Кладбище

      Шуршат камазы, и солнечные лучи щекочут лицо. Тепло разливается по всему телу, Гию обнимает Сабито, и мир распадается на свет. Сабито находит его пальцы в бархатной пустоте и сжимает их крепче.       Целовать Сабито — это как взобраться на Эверест без кислородного баллона: самое прекрасное чувство. И Гию ни за что никогда не наобнимается, не наговорится и не насмотрится. Гию впитываю Сабито, как песок морскую волну, и сердце пенится как вкусный и холодный лимонад, и дрожь бежит по позвонкам, и каждый позвонок взрывается, и в легких прорастают чудесные цветы.       Неужели это — мы? Стоим тут, посреди улицы, среди домов и машин в самом центре юности и весны.       И ты так красив и прекрасен до чёртиков, до полуобморочного состояния: кружится голова, как карусель-карусель-карусель, и я оказался не лишним на этом празднике жизни.       Но только не сейчас.       Гию смотрит на его картины, которые тот нарисовал когда-то. На них — они пьют чай, и Гию любуется каждой взатяг.       Он связан с луной его души, как приливы и отливы океанов — навечно, Сабито планета, а он спутник. Космонавт, завороженно вбирающий всё то, что является тобой, всё то, что есть ты.       До самой седой и безбашенной старости, до гвоздей в деревяшку, до похоронных слёз, до комьев холодной кладбищенской земли —       До «люблю».       Отчаянно и бесповоротно       «Люблю».       Гию задыхается в круговороте собственных мыслей, едва успевает дышать, выплёскивая из себя чёрно-красную жижу, хотя и хотелось бы выплеснуть из себя все органы. Он не видит ничего — взгляд затуманен слезами и подтёками собственной крови, проявившейся на лбу от очередного приступа аутоагрессии, на этот раз оправданного, считал Томиока.       Он не оставил даже записки. Не написал никакого сообщения, как это обычно делают. Он ушёл, просто промолчав.       Он даже не убрался в своей комнате: в некоторых уголках комнаты всё также лежат старые стеклянные баночки от лимонадов, где-то всё также лежат кисточки, испачканные в акриле, которые он планировал помыть когда-нибудь потом.       Этого «потом» не настало. И никогда не больше не настанет.       Комната пропахла кровью — кровь Сабито.       Комната пропахла слезами — слёзы Гию.       Моя тоска — его искренность.       Гию едва заставляет себя придти на похороны. Он смотрит на их общих друзей (точнее, друзей Сабито, а Гию с Сабито шёл в комплекте), смотрит на Макомо, на дедушку Урокодаки. Он смотрит, и едва сдерживает слёзы; едва не протыкает отросшими ногтями свою кожу на ногах насквозь от тревоги; едва не хоронит себя вместе с ним. А так хотелось.       Но слёзы не нужны тем, кто лежит внизу. Жизнь, которая появилась из огромного пореза на руке в спасении не нуждалась. Глаза перед смертью не врут, но Сабито обманывал себя и всех вокруг до последнего — такая уж у него была суперсила. В скрытности, в масках, в красивом шраме на щеке, в ненависти к себе, в лезвиях и в акварельных красках. Сабито.       Со временем Томиока становится завсегдатаем дома Урокодаки, а в комнате Сабито он проводит больше времени, чем в собственном доме.       Сабито всегда был человеком творческого беспорядка и хаоса, любил бросать начатое на полпути, при этом человеком был самым сильным и волевым, которого Гию только когда-либо знал. Ключевое слово — был. И Гию скучает по тому, как толкая его в плечо, игриво посмеивался с него за вечный беспорядок в его комнате, а потом начинал убираться в его комнате за него. Своеобразный язык любви. Цутако говорила: «беспорядок в комнате — беспорядок в жизни». Возможно, ему стоило прислушаться к ней раньше. Но, блять, сейчас слишком п-о-з-д-н-о.       Гию перебирает каждый рисунок, легонько проводя пальцем по шершавой и зажелтевшей бумаге, боясь повредить материал. Он не был человеком искусства. Но Сабито был.       Гию пытается отстирать когда-то белую простыню, что почернела в пятнах крови человека, которого больше нет и никогда не будет. Но попытки тщетны, сколько не три, чем не заливай и сколько не стирай — кровь всё ещё здесь. Сдаётся, но простыню выкинуть не решается. Аккуратно складывает и закидывает в шкаф. На память о том, что его руки навсегда будут по локоть запачканы в его крови.       Это его вина.       У него не осталось больше ничего и никого. Только эта простыня, его рисунки и его хаори, которое он был готов занашивать до дыр.       Он не узнал его последних слов и последних мыслей.       И это его преследует.       Сидя у могилы Сабито, Гию умоляет его никогда не исчезать из его памяти.       И целует памятник — в последний раз.