Премьер, хитрец, дурак да безнадежно влюбленный Лань Ванцзи

Причин поступка Лань Сичэня было множество, но ни одна из них не убедила Цзян Чэна, что стоило поступать столь безрассудно. Цзинь Гуанъяо откусил себе язык прежде, чем его заключили под стражу, но для того, в чьём теле циркулировала ци, в том не существовало угрозы здоровью. У Цзян Чэна возникли двойственные ощущения по этому поводу: то ли Цзинь Гуанъяо тем самым сказал всем присутствующим, что больше ни вымолвит ни слова, то ли наказал себя за то, что вознёс над головой Лань Сичэня каторжный венец и нахлобучил на неё, праведную, несознательно. Первый вариант выглядел маловероятно, поскольку заставить говорить можно и немого, нужно лишь найти подход. Второй казался не менее фантастическим в силу того, какой на деле гнусной личностью обладал Цзинь Гуанъяо. Единственное, что Цзян Чэна заботило помимо благосостояния Лань Сичэня, так это то, что и Цзинь Гуанъяо, и Цзинь Гуаншань практически одновременно допустили наиглупейшие ошибки. Цзинь Гуаншань тогда, когда вместе со своей делегацией покинул Облачные Глубины в то же время, что и отправил отряд на Погребальные Холмы. Но загвоздка скорее заключалась в том, что он и подумать не мог, что хорошо обученные заклинатели, пусть с безымянными мечами, а не своими семейными реликвиями, которыми в Ланьлин Цзинь каждый второй жопу подтирал, слишком долго будут подниматься к пещере Фумо. А Цзинь Гуанъяо — тогда, когда вместо Башни Золотого Карпа направился в Илин лично, но при этом не проконтролировал тщательно работу своих подчинённых, наследивших что с сигнальными ракетами, что с пресловутыми мечами. Вероятно, у них на всё нашлась бы отговорка, не используй Лань Сичэнь «Дознание», и именно поэтому оказались столь небрежны. Иль потому, что не ожидали в самом деле увидеть в Облачных Глубинах процесс уничтожения печати, не поверили, что кто-то в здравом уме откажется от такой власти. Из-за этого и поспешили. А о состоянии Лань Сичэня Цзян Чэн думал даже больше. Не притащи Вэй Усянь с собой вэньскую девку, то кто знает, как сложилось бы. К штату лекарей своего ордена Цзян Чэн был непритязателен. Главное, чтобы умели рану заштопать да яд из крови вывести, а красота — дело десятое. Проще говоря, лекари здесь были обучены оказанию первой помощи да самым основным вещам — искать рукастых искусников в этом деле у Цзян Чэна не хватало времени. Цзян Чэн не зря тренировал в адептах выносливость — в здоровом теле здоровый дух, этим заветом он вёл учеников. Выбили на тренировке зуб? Шепелявить тебе до старости, малец. Напоролся мясом на штык? Прижжём. В полевых условиях они так и выживали. И именно поэтому Вэнь Цин стала благословением. Она споро взяла лекарей Цзян Чэна в оборот, ещё и на Не Минцзюэ прикрикнула, когда тот захотел Лань Сичэня с места сдвинуть, чтобы в госпиталь отнести, чего вот уж никто не ожидал — по всеобщему мнению, изгои должны держать рот на замке, чтобы не выхватить побоев. Не Минцзюэ аж опешил от такой наглости. Вэнь Цин до этого дела не было. Она с невиданным мастерством из рукавов иглы вынула, всех буйствующих успокоила точными бросками сразу, как ворвалась в Главную залу по зову адептов Гусу Лань. Цзян Чэн почему-то вместе с ней и Лань Сичэнем последовал. Выгнал из лекарского павильона всех, кроме Не Минцзюэ и тех, Вэнь Цин сочла нужными помощниками. Даже Лань Ванцзи на порог не пустил. Стояла невыносимая духота, распахнутые окна и бодрящий сквозняк не помогали, в воздухе повис аромат масел, спирта, пота и болезни. Цзян Чэн, ослабив запах парадных одежд, наблюдал, как Вэнь Цин заставила обнажить Лань Сичэня по пояс, как спиртом облила мечущееся в бреду тело, как порез под левой грудью диагональный сделала и края раны раскрыла светящимися пальцами. Цзян Чэн не имел такой сосредоточенности, как она. Вэнь Цин на своё занятие уделяла кропотливое внимание, так ещё и остальным успевала указания давать по поводу остальных телогноблений Лань Сичэня, определённых то ли на глаз, то ли успела она всё с помощью ци просканировать — хотя когда бы? Селезёнку она заштопала как заправской портной, но такая работа требовала ювелирной точности. Что нить, что игла, оказались таких невероятно малых размеров, что из-за мельтешащих рук Вэнь Цин Цзян Чэн их и углядеть не мог. Юньмэнский лекарок кровь, скапливавшуюся внутри Лань Сичэня, какой-то вонючей тряпкой собирал и выжимал её в ведро, а после уже другую брал и лил на неё то же, что и на предыдущую. Он словно не внутренности человека чинил, а полы мыл, и при этой мысли к горлу Цзян Чэна подкатила тошнота. Он слабонервным никогда не был, не раз видел полевых медиков в действии, сам часто оказывался под их крылом, а со скольких кровавых ночных охот он вернулся — и того не счесть, но сравнение действительно было не из приятных. Какой же сталью в характере при обманчивой внешней хрупкости обладала Вэнь Цин? Да и лекарок своё дело знал, не ослушался и рвотными позывами никого не обрадовал. А Цзян Чэн, видя, что жизнь сильнейшего заклинателя их поколения на грани, пытался образумиться. Человеческая плоть так слаба, думал он. Сильные мира сего одним взмахом меча могут разрушить гору, и от слова единого — рухнуть подсечёнными. Поэтому заклинатели так грезили бессмертием, потому что обманчивая власть их рук не всегда имела значение. Цзян Чэн… не согласился бы бессмертию. — Убирайтесь оба, — прошипела вдруг Вэнь Цин, — пыхтите тут, будто огрязелые боровы, работать мешаете. Не помрёт достопочтенный Цзэу-цзюнь, но ваше присутствие тут ни ему, ни мне не требуется. Цзян Чэн не стал возвращаться к недавним думам, и перечить Вэнь Цин в отместку тоже не стал — непозволительное поведение даже для такого невежды, как он. Глава Не молчал, так и он будет. Когда они вдвоём оказались за порогом лекарского павильона, то идти в Главную Залу отчего-то не заспешили. Встали посреди выметенной наказом Цзян Чэна дорожки, вдаль засмотрели, на озёра. Любителем табака, как вторая тётушка Юй, земля ей пухом, Цзян Чэн не был, но отчего-то подумал, что он был бы здесь к месту. — На сто ли землю пропахали, оглянулись — плуг забыли, — глубокомысленно произнёс Не Минцзюэ. Цзян Чэн не сдержал кашляющего смешка — как он не был мастером подковёрных игр, так и Не Минцзюэ — философом. В изречении мыслителя У явно позабыли пару строк про поднятую целину и хворых волов. На месте Не Минцзюэ Не Хуайсан наверняка подобрал бы строчки поизящнее и процитировал их дословно, с выражением, а напоследок бы веером махнул. Но Не Хуайсан отсутствовал вот уже на третьем по счёту совете орденов, и Цзян Чэн слегка по нему скучал — не с кем ему было в гляделки играть да ставки делать на то, кто больше всего глупостей из себя вывернет. — Да ладно тебе, глава Цзян, — отчего-то Не Минцзюэ показывал странное, ненапряжённое спокойствие. — Неправ я, что ли? Сейчас такая суета начнётся, что весь мир заново строить придётся. — Цзысюань — не его папаша. Ума ему хватит в авантюры не ввязываться и дела в лад привести, — Цзян Чэн и сам в своих словах убеждён не был, но чужому человеку показывать неуверенность в собственном зяте дело десятое. — Руки у него стальной нет. Налетят, как стервятники, попытаются своё навязать, лишь бы не прогнулся. — Не прогнётся. Мадам Цзинь обязательно устроит чистку, страшна она в гневе. Иной раз и матушке моей покойной фору дать сможет, — не с лёгкой душой эти слова Цзян Чэну дались, но каждый раз, когда он говорит о ней вслух, становится проще. Цзян Чэн устремил взгляд на утку, угнездившуюся в рогозе. Та сбежала с птичьей фермы на том берегу, и раз обосновалась в Пристани Лотоса, то и принадлежать стала Цзян Чэну. — Гуаншань, подлец, на век вперёд что орден, что клан опозорил. И не мог он один всё проворачивать, наверняка скоро засудят чинуш да старейшин за сообщничество. — Снарядишь людей в помощь? — Люди лишними не бывают, но деваться некуда. Всё по протоколу сделать надобно. — Все эти расследования, допросы, обыски… не моё это, — сокрушённо вздохнул Не Минцзюэ. — Хуайсана послать бы, да лихорадит его. — Вон, забирайте вэньскую госпожу, мигом его на ноги поставит, — усмехнулся Цзян Чэн. — Они, как-никак, должники наши. Вэй Усянь за неё порешать не смеет, а сама она дама гордая, за дело чести сочтёт. — Какие они нам должники… Ежели Сичэнь вскоре в строй вернётся, да живым — это мы ей должны будем. — Ну, мёртвым точно не вернётся, — посмеялся невесело Цзян Чэн. — Ты, это… брата своего образумь, — Не Минцзюэ цокнул языком, потом притопнул для наглядности. — Так продолжаться не может! Смуту сеет и жопу греет! Заслуг его никто не умаляет, но кому другому поступать так непростительно было бы. А он творит что хочет, а как случается что — сразу все за него горой! — Все? — недоуменно переспросил Цзян Чэн. — Никто его в его безумствах боле не поддерживает! Сам за себя он, глава Не! — А то Ванцзи за ним хвостиком просто так бегает, а ты, глава Цзян, людей в Илин посылаешь за хлебом! — Отчего же не за хлебом? Вкусный там хлеб! Уровень абсурдности разговора и ещё бы рос, если бы не подоспевший первый помощник Цзян Чэна. — Глава Цзян, глава Цзян! Прошу простить, там!.. Там молодой господин Цзи… молодой глава Цзинь взбеленился! — подбежал и поклонился в пояс. — Он сопроводил Цзинь Гуанъяо в камеру вместе с главой охраны, а как вышел оттуда… — и, сбавив тон, опасливо покосился на Не Минцзюэ, — так выволок из Главной Залы тело предыдущего главы Цзинь и вознамеревался его сжечь, да прям на центральной площади! Вот с этого и стоило бы начинать! Цзян Чэн пожалел, что утерян в веках цигун великих мастеров боевых искусств, несомненно, летать, удерживаясь на потоках воздуха будто воздушный змей, гораздо быстрее и удобнее, чем вынимать меч и впопыхах на него вскакивать, а потом маневрировать среди крыш и деревьев. *** Нельзя сказать, что всё сразу же разрешилось. Цзинь Цзысюаня пришлось валерианой отпаивать, благо она в личных запасах Цзян Чэна хранилась вместе с другими успокаивающими травами, что куплены были в Цзянлине у местечкового аптекаря. Тот ещё мать Цзян Чэна снабжал, вот уж кому успокоительных настоев никогда не было вдоволь. Цзян Чэн не успел остановить Цзинь Цзысюаня от сожжения тела его отца, прибыл уже на пепелище — заклинательский огонь, подхваченный крепким вином, поданным ко столу всем гостям совета, пожрал плоть за считанные мгновения. Одна голова от Цзинь Гуаншаня осталась, и ту Цзинь Цзысюань мощнейшим пинком отправил в воду. Цзян Чэну не хотелось бы, чтобы она покоилась где-то на дне Пристани Лотоса и уже задумал за следующую провинность адептов отправить её вылавливать. И речи не шло продолжать совет в таком духе — Цзян Чэн объявил о переносе заседания на завтрашний день и велел адептам сопроводить высшие чины в подготовленные покои. Что удивительно, Цзян Чэн не слышал и не видел Вэй Усяня ни мгновения с тех пор, как прибыла делегация Гусу Лань. Не то чтобы Цзян Чэн хотел его слышать и видеть — но было непривычно участвовать в грандиозной феерии, полной беснований, и без него. Он же в любое дупло лез, под каждый камень заглядывал, а нос его всегда в грязи вымазан, и тут… Его обидчики изобличаются и получают по заслугам, а он сидит с ребёнком в гостевых покоях, будто там ему и место, будто нет в Пристани Лотоса для него покоев получше. Цзян Чэн много чего наговорил ему сгоряча, но комнату Вэй Усяня не трогал. Даже приказал слуге убирать её так, чтобы в любой момент была готова к возвращению хозяина. Будь Вэй Усянь прежним, он давно бы уже вызнал у какой-нибудь служанки о мягкотелости Цзян Чэна и заявился бы, начал красоваться бы и выводить Цзян Чэна из себя, попрекая слабым характером. Но, видимо, он изменился. Что-то за последние несколько месяцев повлияло на него сильнее, чем многолетние попытки Цзян Чэна, матери и прославленного наставника Лань Цижэня исправить неисправимый идиотизм. Именно поэтому после посещения лекарского павильона, где его убедили в том, что состояние Лань Сичэня стабильное, а сам он совсем скоро придёт в себя, Цзян Чэн и направился к Вэй Усяню, вверив Лань Сичэня профессионалам. Чего бы он добился, кукуя над постелью больного? Исцеляющие мелодии ему играл Лань Ванцзи с тех самых пор, как Вэнь Цин разрешила посещения, желающих с ним ци поделиться было хоть отбавляй. Вот бы как раньше отпраздновать окончание тяжёлого сумасшедшего дня разговором за чаркой вина с османтусовыми пирожными… Цзян Чэн зыркал на всех мимоходящих так, что ни у кого и мысли не возникло подойти, что-то спросить или возразить — даже у подчинённых Не Минцзюэ, поставленных в охрану. Он — хозяин Пристани Лотоса. Он — глава ордена, принимающего совет. Глава великого ордена. Имеет право ходить как угодно — вальяжно или чинно, быстро или ленно, в развалочку, и зыркать тоже имеет право, плевать, кто перед ним — уважаемый гость обители, другой глава или простой адепт. Вот и дошёл он до покоев Вэй Усяня, где тот предпочёл тесниться с Вэнь Цин и мальцом своим, заметил копошение со стороны небольшого внутреннего сада. В этой части гостевого комплекса когда-то предпочитала останавливаться бабушка, из-за чего мать рассадила красивые, раскидистые пушистыми веерами сосны. Это случилось ещё до рождения Цзян Чэна, и сосны эти вымахали к трём метрам ещё до его десятилетия, хотя усилиями садовников разрастались больше вширь, чем ввысь. На одной из сосен что-то мелькнуло. Реакция Цзян Чэна была молниеносной — он вскинул руку с Цзыдянем на пальце, тот кнутом взвился и на лету подхватил ребёнка. — А-Юань! — только и сказал Цзян Чэн. Тот круглыми глазами хлопал, оказавшись в руках Цзян Чэна. Начал мотать головой, совершенно не осознавая, что только что произошло. — Гэгэ! — воскликнул А-Юань и засмеялся. — Бабочка! Цзян Чэн возвёл взгляд к злосчастной сосне и углядел в кроне соломенную бабочку — то ли маленький ребёнок умудрился туда её зашвырнуть, то ли ветром занесло — каким, интересно, погода-то безветренная. А вот где Вэй Усянь или хоть кто, кто за А-Юанем следить должен? — Где Вэй Усянь нерадивый? — озвучил вопрос Цзян Чэн, опуская бесприглядного ребёнка на твёрдую землю. А-Юань, вцепившийся в рукава Цзян Чэна, пальцев не разомкнул. Цзян Чэн так и стоял, в спине согнувшись, не понимая, как освободиться, пока А-Юань пищал: — Сянь-гэ спит лицом на столе! Богач-гэ обычно укладывает Сянь-гэ, но сейчас богача-гэ нет, — и нетерпеливо на месте подскакивал, всё поднимаясь с пятки на носок и обратно. — Красивый гэгэ, — смущённо позвал Цзян Чэна вдруг А-Юань. Цзян Чэн от неожиданности вздрогнул — он готов был подхватить падающего ребёнка опасным электрическим хлыстом, а вот к тому, что этот ребёнок назовёт его красивым — совершенно нет. До этого, когда он А-Юаня встречал, тот его никак не называл вовсе, всё где-то прятался, наверное, из-за впечатления от первой встречи. Когда он выказал к Цзян Чэну расположение, а Цзян Чэн его погнал. — Красивый гэгэ! — повторил А-Юань, расцветая лицом, когда увидел неподдельный ужас на лице Цзян Чэна. — Подпиши мой рисунок! Ах, так вот куда неслась служанка этим утром с нераспечатанной бутылью дорогих чернил. Цзян Чэн же сам сказал — этим гостям ни в чём не отказывать. Чернила часто запрашивали и другие гости, если в покоях по досадности таковых не было, а уже после советов проводилась опись ушедшего в угоду «дорогим» гостям имущества. Вот Цзян Чэн и не удивился. А оказывается, служанка решила ребёнку угодить. А-Юань завёл Цзян Чэна в комнату и показал бездарно растраченную бутыль, из которой добрая половина чернил оказалась разлитой по столу. Видимо, это действо происходило уже без участия Вэй Усяня — тот, живший в условиях скудных и без возможности транжирства, наверняка отругал бы за порчу ценных материалов. Или не отругал бы, а ласково пожурил — кто знает, как он детей воспитывает и занимается ли воспитанием вообще. Но А-Юань, похоже, и сам понял свою оплошность и постарался вытереть разлитые чернила. Краем не менее дорогих шёлковых штор. Не будь тут А-Юаня, Цзян Чэн разбудил бы пинком и вправду дрыхнущего лицом в стол Вэй Усяня, зачитал бы ему не меньший список провинностей и сказал бы: «Не умеешь следить за ребёнком — не берись!». Но А-Юань был ещё слишком мал, чтобы распознать в пинках братскую любовь, а не издевательства, тем более, он со своей детской непосредственностью даже постарался учинённые разрушения устранить. Собрав в кулак всё самообладание, Цзян Чэн медленно выдохнул. А-Юань продолжил тянуть его за рукав, довёл до непосредственной близости к столу. — Сянь-гэгэ говорил про то, как с красивым гэгэ цветочки собирал! А-Юань изобразил! — и гордо грудь выпятил, только кулаком не стукнул. «Цветочки собирал»? Как залихватски Вэй Усянь завуалировал кражу лотосов! На рисунке и правда были изображены двое в чём-то отдалённо похожем на лодку. И вывести черты лица Цзян Чэна А-Юань старался не в пример усерднее, чем того же Вэй Усяня в целом. На соседнем рисунке Цзян Чэн угадал Лань Сичэня и Лань Ванцзи, на ещё одном, что свалился на пол, Вэнь Цин. Да этот малыш немалыми связями похвастаться может! У него тут набор из двух нефритов, основателя тёмного пути и опаснейшего заклинателя Поднебесной, лучшей целительницы на три поколения вперёд, глава великого ордена… И все — в няньках. Цзян Чэн сокрушённо качнул головой и сел за стол. А-Юань опустился следом за ним, только предпочёл не голый пол, а подушку, которую тоже под замену придётся отдать, вся в пятнах бурых. Сел А-Юань так, как сел бы Лань Ванцзи — на колени, руки приличествующее сложив, осанку показав ровную, как штырь проглотил. Слава богам и буддам, этот ребёнок от окружения берёт не только самое худшее. — Что написать? — А как зовут красивого гэгэ? Самый большой гэгэ когда помогает мне писать, пишет имена о-фи-ци-оз-ны-е! — Официальные? — О-фи-ци-аль-ны-е? — Официальные, — согласился сам с собой Цзян Чэн. — Моё имя в быту — Ваньинь. — А когда у А-Юаня будет такое имя? Тётя Цин говорит: «Ещё рано думать о таком», Сянь-гэ говорит: «Совсем скоро, надо только подрасти», а богач-гэ… «по доставании современнолетия»?.. — По достижении совершеннолетия, — пришлось поправить вновь. — Сколько А-Юаню лет? По прикидкам Цзян Чэна не больше пяти-шести. На Погребальных Холмах Вэй Усянь сидел года три, а забрал А-Юаня, по рассказам, когда тот ещё был младенцем, уже лепечущим, но не говорящим, только-только отлучённым от груди. Цзян Чэн не особо хорошо понимал в детях, но даже так для такого возраста А-Юань сильно отставал в росте и был, хоть и пухлощёким, но худым. Ответил А-Юань загнув несколько пальцев, но точно определиться с количеством не смог. — Как давно Вэй Усянь спит? Ужин подавали? Добиться внятных объяснений ребёнка на самом деле не стоило и пытаться. Ужин и впрямь должны были подать, но едой не пахло, а пятно чернил высохло давно. Едва ли один А-Юань умудрился унести поднос в другую комнату и поесть там. Так что, оставив три подписи на рисунке — «Цзян Ваньинь», «Вэй Уцянь» и «любование цветами» — Цзян Чэн выглянул наружу и гаркнул во все лёгкие: — Где ужин, бездельники?! Немедленно подать! Из кустов высунулся один из подчинённых Цзян Чэна: — Так подавали, глава! Не далее как две палочки благовоний назад! — И где же он? — Так унесли! Подопечный Вэй Усяня сказал, что без взрослых есть не будет! — Это же ребёнок, охламоны! Чего его слушать?! — Ну не насилу же кормить! — А Вэй Усяня чего не разбудили?! — Не могли знать, что спит, глава! Цзян Чэн аж зарычал от подобной тупости! Ни у одного не хватило мозгов поинтересоваться, почему ужин велел обратно отнести не взрослый, а ребёнок! Лань Ванцзи и Вэнь Цин всё ещё в лекарском павильоне, а Вэй Усянь… А-Юань сказал, что не стал будить его потому, что, дескать, Сянь-гэгэ устал и ему нужно больше отдыхать. И впрямь устал, что ли? Цзян Чэн уставился на тело, кажущееся мёртвым, ни на один крик не пошевелившееся. И подошёл к нему, на корточки присел и отвёл с бледного лба нечёсанные пряди. Измученный, посеревший, с такими тёмными вмятинами под глазами, что смотреть жалко! Вот чего Лань Ванцзи как на иголках сидел и над Лань Сичэнем ворковал столько раз в нотах ошибаясь, что и глухарь заметил бы. Не обладавший утончённым слухом Цзян Чэн заметил же — вот то-то и оно. А Лань Ванцзи просто разрывался между вусмерть усталым Вэй Усянем и братом, едва с праотцами не повстречавшимся. И если бы не то, что случилось с Лань Сичэнем, если бы Не Минцзюэ не бросил эту фразу, умышленно ли, или невзначай ткнув Цзян Чэна в то, что Вэй Усянь ему брат, то Цзян Чэн ушёл бы. Позвал слугу, чтобы за ребёнком присмотрела, а сам развернулся бы на твёрдых подошвах парадной обуви, вышел вон. Но стечение обстоятельств ударило по Цзян Чэну, как шестом бамбуковым — по гонгу. Хлопок навершия смягчил удар, но не предотвратил дребезжащего головокружения. Вэй Усянь виделся всюду: в обрушенном мосту, в проломленной крыше оружейной, в дурацких соусницах и разговорах за выпивкой. Перед глазами виделся тоже — иной. С тем же лицом и именем, но словно дубликат, блеклая подделка. Где багряная, пышущая жаром и алкогольными парами, живость? Кожа — тоньше рисовой бумаги, вены из-под неё синевой проступают как соцветия пролески под снегом по весне. Где непоседливость, энтузиазм, исследовательская натура доморощенного гения? Настолько изъеден, что сил нет сомкнутые глаза открыть, нет желаний пройтись ещё раз по памятным местам родного дома, нет авантюризма забраться куда-нибудь и растревожить уток, змеиные гнёзда, душу Цзян Чэна. Ежели Вэй Усянь отключился, то точно не очнётся, подумал Цзян Чэн, решительно поднимая истончившееся запястье, обтянутое сухой, шелушащейся кожей. Цзян Чэн так делал иногда — тайком, в юности. Когда Вэй Усянь после матушкиных наказаний восстанавливался. Пробираясь к нему тайком — даже сестрице не говоря — Цзян Чэн передавал ему духовную энергию, чтобы Вэй Усянь быстрее на ноги встал. Мать запрещала, а Вэй Усянь думал, что это у него такое дивное здоровье! Только вот… Все капли ци, что Цзян Чэн попытался передать Вэй Усяню, пролились втуне. Цзян Чэн отпрянул, едва не повалившись назад как пьяный деревенщина, дёрнувший вершки картофеля. Пугливо заозирался: А-Юань всё так же сидел рядом с пустым местом Цзян Чэна, напротив Вэй Усяня, наблюдал тихонько. Отчего-то присутствие свидетеля заставило сердце Цзян Чэна пропустить удар. Это как же так?.. — Вэй Усянь… — недоверчиво прошептал Цзян Чэн. — Куда же оно делось? Всё, что внутри у Вэй Усяня находилось — это гнилые сердцевины и труха, оставшаяся от некогда широких прочных меридиан. Двоечтений быть не могло: у Вэй Усяня уже давным-давно нет золотого ядра. *** Никто и не догадывался наверняка, из каких глубин пробудил Цзян Чэн недюжинную твёрдость характера. И не догадывался, сколько сил ему потребовалось для того, чтобы ни лицом, ни жестом не выдать последствия катастрофы, на Цзян Чэна обрушившейся. Сравнить Цзян Чэна с Цзянху, так эти последствия вровень с разошедшейся из берегов в том столетии Хуанхэ будут. Бедствие разъярённой реки оставило тогда без крова сотни тысяч людей, и десятки тысяч жизней забрала с собой, со всех уголков Поднебесной собирались на помощь пострадавшим, так и у Цзян Чэна. Всё, из чего состояло его тело, пыталось помочь разорённой душе. Его рот говорил за него. — Осмелюсь прилюдно предположить, что, в связи со вскрывшимися обстоятельствами, заклинательское сообщество остановит преследование Вэй Усяня в каком бы то ни было виде. Покойный глава Цзинь во всеуслышание закрыл вопрос о тропе Цюнци, отказавшись от обвинений. Закрыт был и вопрос о пленённых Ланьлин Цзинь Вэнях — молодой глава Цзинь проведёт повторное расследование деятельности трудовых лагерей. Согласно запротоколированному допросу Вэнь Цюнлиня, Вэни на Погребальных Холмах опасности не представляют и мести не таят. Согласно же увиденному мной, им мира хотелось бы больше, чем кому-то ещё. Стигийская тигриная печать уничтожена. Чего вам ещё, черти, надо? — прикрикнул он в сторону глубокоуважаемого главы Яо, открывшему было рот. — Цзян Чэн! — будь в нём силёнок побольше, он сорвался бы с места и всплеснул руками. Но нет. Вот он: Вэй Усянь, заявившийся на совет в том виде, что спутать с мертвецом не зазорно. Показывающий свою силу и слабость одновременно. Он держался Лань Ванцзи и всего ордена Гусу Лань, но при этом не выпускал Чэньцин из рук — да не будь ни того, ни другого, для всех он и так был опаснее всякой лютой твари. А Цзян Чэн боялся за него. Раньше не боялся — а теперь забоялся. Грех не покуситься на его жалкую душонку, когда он так слаб. Именно это читалось на лицах присутствующих противников Вэй Усяня. И понял Цзян Чэн, чего Вэй Усянь вчера выходить не стал. Потому что вышел бы до того, как Цзинь Гуаншань и Цзинь Гуанъяо сметены были, то поплатился бы жестоко. И до сегодня не дотянул бы: не Ланьлин Цзинь, так другие устроили бы покушение, наплевав и на отряд Цзян Чэна, и на личных помощников Не Минцзюэ, и на покровительство Гусу Лань, отчётливо проявившееся после оглашении новости об уничтожении печати. — Заткнись, Вэй Усянь! Хватит мне с тебя! Не позорь меня, иначе, богами клянусь, я выбью из тебя всё дерьмо! — с каких пор дарить ему свою ненависть стало проще, чем любовь? — Отчего вы до сих пор пытаетесь покрывать тёмного заклинателя?! — выкрикнул старик Фу. — Его деяния и за три перерождения не искупить! — Тогда встань, многоуважаемый Фу, перечисли его деяния! — и как по мановению руки вся ненависть волной накрыла новую цель. — Какие ещё деяния, помимо тропы Цюнци, ты ему вменишь?! — Это надо вас спросить, глава Цзян! Неужто забыли, как по его вине погиб ваш орден? — А это что? — Цзян Чэн поднялся на ноги и руки развёл. — Что это, не мой ли орден?! Не в обитель ли Юньмэн Цзян ты заявился, многоуважаемый Фу? — и пошёл от трона вперёд по коридору, к самым дальним рядам, куда усадили самых неприятных Цзян Чэну гостей. — Не мои ли адепты сторожат ваши покои, не мои ли слуги готовят вам снедь? Всё, что касается Юньмэн Цзян, остаётся между мной и Вэй Усянем. — Но когда Пристань Лотоса была сожжена только вы и… — Вас! — выплюнул Цзян Чэн, щёлкнув и языком, и каблуком, и концом хлыста, — там! не было! Где были вы, когда тирания Цишань Вэнь выходила за пределы дозволенного?! Мы первыми дали им отпор, и ценой чего?! Так что вы, шелудивые псы, права не имеете вспоминать, как началась война — пока мы с досточтимым Цзэу-цзюнем не объединили вас, трусов и подлецов, вы так и сидели, поджав хвост! Не освободи Вэй Усянь и Ханьгуан-цзюнь ваших наследничков, кого бы вы холили и лелеяли, пока кто-то, — Цзян Чэн стиснул челюсти и после кривой улыбкой выдавил: — восставал из пепла. — Довольно, глава Цзян. Мы поняли вашу позицию, — попытался успокоить его глава Оуян. — Вы зазря столь резки… — Отчего ж зазря? Не брешет глава Цзян, — задумчиво, но громко затянул Не Минцзюэ. — Не все тут привыкши сражаться, а не бояться. — Спешу напомнить, что не все ордены здесь сосредоточены на усилении военного ремесла, — возразил старик Фу, нервно натягивая бороду на палец. — В Мэйшань Юй давно развивается мастерство артефакторики, в Балин Оуян — алхимия, а… — …а Вэни на Погребальных Холмах — целители, но вы по-прежнему их боитесь! — вдруг очнулся ото сна Цзинь Цзысюань. — Правильно говорю, Вэй-сюн? Пересуды умолкли. Все, даже Цзян Чэн, воззрели на него с недоумением. А Вэй Усянь ойкнул, не ожидая, что к нему вовсе обратятся. — К тому я веду, и простите, что оборвал ваш диалог, многоуважаемые главы, именно усилиями Вэнь Цин досточтимый Цзэу-цзюнь сейчас в добром здравии и состояние его стабильно. Она могла в наказ нам за наши предрассудки отказать в помощи, но не стала. Платы не взяла. Чем, как не благом для неё будет то, что её племя оставят в покое? Повисшее молчание возникло вновь, стоило договорить Цзинь Цзысюаню. Цзян Чэн аж Цзыдянь крутить перестал. — Как по мне, пока оставшееся за Цзинь Гуаньшанем грязное бельё не разгребли, так и будем дальше попусту языками молоть! — громовой кулак Не Минцзюэ ни единого стола ни в единой Обители целым не оставит. — Свободны Вэни, свободен клятый Вэй Усянь, покуда тёмные практики во зло применять не станет! — Да можно ль их использовать во благо?! — С чего же так — нельзя, а наоборот — можно? — задумался генерал Шэнь, самый старый из присутствующих. — Вэнь Жохань тёмный путь не практиковал, но сколько бед и горя принёс? Не светлым ли заклинателем был Цзинь Гуаншань, раз уж мы начали делить на тёмное и светлое? Юноша, — обратился он к Вэй Усяню, явно не желая звать ни по имени, ни по титулу, тем самым не признавая его статус, — понимаете ли вы, из-за чего ваше существование несёт столько раздора? — Потому что я один стою целой армии. И пока я был по вашу сторону, то был полезен. Когда нужда во мне отпала — я стал помехой, — Вэй Усянь не утратил способности выплёскивать некрасивую правду как есть, простыми и грубыми словами. — Сколь слов ни пророню, сколь поступков не совершу — никому не докажу благих намерений. И мне плевать — на вас, на ваше мнение. Не потому, что высокомерен, не потому, что считаю свою правду единственной. А потому, что у меня есть гордость. Кого-то явно следует отправить в Гусу Лань на перевоспитание, ибо тысяча третье правило гласит: чти благодетеля своего. — Не потому, что высокомерен?! — сразу же возмутился глава Яо. — Да как ты смеешь использовать заповеди благонравственного ордена себе в оправдание?! — Тридцать второе правило гласит: не ставь себя выше других, — а вот от Лань Ванцзи слова такие были неожиданными. — Вэй Ин, прекрати. — Ханьгуан-цзюнь, — а может, это сработает? — всё это время, прошедшее с покушения на Вэй Усяня и до момента уничтожения некоего тёмного артефакта, — повторив точь-в-точь за Цзинь Гуаншанем Цзян Чэн неслабо потешил своё эго, — вы являлись его спутником и надзирателем. Быть может, вы дадите справедливую оценку его деяниям? Не зря ведь вы — обладатель добродетели. — Нет-нет, — вклинился Вэй Усянь, сопротивляясь. — Мы с Лань Чжанем стали друзьями, и оценка его будет необъективной! Чего ты добиваешься, Цзян Чэн? — Друзьями? Иль праведный Ханьгуан-цзюнь сбился с пути, иль дружбы с кем попало он не водит, — хохотнул Не Минцзюэ. Вряд ли он подразумевал под этим какой укор. — Я лишь хочу, чтобы он и дальше являлся твоим спутником, чтобы взял ответственность за тебя — ему не будет в тягость. — С чего бы это?! — Он не позволит тебе допустить ошибку, сойти на ложный путь, восполнит то, чего у тебя недостаёт. — Цзян Чэн, какого чёрта!.. — Раз не сумел ты ему за три луны надоесть, то ещё долго от него не отделаешься! — Да ты и меня, и его наказать хочешь! Меня-то ладно, а Лань Чжаня — Лань Чжаня за что?! — Вэй Усянь даже не заметил, что в порыве чувств руку взметнул, задев не нарочно лобную ленту. А Цзян Чэн — заметил, и, он надеялся, что только он. А Лань Ванцзи на это дело не шевельнулся, глазом не моргнул! — Глава Цзян хочет сказать, что Вэй Усяню надобно испытательный срок пройти? — высказался глава Оуян с сомнением. — И, конечно же, для этого — досточтимый Ханьуган-цзюнь — наилучшая кандидатура? Глава Цзян хочет сказать, что за ученичество в Облачных Глубинах запомнил во много раз больше правил, чем Вэй Усянь. И дополнить, что даже шестилетний ребёнок наблюдательнее, чем Вэй Усянь. А если сложить то и другое, то получится, будто бы Лань Ванцзи к Вэй Усяню неровно дышит — неясно, в каком это смысле. Не скажи А-Юань, что Лань Ванцзи при Вэй Усяне ленту распускает да гуань снимает, Цзян Чэн и про это так и оставался бы в неведении. Цзян Чэн подобного не одобрял, но никак иначе сейчас поступить не мог. Если его выводы верны, не будет для Вэй Усяня места надёжней, чем рядом с Лань Ванцзи. А тот, как многократно уже упомянули, господин невероятно высоких нравов. Против воли Вэй Усяня не сделает ничего. Ни намёка грязного не допустит, ни косого взгляда не ввернёт, ни, тем более — пальцем не тронет. Томиться своим неравнодушием будет, год, два, — до скончания веков, как и все в роду Лань Аня, но… ни за что Вэй Усяню худо не сделает. — Я знаю человека, которого когда-то называл братом. Вэй Усянь никогда не обернётся гнусным подлецом, не хватит ему силёнок Ханьгуан-цзюня за собой на кривую дорожку уволочь. Так вот и пусть перевоспитывается! Не знаю… — знает, — дозволит ли тёмный путь вернуться к свету, — не дозволит, — но если нет, — абсолютно точно нет, — то изобретай себе ограничивающий силы артефакт. Печать сумел, компас сумел, так и такой сумеешь. — Цзян Чэн, ты… — Только тогда я назову тебя братом вновь.