. Но для свободы были нужны деньги и бумажки. С деньгами до недавнего времени было туго, но потом ей уломать Якова Абрамовича держать ее на неофициальной ставке. Весь Маргошин гонорар они делили пополам, пока этот плешивый жмот не вздумал забирать себе прибыль с процентами. Вторая проблема вытекала из первой – мышеловка захлопнулась, выехать без документов на разрешение за границу было невозможно. Правительство охотно разрешало иностранцам приезжать в СССР и открывать здесь свои предприятия, однако среднестатистическим гражданам путь в мир капитализма был заказан, все передвижения строго контролировались. Но однажды в «Элегию» заглянул один товарищ из номеклатуры, могущий поспособствовать получению заветной бумажки. Само собой, не за просто так, одного ее искусства было недостаточно. Не убедили и золотые часы с музыкой, украденные у спящего подвыпившего фрацузишки. Товарищ потребовал деньги за услугу такого характера. И сегодня как раз они условились здесь встретиться, он должен был принести вожделенный документ на выезд «за особые заслуги перед революцией и в оказание помощи пролетариату Франции». И все складывалось как нельзя удачно – и этого старого скряги было не видно, не было лишних глаз. Но что-то Маргоше было неспокойно. Она курила мундштук, поправляя короткие завитые волосы, с усмешкой наблюдая, как жадно таращится на нее дружок метрдотеля. В натопленном зале все равно было прохладно, Марго стояла в платье без рукавов с фигурным вырезом, небрежно накинув на плечи мантилью из куницы, некогда принадлежавшую одной актрисе. Конфискованной мантильей еще до НЭПа с ней расплатился комиссар из Реввоенсовета, и она служила предметом гордости Марго, добавляя статуса среди дешевых «ночных бабочек». Устало блуждая подведенными сурьмой глазами по пустому залу, Марго вдруг остановила взгляд на Лидке за фортепиано. Когда она только здесь появилась, Маргоша почуяла конкуренцию, решив на всякий пожарный от девчонки отделаться. Пусть она и ходила серой мышкой, всего боялась и старалась лишний раз не выдавать своего присутсвия, Марго понимала, что все это быстро пройдет, стоит лишь ей освоиться. К тому же, она по опыту знала, что мужики пускают слюнки на таких невинных ангелочков, да и уродиной Лидка не была. А тут еще птичка на хвосте принесла, что девка-то из «бывших», аристократочка. Марго поморщилась, выпуская витиеватые кольца дыма. Сидит такая вся смазливая, гордая. Вместо обычной смешной кички убрала свои сегодня свои пакли в высокую прическу, старорежимную, но, к неудовольствию Маргоши, привыкшей быть первой красавицей в ресторане, весьма привлекательную, подчеркивающую длинную шею и ровную дугу бровей. Нет, с Лидкой надо что-то решать! И кажется, у нее есть одна мыслишка…

***

Пальцы бодро и умело бегали по клавишам, выпуская из-под черной блестящей крышки фортепиано задорные звуки тарантеллы. Когда в далеком детстве Лидочка гостила в Сорренто, тарантеллу играли каждый вечер на гитаре или рояле, до того это было модно танцевать на балах. Она до сих пор помнила движения с подпрыгиваниями, которые разучивала вместе с Сережей. На работе возможность играть была единственным отдохновением и теплым приветом из прошлого, солнечной Италии и безоблачного детства. Определенных требований к репертуару у нее не было, поэтому Лида исполняла то, что просила ее душа, перенося на музыку, способную врачевать раны, всю свою скопившуюся боль. Она играла вальсы и романсы, к примеру, «Жаворонка» и «Когда волнуется желтеющая нива», в зале ресторана звучали Чайковский и Шопен, Бетховен и Лист, незнакомые подавляющему большинству обедавшего в ресторане контингента. Поэтому Яков Абрамович недавно попросил Зорину «быть ближе к народу». Итальянские народные мелодии, которые Лидочка играла по памяти, как бальная тарантелла, пришлись публике по вкусу. Сегодня царило затишье, поэтому барышня играла для себя. Утром, бодро шагая на службу, она не смогла удержаться и задержалась у окон дома напротив, гадая у которого из них может возвышаться молчаливая фигура Вышницкого. К ее стыду и удивлению, мысли о ее вчерашнем знакомстве занимали почти всю дорогу до ресторана, а самое страшное случилось, когда Лидочка села за фортепиано. При первых звуках тарантеллы, ее воображение живо нарисовало, как она танцует вместе с Львом Пантелеевичем. Ее аж в краску бросило от такой вольности. Нет, не стоит тешить себя пустыми надеждами, потом больнее будет. Рано или поздно он узнает, кто она на самом деле… Поэтому пусть Лев Вышницкий останется только светлым воспоминанием, как Адриатическое море, серебримое луной. А Лида наверняка оставила у него не самые лучшие впечатления. Княжна вспомнила свое зареванное лицо и сварливую упертость, в сотый раз укорив себя за бестактность. Но может оно и к лучшему – это отобьет у соседа продолжить знакомство. Да, пускай он и не мистер Дарси, но он очень обходительный и добрый… И есть во Льве Вышницком нечто такое, чего Лидочка не видела ни в одном знакомом ей господине, даже самом благородном. Она не могла это объяснить, но после знакомства с ним ей еще больше расхотелось искать встреч с кем-либо. Почему? Наверно, с замиранием и трепетом призналась сама себе юная княжна и тут же отогнала эти непривычные мысли, потому что никто не сможет сравниться с Львом Пантелеевичем. - Эй, Лидок, а чем задумалась? – Лидочка вздрогнула, так резко голос Маргариты оторвал ее от раздумий. – Что, мужика нашла, наконец? - Нет… - княжна густо покраснела, принявшись деловито перебирать ноты, - просто у меня мама приболела, вот я и задумалась. - А, ясненько… Слушай, подруга, тут дело такое, не выручишь меня? У меня родственник проездом в Москве, деревня деревней, сегодня должен сюда зайти, надо ему кое-что отдать, а у меня планы уже на вечер. Так вот, Лидочка, ты его не покараулишь, а? Передашь посылочку, да и пусть катится, ты ж все равно здесь до вечера. - Я даже не знаю, - неуверенно начала Лида, кашлянув от табачного дыма, ей было известно, чем промышляет Марго, связываться с ней не хоьелось, да и вообще было странно, как вдруг она с ней вежливо заговорила, хотя до этого Зориной для него как будто не существовало, - я хотела после смены сразу домой, к маме, ей нужно по часам давать лекарство. Прости, пожалуйста, ты не можешь кого-то другого попросить? - Ага, знаю я их, - фыркнула Марго, замахнувшись в меха, - они своими загребущими руками все выпотрошат. Нет, Лидочка, в этом бедламе я могу довериться только тебе. Подсоби мне, а я в долгу не останусь! За окнами сгустились мрачные февральские сумерки, болтовня и звон посуды на кухне почти стихли, а посыльный все не являлся. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Лидия ждала его, изредка бросая любопытные взгляды на небольшой сверток, перетянутый бечевкой. Что в нем, она не знала, может, какие-то письма, но хотела как можно скорее разделаться с поручением и пойти домой. Как там маменька? Наверно, нашла в себе силы встать и ест сейчас бараний студень, приготовленный тетей Глашей, благо Лидочке посчастливилось добыть косточки. В зал с притушенным светом вошел низенький, крепко сбитый человек в шляпе и черном пальто. Несмотря на снегопад, его плечи не были даже мокрыми. Опасливо оглядевшись, он уселся за первый попавшийся стол, бросив шарф и перчатки на белую скатерть, приподнял шляпу и вытер лысину носовым платком. По описанию Лидочка узнала в нем того родственника, о котором говорила Марго, но тот совсем не был похож на провинциала или деревенского жителя. Наоборот, можно было пожумать, что это какая-то важная птица из исполкома. Немного помедлив, Лида подошла и села напротив гостя. Мужчина удивленно округлил свои маленькие рыбьи глазки, будто тоже ожидал увидеть кого-то другого. - Вы… вы ко мне? – спросил он хриплым голосом. - Да, добрый вечер, - девушка, немного смутившись его реакции, протянула ему сверток, - вот это предназначено для вас, заберите, пожалуйста. Лысый посыльный несколько секунд смотрел на передачку, не решаясь взять, а потом молча положил перед Лидой желтоватый конверт. - Что это? – барышня взяла его в руки, так и не успев раскрыть, поскольку тишину вдруг прервали быстрые шаги. К их столу подошли двое мужчин в распахнутых шинелях, под которыми зловеще поблескивали пряжки и кожаные кобуры. - Гражданочка, а ну-ка, пройдёмте с нами!

***

Здание на Лубянке Лидочке доводилось видеть не раз во время прогулок с отцом по историческому центру. До революции там располагалось страховое общество «Россия», а также апартаменты для состоятельных служащих и даже гостиничные номера. Это был великолепный образчик эклектики, вобравший в себя строгую элегантность классицизма и праздничное великолепие барокко. Этот дом напоминал Лидии чем-то итальянские палаццио, колонный, вазоны, две величественные статуи, венчавшие аттик, олицетворяющие справедливость и утешение. По горькой иронии, в нынешнее время в этом здании заседали люди, не отличающиеся ни тем, ни другим. Как мрачновато шутили москвичи, был Госстрах, стал Госужас. - Так, что тут у нас… Комната, куда привели Лидию, была довольно просторной, но совершенно пустой, если не считать пары стульев и стола, обитого зеленым сукном с тяжелой бронзовой лампой, за которым сидел один чекист, а второй стоял рядом, скрестив руки на груди. Стулья были заняты уже знакомым ей лысым господином, который нервно сцеплял и расцеплял вспотевшие ладони, и Марго, которая сидела с видом Наполеона, въехавшего в Москву. По следам на голых стенах можно было догадаться, что некогда тут была мебелированная комната, должно быть, довольно уютная, возможно, гостиничный номер, однако новые хозяева внесли в облик убранства существенные изменения. Эта комната, где проходил сейчас допрос, уже внушала княжне ужас, а под ее каблуками, внизу, в подвалах располагались застенки, где держали «врагов революции», и шансы попасть в эту преисподнюю были более чем реальные. - Значит, Зорина Лидия Всеволодовна, тысяча девятьсот третьего года рождения, - монотонно произнес первый чекист, постукивая карандашом по столу, он был уже немолодым, седина сквозила в темных волосах, а лицо было изъедено морщинами, - происхождение у нас просто картинка, все князья да графья… Как же вы познакомились с простым советским госслужащим? - Я еще раз говорю, я не знаю этого человека… - Лидочка старалась говорить спокойно, но уверенности ей это не прибавляло, ее плечи дрожали, как и голос, - я его впервые вижу! Меня попросили передать ему этот сверток, только и всего. Маргарита, скажи, ведь ты сама ко мне сегодня подходила! - Я?! – Марго искренне возмутилась, тряхнув прожженными щипцами волосами и вызвав заинтересованный взгляд чекиста помоложе. – Товарищи, она врет! Я давно замечала за ней неладное. Ее взяли из милости в ресторан, вот и помогай после этого людям. Я с ней никогда не говорила, все могут это подтвердить. Да я бы ей руки не подала! Ходит, такая, пыней, на нас и не глядит… - Да понятно, куда она глядит, - встрял молодой, - к империалистам хотела рвануть, к своим дружка-недобиткам! Ничего, сейчас хвост как прижмем, так быстро все вспомнит, контра! - Товарищ Зуев, спокойнее, - осадил его пожилой сослуживец, - если вы не знаете этого человека, как вышло, что вы отдали ему деньги, а он вам - документы? Товарищ Громов утверждает, что договорился о встрече с вами заранее. - Я не знала, что это там деньги… Никакой встречи я не искала… Это какая-то ошибка! - Ошибка, говоришь? – Зуев прищурился и выудил откуда-то револьвер. – А это что такое, не припоминаешь? Тоже по ошибке за пазуху спрятала? - Это… это… - Лида даже не могла подобрать слов, чтоб донести до борцов с врагами советского государства свое абсолютное непонимание ситуации, - это не мое! - Ну, знамо дело! А может, ты устроилась в этот ресторан, чтоб подкараулить кого-то из уважаемых наших граждан и пристрелить, как собаку? Да тут у нас, товарищ комиссар, налицо не только взяточничество, но и подготовка террористического нападения, а это уже совсем другой коленкор! Тут все складывается – эта белогвардейская шваль задумала серию покушений, запугала угрозами товарища Громова, принудив его к содействию ее побега на Запад! А может, их там целая шайка! Говори, кто твои подельники! Эсеры, белоказаки? Все это было настолько фантасмагорично, что несчастная юная княжна просто не нашлась, что ответить, переводя взгляд от одного чекиста к другому. - Да, твоя правда, Митя, подкуп должностного лица это одно, а контрреволюция и терроризм это совсем другое… - пожилой ГПУшник чиркнул спичкой, осветив два кубика на петлице, - насколько нам известно, вы были связаны с неким Краснознаменским, арестованным и расстрелянным по обвинению в заговоре и саботаже. Если вы, гражданка Зорина, не потрудитесь нам объяснить, откуда у вас оружие, то тогда вас ждет высшая мера социальной защиты. - Что это значит? – полушепотом спросила Лида. - А это, милочка, значит стенка, - отозвался Зуев, буравя ее взглядом, - расстрел! Ну, что, в кассу ее, очереди дожидаться? - Как расстрел… - ее сначала обдало холодом с ног до головы, а потом по спине прокатилась волна пота, высокие сводчатые потолки будто начали смыкаться над головой, - я… я ни в чем не виновата! Я не террористка! Пожалуйста, отпустите меня, у меня дома мама больная! - Раньше надо было о маме думать, - флегматично произнес чекист с кубарями на воротнике и петлице, что-то записывая в своих бумагах, - у нас все тут, понимаешь, с невинными глазками стоят, потупившись, невиноватые, а потом в вождей стреляют. - Я ни в кого не стреляла… - Лидочке стало трудно дышать от подступивших к горлу рыданий. - А ты дождаться предлагаешь? Нет, красавица, этот номер не пройдет, как сказал товарищ Дзержинский, будем бдительны. Мить, устал я чего-то, уведи ее, нам еще с товарищем Громовым разбираться… - Пошли, контра! – Зуев еще к ней не приблизился, но у княжны Зориной будто что-то разорвалось внутри. Уже не владея собой, она подлетела к столу и запричитала навзрыд, перемежая возгласы со слезами и всхлипами. - Прошу вас, нет! Я не виновата! Мне очень нужна была работа, я вообще не знаю никого из эсеров, я не собиралась никого убивать! Я не знаю, откуда в моих вещах револьвер! Пожалуйста, поверьте! - А ну тихо! – Чекист, вынув изо рта сигарету, резко встал и хлопнул по столу кулаком так, что вздрогнули даже Марго с товарищем номенклатурщиком. – Кончай истерику, это не поможет! Актриса погорелого театра! Зуев, убери ее Христа ради, пока я сам ее не пристрелил к чертям собачьим. От такого неожиданного выпада Лидочка умолкла, хватая губами воздух, как выброшенная на берег рыба. Слезы по-прежнему крупными гроздьями катились по ее щекам, по это уже был беззвучный плач впавшего в безумное отчаяние человека. А потом вдруг возникло безразличие обреченного. Княжна вдруг осознала – что бы она ни сказала в свою защиту, она виновата уже тем, что буржуйка, бывшая, барынька. Господи, мама! Она не переживет, если узнает об аресте единственного оставшегося в живых ребенка… Да и узнает ли вообще? Сегодня ночью или завтра поутру ее выведут в глухой переулок под чахоточное гудение мотора, в одной нижней сорочке, развернут лицом к грязно-серой стене и… А может, все закончится в каком-то отсыревшем подвале, куда не заглядывает даже солнце. А Елизавета Меркурьевна так и будет ждать свою Лидочку… Барышня, конвоируемая Зуевым, подходя к выходу в коридор, уже не замечала ничего вокруг, поэтому не успела остановиться перед внезапно распахнувшейся дверью, буквально нос к носу столкнувшись входящим человеком. Если бы не сильные руки, машинально и ловко подхватившие ее подмышки, обессиленная Лида бы точно свалилась прямо здесь. Она равнодушно подняла глаза на того, кто ее удерживал от падения, и в этот момент окончательно потеряла чувство земли под ногами. Лидочка смотрела прямо в удивленное и обескураженное лицо Льва Пантелеевича Вышницкого, при форме и фуражке с бурой тульей, увенчанной красной пятиконечной звездой. - Лидия Всеволодовна, вы? И снова плачете?