"Против судьбы"

— Прости же… Тысячи ярких огней подо мной, как тысячи глаз, жадно смотрели вверх. На меня и на малютку, что я протянул через ограду башни, между жизнью и смертью. Пламя вздымалось вверх, будто руки, желая забрать чужую жизнь. «Отдай его нам! Отдай! Отдай!» — Словно кричали огни в унисон громким треском и шипением, подобным ядовитым змеям. — Прости же… Сил говорить становилось всё меньше. Тихий хрип сдирал горло, в груди начинал пропадать воздух, даже тот, сдавленный тревогой, с запахом гари и едким железом. Мои руки задрожали, но пальцы мёртвой хваткой впились в ткань, в тело младенца, смотрящего своими большими глазами… Нет. Не в мои глаза. Точно в душу, заставив её изворачиваться в больнющем горе, как подбитое животное, желающее избавиться от мук. Так последний раз я держал только своего сына. Своего маленького, беззащитного сына, что смотрел на меня такими же ясными глазами, проникал в душу и игрался с ней и с моими чувствами, пусть и не осознав это в таком возрасте. — Прости же… Я не мог больше смотреть в его глаза — зажмурился, страшась, как никогда не страшился, я отвернулся от дитя, старался позабыть его робкое мычание, такое тонкое, как сама его жизнь, что можно оборвать в один лишь жест. Что должен оборвать я. Я не желал терять вес тела в своих руках, ногти, кажется, впились в саму ткань и нежную кожу дитя. Верно, он тихо плакал, давясь большими для его крохотного тела слезами, краснел и щурился, но я этого не слышал и не видел тоже. Одна лишь жизнь взамен на тысячи… Тысячи мужей, которые могут быть убиты взросщенным местью и яростью ребёнком, тысячи жён и детей, что познают его гнев за своих мужей и отцов, тысячи простых людей погибнут за его народ, за его грозных воинов. Они могут все пасть пред ним, бессильные и поражённые силой, его отчаянным желанием отомстить за своих отца и мать, могут шептать его имя, будто взывая к самому богу, пронося это имя по свету, как ветер несёт тепло или запах гари, как саму смерть. Всё это может быть, я могу пасть пред ним ниц, как верный раб, могу в тот же миг лишь хрепеть от вонзенного в мою грудь копья, я могу потерять моих сына и жену, но также я и могу остановить всё это. Смерть может не прийти к нашим берегам, как и к берегам чужих царств, Астианакт не будет воспитан яростью, он будет лишь окутан неизвестностью и страхом Аидовых владений, как другие младенцы, уже лишённые не только родителей, но и самой жизни. Я могу спасти всех, только нужно ослабить хватку, бросить крохотное розовое тельце ужасающему сиянию пламени, навстречу его треску и надрывному шёпоту… По моим щекам покатились обжигающие слёзы, смешанные с алой кровью и грязью. Я рвано выдохнул в попытках успокоить, если уж не мысли, спутанные в голове, как клубок нитей, то хотя бы ноющее сердце, готовое точно исколоть мою грудь, пройти сквозь броню своими растущими иглами, как множеством копий. Я замер, а вместе со мной весь мир. В голове больше не осталось и мысли, а внутри — хоть капли жизни. «Лишь человек…» Пустота в руках меня до ужаса испугала. В ушах застыло мгновение, когда я расслышал плач ребёнка, от которого захотелось с силой выкрикнуть, но не вышло из-за кома, вставшего посреди горла, заставившего лишь зарыдать. Мои братья… и многоуважаемые цари и царевичи… Бравые воины… Моя дорогая Пенелопа… Милый Телемах… Я не смог. Моя рука чудом успела ухватиться за ткань, прежде чем разинутые огненные пасти могли бы проглотить надрывно плачущее дитя. Я за считанные секунды вытащил его, прижал к груди так, что младенец даже болезненно промычал, и выбежал в тень коридора, будто пол мог обрушиться, бросив и меня, и дитя в объятия пламени. Моё тело без сил упало на ледяной пол, от прикосновения с которым я спасал прижатого ребёнка, уже переставшего плакать, только мычащего и бурчащего, в попытках протянуть свои ручки ко мне, к моей груди, где уже бешенным зверем забилось сердце, будто только сейчас даровавшее мне жизнь. Пока был бой я забывал о сердце, о его колких ударах, когда очередное тело падало предо мной. Пока я стоял там, с жадного пламенем подо мной, я чувствовал, как сердце моё умирает, но лишь сейчас я по-настоящему жив, жив, когда прижимаю младенца, жив, когда рыдаю и жив, когда в ужасе содрагаюсь, жив, когда прислоняюсьлбом к холоду, когда зажмуриваюсь, ожидая, когда небо пронзит скрежет и блеск молнии, когда в ушах застынет острый крик орла, а на губах — лишь одно божественное имя… Я не знал сколько пробыл в таком положении, но верно много часов, раз Астианакт крепко уснул на моих руках, обхватив ручками мой палец, и раз пол перестал быть холодным. Я прислушался к окружению, всё ещё не поднимаясь с ноющих колен. Вокруг кружила тяжёлая тишина, снаружи я слышал лишь завывания ветра — ни людей, ни огня, ни звона оружий и ржания коней. От такого спокойствия не стало легче, я лишь напрягся, будто натянутый лук, но вместо выстрела, поразившего кого угодно, у меня лишь готовность реагировать и пустые ножны — меч, со звоном выпавших из моих твёрдых рук, остался возле пахнущей кедром колыбели. — Одиссей! Одиссей! — Я не сразу узнал доносящийся издалека голос, но когда понял, кто стремительно быстро движется ко мне, то тут же ощутил, как в конец теряю хватку и чувствую подкатившую за все часы сражений усталость. — Полит… — Я заставил растянувшееся в лёгкой дрожащей улыбке лицо друга, не верящего своему счастью наконец найти меня, чуть потускнеть своим хриплым и серьёзным тоном. Полит опускается на колени ко мне, аккуратно положив меч на пол — был у колыбели, видел, как она, пустая, покачивалась от проникающего из окон ветра. Я верно думаю о том, что тот мог вообразить, что случилось с младенцем, что выпало на мою долю, чтобы разбило моё сердце на множество кусков. — Одиссей…- Он обнял меня за спину, теряя дыхание.- Мне жаль… очень, очень жаль, я-… — Полит… — Я вновь заставил его стихнуть, а следом уронить в тишину удивлённый вздох, когда младенец, неудобно зажатый меж нами, начал недовольно мычать, из-за чего мне пришлось чуть отстраниться от друга, показать ребёнка, от невозможности больше скрыть. — Я не смог. Я не убил это дитя. Он… он Астианакт… «Троянский царевич…» *** Мойры, как мне думалось, решили быть на моей стороне, послав ко мне не только самого верного человека из всех моих войск и среди всех людей в целом, но и позволив спрятать младенца без риска быть раскрытым воинами или самими царями. До самого отплытия от окрашенных алым берегов Трои никто не прознал о младенце — его мы с Политом окутали почти всего первой пропавшей под руки одеждой на корабле и держали подальше от чужого взгляда, но когда же мы отплыли достаточно далеко, чтобы чужие земли стали лишь всё меньше видным очертанием, то я решил рассказать вести нашему главному кораблю. Ветер жаром обдул моё лицо, пока жаркое солнце возвысилось над нами всеми, озоряя воду ясным блеском, от которого даже заболели глаза. Рядом со мной стоял Полит, будто в случае чего готовый помочь мне защитить ещё спящего малыша. Я прочистил горло: — Мои братья, мне нельзя держать это в тайне от вас! Во время нападения на Трою мне было дано убить одного из троянских царевичей, что в будущем мог бы с ужасной кровожадностью исполнить свой сыновий долг, как каждый сын за отца своего и мать. Он убил бы всех виновных за свою семью. И я должен был предотвратить это, но я не убил дитя, — Я помедлил. Вслушался в тишину и ветер, стараясь понять то, как отреагировали на это солдаты, но после недолгих шёпотов продолжил. — Он находится здесь, с нами! Знайте же Астианакта, сына самого Гектора! Знайте, ведь теперь он будет нашей тайной! Никто, кроме нас, не должен знать, кто это, а если кто-то узнает, то я найду того болтливого человека — и тогда тот познает царский гнев, — Мой ещё хриплый голос пронёсся по всему кораблю, заставил всё вокруг смолкнуть, а потом оживиться в шёпоте каждого из мужей, что я не смог разобрать. Я старался отвечать всем, пусть Полит и охотно с этим помогал, убеждая наших братьев даже лучше, чем я, своей улыбкой и большей искренностью, что мало можно было заметить на ещё сером, хмуром мне. — Это, что же, какой-то план? — Считай, что да. — Узнают другие корабли? Как скоро? — Они узнают, как только мы высадимся на ближайший остров. Я не буду тянуть с речью, моё вам слово. — Что если он захочет убить нас? Всё опять смолкло. Спросившего я увидеть не успел, но зато ясно заметил, как все пары глаз уставились лишь на меня, желая получить ответ. Какова вероятность, что он не убьёт нас, когда вырастит? Я не знал этого, как и они. Не находил слов ответить… — Мы не позволим этому случиться. Мы воспитаем его, как настоящего ахейца. Сделаем всё, чтобы он не узнал, чьих кровей приходится. Он будет нам братом, верьте, друзья, — Передо мной оказался Эврилох, бросивший на меня большую тень, когда тот заслонил собой и младенца, и нас с Политом, защищая от жаждущих знать правду лиц. Он обернулся на меня и кивнул. Я кивнул ему в ответ. *** Мало, кто не принял Астианакта и мои слова. Тем, кто это сделал пришлось смириться и всё же дать предо мной клятву молчать о родстве младенца с троянцами. Большинство начали, как надоедливые осы, кружить возле него, отнимая друг у друга тельце в ткани, чтобы урвать свои минуты покачать его, ощутить нежные пальцы на своей коже, и в конце концов, познать счастье отцовства, которого многие так и не успели познать, бросив своих жён или даже уплыв, вовсе не имея их. Я позволял команде вдоволь насладиться этими отцовскими радостями, сам радуясь тому, какими живыми они становятся после стольких лет войны. Как они расплываются в улыбках и смеются, как живее становятся, как светлеют их тусклые за время войны глаза. Но когда же ребёнок начинал плакать от того, как скоро его забирали из рук в руки, то я тут же бережно выхватывал его, прижимал к своей груди и больше не отдавал, как бы команда не выпрашивала ещё хоть мгновение ощутить лёгкий вес на своих грубых руках. Я хмурился им в ответ. Это мой Афемах. Больше вы его и пальцем не троните. Назвать его так было нашим общим с командой решением. Пиявка и война. «Война, высосавшая из нас всё " — таков смысл его имени, но кто-то смелый из команды, всё же продолжал называть его просто «Афео», убирая значение войны, хитро косясь на тут же злобно сжавшегося, раскрасневшегося и гордо приподнявшего щетинистый подбородок Эврилоха. В самый первый день после раскрытия правды доля ходить повсюду с малышом выпала именно Эврилоху, пока я и остальная команда занималась насущными проблемами. Младенец, как и до этого, крайне спокойно улёгся на чужих руках, иногда покачивающих его, но спать и не думал вовсе. Младенец тянул свои маленькие ручки сначала к большим пальцам брата, когда тот поправлял падающую с розовой груди младенца ткань, а после принялся стучать по ним, как мог, маленькими ручками. Внезапно, уткнулся лбом в чужую грудь, остановился и с до этого неслыханным писком радости прильнул к его коже, руками обхватив грудь. Верно, подумалось ему, что нашёл он саморучно своё пропитание, которое до гибели матери мог найти лишь у неё. Да, материнского молока ему явно не хватало, судя по тому, с какими громкими чавкающими и сосущими звуками он отважно добивался своего, подняв тем временем Эврилоха на всеобщий заливистый смех, что его широкую грудь приняли за женскую. Больших усилий ему стоило сделать так, чтоб он отлип от его груди, перестал не ощутимо бить по ней кулачками, но и больших стоило нам успокаивать долгий, несчастный плач, вытирать лицо Афемаха от потёкшей по нему дорожки голодной слюны, под смущённые возгласы красного товарища: «Ну, пиявка какая! В самом деле пиявка!». Полит первый предложил назвать ребенка «Афемах», чтобы Эврилоху не было слишком обидно от предложенного раннее «Афео». *** Синее небо украсили множество звёзд, подобные рассыпанному сахару, большая луна своим серым светом осветила лицо младенца, лежащего на моих коленях. Ему тоже не спалось в эту ночь, как и мне. Костры с острова давно потухли, но их запах до сих пор я чувствовал, вдохнув полной грудью, утонув в воспоминаниях с головой, как в глубоком болоте, скверном и не отпускающем тело, лишь засасывающем мучительно медленно, заставляя вспомнить все смерти, всю кровь на своих руках, крики воинов и невинных… Остальная команда расположилась на острове, они и не знают даже, что я ушёл на корабль, что мы, как и все другие, оставили на берегу. Они уснули крепким сном, вновь набираясь сил на долгий путь домой. Дом… Это слово я повторял тысячи раз, но лишь сейчас стал ощущать сам, чем оно отдаёт в груди. Свежесть ветров с гор Итаки… Спелые фрукты в садах… тепло очага в гостиной… Запах вечноцветущей ложи… Нежность рук и голос Пенелопы… Смех Телемаха… Вечно спокойные глаза матушки и неизменно хриплые уханья отца… Точно же, Пенелопа и Телемах… как они отреагируют на моё возвращение? Да ещё и с ребёнком на руках? Одно дело говорить о том, что Афемах теперь мрй, на палубе, а совсем иное сказать это самым близким на всём белом свете людям. Захочет ли Пенелопа воспитывать неизвестно откуда всявшегося младенца? Что предпримет, узнав, что этот ребёнок — сам троянский принц? Я ведь обязательно ей расскажу, не всё, конечно, но всё же. Смогут ли Афемах и Телемах подружиться? Телемах не отстраниться ли, когда узнает о том, с каким сюрпризом вернулся его отец? От всех вопросов я печально промычал, закрыл глаза. Я и сам не готов принимать то, что Афемах теперь мой ребёнок, ребёнок, воспротивившегося своей судьбе царя. Афемах стал издавать звуки, схожие с попытками произнести «дом». Видимо, я настолько погрузился в мысли, что стал, как безумец, шёпотом повторять это, начав приучать этому и радостного малыша. — Определись, — Эврилох, несмотря на то, как сложен телом, бесшумно поднялся на палубу, хотя, может это просто я опять пропустил что-то мимо своего внимания. — О чём ты, Эврилох? — Я непонимающе заморгал, смотря на то, как стал хмур мой брат, как мне казалось, стала темнее упавшая на меня тень. Но не успел опомниться, понять его слова, как из моих рук пропал Афемах, что теперь тревожно замычал в хватке Эврилоха, словно предчувствуя что-то неладное. — Определись, Одиссей. Хочешь ли ты, чтоб этот младенец жил или желаешь, чтобы он умер? Ты же сам не знаешь, выйдет ли что-то изменить в этом пророчестве, — Он медленно направился к правому борту, но я оставался без движения, будто примёрз, наблюдая за тем, как Эврилох протянул руку с младенцем через борт. — Да, я видел, как ты смотрел на Афемаха. Ты ещё продолжаешь сомневаться в том, правильно ли поступил, оставив его жить. А как тогда жить нам, раз даже ты не знаешь, как теперь быть? Ждать, когда за нами придёт смерть в доспехах воина? Жить спокойно, когда младенец уже давно мёртв? — От его слов мне стало до невозможного жутко, я стал открывать и закрывать рот, как рыба, не в силах что-то сказать. Лишь почувствовал как стыдливо покраснел и после в ужасе побелел. Да, будут боги свидетелями, я не знаю до сих пор, верно ли поступаю, взращивая дитя, свою, возможно, собственную погибель. Я много раз стоял на корме корабля, смотря в воду с мыслями, чтобы бросить дитя на своих руках туда, в объятия вод, чтобы мои братья не мучались в будущем от этого пророчества, чтоб не страдали мои близкие от него. Я много думал и часто сомневался — смотрел в глаза Афемаха и попросту не мог такое сделать, как в ту ночь, в пропитанной кровью и смертями Трое. — Выбирай. Сейчас же. Хватка его ослабла, тельце в ткани с рыдающим криком полетело вниз, рискуя разбиться о камни на месте, разбрызгать кровь повсюду, оставить плач самым горьким отпечатком на душе, но риска этого я не допустил. Я со всей имеющейся скоростью в уставших ногах ринулся к Эврилоху, хрипло вскрикнув, но тот и без моей помощи быстро поймал пронзительно заревевшего Афемаха, которого я тут же выхватил из чужих рук, опускаясь с ним на колени. Я стал расцеловывать его, стараясь успокоить, поглаживал по коротким волосам, а сам дрожал, не сдерживая собственных слёз. — Жить! О-он должен жить! Я помешаю пророчеству сбыться! Я всё сделаю! Всё! Пойду… пойду против судьбы! Лишь бы жил… Я не заметил, как на лице Эврилоха промелькнуло удовлетворение, как он перестал хмуриться и произнёс еле слышное: «Прости меня». Я повторял свои слова, чуть качаясь из стороны в сторону…