Аффект

— Господин Лань, генеральный директор просил вас перезвонить ему. Лань Ванцзи только сел в Audi, стряхнул с носков туфель набежавшие капли дождя и захлопнул за собой дверь. — Когда? — бросил он, потянувшись за портфелем с бумагами. — Час назад, — с наработанной готовностью ответил ему водитель. — Мгм, — Лань Ванцзи кивнул на это, казалось бы, особо не вникая, пока бегал глазами по договору в руках. — Ясно. — Едем в отель? — Мгм. Автомобиль тронулся с места и мягко заскользил по магистрали. По стеклу упорно настукивал любительский мотив дождь, задавшийся, видимо, целью докучить исполнительному директору до такой степени, чтобы тот впервые в жизни попросил включить в салоне музыку, лишь бы не слышать этого вбивавшегося прямо в мозг стука. Лань Ванцзи отложил бумаги и взглянул на погоду за окном, желая убедиться, что всë действительно становилось только хуже. Очень скоро авто попало в пробку, и Лань Ванцзи не нашëл себе более сносного занятия, чем наблюдение за соседями по полосам дороги. А наблюдать было за чем. Вот, например, в весьма скромной по размерам легковушке отец семейства за рулëм выразительно хмурился и что-то бормотал под нос, справа от него жена на пассажирском сидении безудержно хохотала, болтая по телефону, сзади в детском кресле с покрасневшим от натуги лицом рыдал — явно в голос — ребëнок, а на заднем стекле над багажником красовалась наклейка «Осторожно! Дружная семья!». Или вот, наоборот: буквально в следующем автомобиле дулся ребëнок, живописно ругалась глава семейства и пытался не засмеяться отец. Лань Ванцзи покрепче укутался в пальто, почувствовав, что начинал слегка замерзать. Вот он, знаменитый питерский май. На лобовое стекло вдруг прилетел голубиный снаряд. Через пару минут на дорогу выбежала чëрная кошка, чуть было не послужившая созданию самой большой из вживую виденных Лань Ванцзи, но совершенно штатных для самих русских аварии. Как там говорил Роджерс? «Россия такая страна, о которой что ни скажешь, все будет правдой, даже если это неправда?»¹ Лань Ванцзи вздохнул. Ему не очень нравился Санкт-Петербург. В пробке они простояли ещë около полутора часов и выслушали такое количество клаксонов, какое не услышишь даже в Пекине или, скажем, Токио. Покидая салон автомобиля, они с водителем чудом увернулись от лавины лужевых брызг, грациозно отправленных в их сторону проезжавшим мимо такси. Да, Лань Ванцзи определённо точно не нравился этот город.

***

— Мы будем в тех.галерее², и у тебя осталось только полчаса, — высунулась из-за угла и тут же убралась обратно голова двухметрового Ященко. Вэй Усянь кивнул его тяжëлым удалявшимся шагам и перевëл бледное лицо на бесконечно огромное, щемившее чем-то родным зеркало танцевального класса, в котором его когда-то поставили на ноги как танцора балета. Уже подмазанные визажисткой мешки под глазами всë ещë отбрасывали нездоровые тени под нижними веками, барабанивший по полу указательный палец не желал успокаиваться, чуть покосившийся от разогревающей растяжки хвост молил его переделать, и никак не получалось избавиться от отчаянного желания кого-то побить из-за скакавших по и без того туго перетянутому сознанию нервов, которое более чем выразительно отображалось на его лице. «Вот он, — невесело подумалось Вэй Усяню. — Набор профессионала». Он встал на ноги и почувствовал, как от скольжения его сценического костюма кожа сразу покрылась мурашками. «Нет, так не пойдëт», — Вэй Усянь подошëл к другому концу класса и нашарил в сброшенной в угол сумке сильно помятую пачку сигарет. Заглянул внутрь — оказалось, что было всего три штуки. Он сжал в кулаке пачку и чуть ли не галопом выскочил из здания театра, плюхнулся на скамью у чëрного входа и зажëг кончик своей «спасительной конфеты». Вэй Усянь вдохнул дым и прикрыл глаза. На улице было темно, дул прохладный ветер откуда-то с севера, прохожие к нему не заглядывали, проходив мимо, и было удивительно тихо, несмотря на расположение в центре города. Спокойно. Хорошее место, чтобы подумать. Наконец-то его больше ничего не сдерживало, и он мог скинуть маску терпения со своего лица. Его раздражало всë вокруг. Люди были слишком шумными, машин было слишком много. За ним всë время следили организаторы, и его это неимоверно бесило. Но сейчас Вэй Усянь был даже рад тому, что чтобы сделать то, что он задумал, ему придëтся стереть себя, отречься от всего человеческого, будто бы стать незасеянным полем или голым холстом. Там было лучше. Для всех. Вэй Усянь посмотрел на деревья и зелëные, с ещë не распустившимися бутонами кустарники между ними и подумал, что после своего выступления, после того, как всë это закончится, он хочет уйти. Спрятаться, доползти до какого-нибудь укромного места, даже если оно будет холодным и сырым, главное — чтобы его там никто не нашëл. Или уйти насовсем. В вулкан, например, сигануть, чтобы никто не обнаружил его останков даже через сто, даже через двести лет. Зато так ему будет спокойнее. Жалко, конечно, что придëтся задуть свою жизнь, как огонëк свечи, но так ему больше не нужно будет тащить на одном своëм горбу целые горы. Вот так-то. Неплохая мысль. Он швырнул дотлевшую сигарету куда-то в сторону и зажëг новую. А что при таком раскладе делать Джу Гэ? А, точно, у него же есть Цзинъи. Этот малец ещë покажет миру, где раки зимуют. А семья? Ну, родители, само собой, погорюют немножко, но успокоятся месяца через три — в конце концов, они не первые, кто не смог сохранить с собой этого ребëнка. Цзян Чэн? Ну, он ещë найдëт себе кого-нибудь — за это уж он, Вэй Усянь, ручался железно. Да и служба в разведке обязательно наложит свой отпечаток. А-Ли? Да ну, что это ещë за вопрос? У неë уже есть своя собственная семья, и она будет счастлива, несмотря ни на что. А… Сычжуй? Чëрт. Да ладно, ничего уж такого страшного нет. Он взрослый парень, он пройдëт по программе господдержки. И Не Хуайсан, точно, ещë же есть Не Хуайсан — он-то точно его золотце не даст в обиду. Вот и всë. Вэй Усянь сделает так, чтобы никому из его близких не было больно. А что до остальных… Разве он действительно был им нужен? Разве хоть кому-то в этом мире он был по-настоящему нужен? С Вэй Усянем всегда так и было: вокруг целая куча людей, которым он улыбался и которые улыбались ему в ответ, громкие разговоры, шумное веселье и смех. Но среди всего этого пестрившего жизнерадостностью окружения он всегда был один. Была семья, были друзья, коллеги, и физически он никогда не оставался покинутым, но по-настоящему он доверял только себе и никому больше. Он не страдал от этого внутреннего одиночества, но иногда оно возьми да выбей землю у него из-под ног, а руку-то и подать было некому. Вэй Усянь рассеянно смотрел куда-то перед собой и чувствовал, как заныло в животе. Вот, он довëл себя до нужной кондиции. Теперь нужно было выйти и показать всем свои шрамы. Неожиданно фонарь над ним стал моргать. Вероятнее всего, дело было всего лишь в перемкнувшем кабеле или пережатом проводе, или скачке электричества, но свет, в конце концов, погас. И Вэй Усянь почувствовал, что вместе с этим потухнувшим фонарëм потух и свет внутри него самого. «Ничего, — подумал он, вставая со скамьи. — Во тьме я только ярче». И пошëл прочь.

***

— Вэй Усянь, где тебя ч-ч-щерти носят?! До выступления минута! Джу Гэ с блестевшими от злости глазами встал посреди прохода и, не пощадив ничьих нервов, набросился на Вэй Усяня. — Где ты, я спрашиваю, был?! Я же сказал, чтобы в восемь был здесь, как штык! — Джу Гэ сорвался чуть ли не на хрип. — Сколько можно повторя..! — но он вдруг осëкся. Что-то было не так. — Вэй Ин, в самом деле! — тут же перегородил дорогу Ященко. — Что неясного было в том, что у тебя всего полчаса? Джу Гэ хмурился, экстренно окидывая взглядом подопечного. На лице Вэй Усяня не было напряжено ни одной мышцы, но не от того, что он был слишком расслаблен — что уже, в принципе, должно было быть странным, учитывая важность события для его карьеры, — а как будто бы от того, что ему было всë безразлично. Взгляд был непривычно пустым, глаза хоть и горели, но не живым огнëм, а каким-то, скорее, лихорадочным, спина была на целый дюйм сгорблена. — Ты же не только себя подставляешь, но и всю команду, нас! — размахивал могучими руками Максим. — Ты… Да ты курил! — принюхался Ященко, неверяще всматриваясь в бледное лицо напротив. — Ты слышал, Джу Гэ?! Вэй Усянь никак не попытался оправдаться. И Джу Гэ тоже ничего не сказал. Нужно было срочно что-то делать, и единственным способом помочь своему подопечному прямо сейчас — было расчистить ему дорогу от каких бы то ни было препятствий. — Пусти его. — Что? — обернулся Ященко, плохо расслышав. — Пропустите его! — рявкнул не весь коридор Джу Гэ. — Дорогу ему, живо! Он встал за Вэй Усянем, как бы прикрыв его от всех, и они вдвоëм пошли вперëд к сцене. — Восемнадцать секунд до открытия занавеса, — прокомментировала тайм-брокер. Джу Гэ довëл Вэй Усяня и развернул к себе лицом. Тот не возражал и просто хлопал ресницами. Джу Гэ вдруг в неожиданном порыве прижал его к себе, крепко обняв руками, и с ужасом подумал, что тот, должно быть, сейчас рассыплется. Поэтому он обнимал его без лишних слов и речей, хотя бы потому что просто не знал, чего бы хотел услышать от него сейчас Вэй Усянь. Джу Гэ старался согреть его, потому что он был как будто и холодным, и горячим одновременно. И охладить, потому что… — Девять секунд. Джу Гэ отстранился, встал на цыпочки и, обхватив лицо Вэй Усяня ладонями, прижался к его лбу губами, пытаясь определить температуру. «Боже правый! Да он же горит!» — Шесть секунд. Вэй Усянь наблюдал краем глаза, как Джу Гэ метался, не зная, что делать, и как в конечном итоге убрался со сцены, позволив Вэй Усяню выступить. — Открываем! Тяжëлый занавес зашелестел, разъезжаясь в стороны. Вэй Усянь закрыл глаза и глубоко вдохнул. Вот и всë. Пора. Сейчас. Потихоньку тонкая вертикальная щëлка света превратилась в целый зал людей, бессовестно пожиравших его глазами. Хорошо, что в Вэй Усяне осталась хоть какая-то смелость, и в, казалось, уже вибрировавшей от возбуждения тишине, он, не колеблясь, сделал шаг вперëд. Дышал он глубоко, воздух в его лëгкие проникал плавно. Кончики пальцев чуть занемели, кожа едва раздражалась из-за материала костюма. Вот так. Всë, как и должно быть. «Спокойно», — приказал себе Вэй Усянь и встал в позицию. Ему включили музыку, но он не услышал еë сразу и на какую-то жалкую секунду опоздал. И был уверен, что две тысячи тех бестий напротив тоже это заметили. Разумеется, он был прав. Зал с некоторым удивлением усмотрел эту заминку. «Поразительно, даже гении порой ошибаются, — подумали тогда зрители. — Хотя… Может, так и нужно было?» Клавиши, единственный инструмент в звучавшей композиции, неуверенно забегали вокруг фигуры танцора, и он стал медленно, трепетно раскрываться, как будто только пробудился ото сна. Как бабочка из кокона. Темп игры пианино постепенно менялся: он ускорялся, становясь более уверенным и торопливым, он брал более низкие ноты, а затем вышел на высокие. И снова замедлился. Вэй Усянь выбросил левую руку в сторону, выводя в воздухе дугу, и почувствовал, что уже устал. От сигаретной горечи сводило во рту. Ещë и тело потихоньку наливалось свинцом. Ритм неожиданно стал очень быстрым, как будто боялся куда-то не успеть, он стал тяжëлым, как будто бы топал по сцене, он стал порывистым, что, наконец, соответствовало внутреннему состоянию Вэй Усяня. Он бросился с алягсона в высокое кручëное жете, и зрители начали понимать, что то, на что они смотрели уже было им знакомо, как будто… Как будто они уже видели это. И верно. Вот в воздух взметнулся ворон, вот скакнул над полом черногривый жеребец, вот изящно приземлился в ронд де жамб коварный принц, вот, вильнув бëдрами, дала знать о себе обворожительная совратительница, вот с третьей позиции на четвëртую вывернулся, блеснув глазами, убийца, волк в овечьей шкуре, вот величаво раскинул руки в стороны сам Дьявол. «Но что это значит?» — гадал про себя охваченный любопытством зал. Музыка была волнительной. Ноты отбивались не от стен зала, а бились прямо в венах, в жилах наблюдавших. А эхо клавиш как будто в самом деле рыдало. Но Вэй Усянь… В нëм было что-то, что завлекало внимание намного сильнее музыки. Зрители внимательно следили за ним. В этих движениях было больше того, что можно было увидеть с первого взгляда. Больше смысла, больше глубины. Он демонстрировал им всех этих персонажей так открыто, он признавался в том, что действительно всë время их обманывал. Но в какой-то момент все образы как будто смешались, и нельзя было выловить, высмотреть какой-то один. Вэй Усянь подумал: «Самое время узнать правду и огорчиться». Он сжал руки над головой в кулаки и сильно тряхнул ими вниз, избавляясь, как поняли зрители, от тяготившей его ноши. Он сбросил с себя вереницу ярких героев, и, и… Предстал пред ними нагим. Как будто от него самого больше ничего не осталось. Но что было ещë хуже… Так это то, что после того, как он снял с себя последнюю завесу тайны, своей манившей загадочности, он больше не мог скрыть своих шрамов, своих синяков, своих гнивших болячек. И теперь на сцене стоял не эталон изящности и сексуальности, а самый настоящий урод. Он был уродлив в своей душевной пустоте, своей бездуховности, своей человеческой деградации, в своëм поганом одиночестве. В своей псевдоприспособленности к обычной жизни. Вэй Усянь был безумен. Те идеи, которые он в себе нëс, были безумны, им было не место среди нормальных людей. Но когда зрители решили, что хуже быть уже не могло, они, наконец, поняли, почему Вэй Усянь выглядел в такой степени жалким. Всë дело было в том, что в мире было очень много людей. Все они были разными: одни строили карьеру, другие с головой погружались в семью, третьи же пытались найти счастье в самих себе. Но помимо всего прочего, существовали те, кто не вписывался в обычные рамки — изгои. Изгои были чумными — тяжело ведь сохранить какие-то остатки здравого смысла, когда целый мир сживает тебя с лица земли. Да, они были просто чокнутыми. Но каким бы странным ты ни был, найдëтся ещë хотя бы один человек, который будет думать так же, как и ты, который будет обладать тем же видением на жизнь, что и ты. А у Вэй Усяня не нашлось. Он всю жизнь бродил по свету, как утопающий, пытаясь зацепиться хоть за кого-то, но цепляться было не за кого. Его идеи, его мысли были великолепны, они могли помочь посмотреть на историю мира по-другому, помочь жить по-другому, помочь быть по-другому. Но во всëм мире не было ни одного человека, кто бы всë это понял. «Вот он, — восхищëнные, не смевшие даже шелохнуться от пронзившей их догадки, зрители замерли. — Абсолют одиночества, — они задыхались от этой мысли, последним кусочком вставшей в сложный пазл тайны Вэй Усяня. — Действительно, что же может быть хуже, чем быть непонятым?» Какая бессмысленная, бестолковая жизнь. Музыка тихо, очень робко, почти боясь, затихла, и тут только зрители поняли, что в композиции, которую они слушали, с самого начала не прозвучало совершенно никакого пения, никакой подсказки, им никто ничего не объяснял. Всë это время они читали историю без слов. Но вот она совсем затихла, и Вэй Усянь замер, сжался. Последний огонëк его души как будто залило водой. И земля промокла, впитала влагу, не оставив шанса зажечься вновь. Но было в Вэй Усяне что-то такое, что-то мощное, звериное, как рëв водопада, что-то обжигающее, как кипящая лава, выплëвывающая крупные пузыри жара, что-то… Что-то, так похожее на волю к жизни. Это невообразимое упрямство, присущее разъярённым быкам на арене, это твëрдость руки, присущая верховному судье, эта злость, эта ярость, присущая только таким униженным, впечатанным лицом в грязь, как он — всë это заставило здание театра чуть ли не затрястись от этой могущественной допотопной силы. И огонь зажëгся вновь. Вэй Усянь был настолько раскалëн, что та сырая земля, в которой похоронили его достоинство, вмиг иссохла до гальки, до песка, до опилок и взорвалась томившейся внутри неë яростью. Замолкшие на пару секунд клавишные вернулись и подобно этому кому грязи покатились вниз, разгоняясь до немыслимой скорости! Этот ритм, этот крик музыки отзывался в сердце каждого! Вэй Усянь запоздало понял, что курить перед самым выступлением было ужасно плохой идеей. Воздуха в какой-то момент стало совсем не хватать, руки дрожали, стопы с огромным усилием отрывались от пола. Он, чуть не запутавшись в своих ногах, бросился вперëд: он выкручивал болезненные, ядовитые пируэты. Кабриоль была высокой, очень высокой, но слишком бесстрашной — нельзя было прыгать так безответственно! Он приземлился, и икра, как спрессованная весом пружина, чуть не взорвалась от напряжения. И сразу же запланированное дальше соте. Но Вэй Усянь поскользнулся на деревянных досках и почти растянулся на сцене, и тут, к ещë большему удивлению зала, он выставил в поддержку ногу, заведя еë под себя, и с самых корточек сиганул прыжок! «Да сколько же силы в этих ногах?!» Вэй Усянь понëсся дальше. Тело его не слушалось, он вëл выступление, но отдавался в него душой, и как тогда двигались его ноги, руки и спина навсегда останется для него величайшей загадкой. Дело оставалось за малым: гранд жете, а дальше только доводки. Но сердце колотилось, как бешеное! Как же прыгать, когда это неистово бившееся чудовище вот-вот выпрыгнет из груди?! Нельзя же так! «Да чëрта с два, можно!» — в унисон с его волей взвыли сами кости. И он неслушавшимися ногами рванул на разгон в другой конец сцены. Вжал плечи, шмыгнул носом, пытаясь избавиться от пота, хлестанул руками воздух и взмыл! Да, он взмыл! И надо же было прямо в прыжке в Вэй Усяне проснуться азартному игроку, поставившему на кон всë своë здоровье, чтобы доказать, что может прокрутить целый тур перед самим приземлением. И он крутанул. Сердце только чуть не пробило рëбра, а ещë в глазах потемнело. Нехорошо. Вот же! Джу Гэ, наблюдавший за действом из-за кулис, в очередной раз крупно вздрогнул: почему на приземлении Вэй Усянь так рассеянно смотрел, что за мутный взгляд?! Он же разобьëтся! Он дëрнулся вперëд, но Максим крепко вцепился ему плечо и не позволил выбежать. «Терпи. Верь в него», — говорил этот жест. И Джу Гэ испустил такой рабски покорный, молебный стон, что у Ященко чуть не подкосились колени. «Терпи!» — сжал он чужое плечо крепче. Вэй Усянь, собрав все силы в ведущее колено, сильно нахмурился. Секунда, и носок коснулся пола. Но ногу повело в сторону, а стопа будто приклеилась к доскам! «Господи Иисусе!» — в животном ужасе взялся за голову буквально каждый: зрители, техперсонал, Джу Гэ, Ященко, но не Вэй Усянь. «Да счас! Кто я, по вашему, такой?!» — взревело всë его существо. Он выкрутил ногу под неестественным углом прямо в тот момент, когда его щиколотка чуть было не хрустнула, расколовшись пополам, вывел ногу из опасной зоны и взмахнул руками, демонстрируя завершëнность манëвра. У людей не было слов. А у Вэй Усяня не осталось совершенно никаких сил. Но глаза его горели животным огнëм, и то пожарище, что охватило все его мысли, каждый вдох и выдох, расщепляло на мелкие кусочки всю его осторожность. Сейчас он был слишком одержим своим великолепием, он поклялся себе произвести такой триумф, чтобы сам фундамент мира искусства выбило из почвы, и ради этого триумфа он должен был иметь сверхчеловеческие способности, и он готов был переступить через всë человеческое в себе, оставить всë за собой, тем самым полностью этого лишившись. Лишь бы, как пиком, пронзить небеса своим блеском! «Может, я и один, — мелькнула в нëм мысль. — Зато никому меня не затмить!» Вэй Усянь двигался рвано, неказисто, но совершенно попадал в ритм, и это делало его танец самой настоящей фантасмагорией, потому что обычный, нормальный человек на такое способен не был! «Да! Ничего, что я совсем один, не страшно!» Скоро музыка стала и вовсе смеяться сквозь слëзы, будто бы сошла с ума вместе с человеком, нет, с кем-то на сцене. И Вэй Усянь, наконец, понял. Он понял, как работает всë. И, казалось, нужно было порадоваться, что теперь ты знаешь то, чего не знают другие, но какой смысл от этих драгоценных знаний, если через пару мгновений ты перестанешь существовать? Музыка поливала зрителей градом слëз, она преподносила каждому урок, она наказывала и жалела. Но не всех. Во всëм мире был только один человек, кто заслуживал сочувствия больше остальных, но никогда не получал истинной нежности. «Вот она — правда», — усмехаясь над собственной ничтожностью, подумал Вэй Усянь. И правда эта была такой острой и живой, такой желанной; она лилась бальзамом на его душу, и Вэй Усянь почувствовал, как тело его стало совсем невесомым. Огонь в его крови стал мягко остывать, и он хорошо знал, что это значило. Музыка вернулась к начальной, отдававшей неким мраком партии, и Вэй Усянь дрожавшими ногами выжал из себя последние пируэты и фуэте. Затухла последняя нота, и он, крупно дрогнув всем телом, немного пошатываясь, остановился на точке и с трудом возвëл побелевшие руки к небу. В зале воцарилась тишина. Казалось, всë в Вэй Усяне выгорело и осыпалось горой пепла на сцену. «Смотри, мам, — вдохнул он горячего воздуха. Всë его тело гудело. — Смотри. Я же знаю, что ты начала погоню за своей несбыточной мечтой на улице, а теперь я стою здесь, под блеском софитов, со своей собственной индивидуальной программой. Я же молодец, да? Скажи же, ну?» Вэй Усянь смотрел наверх, но совершенно неясный взгляд его был устремлëн куда-то намного дальше, и, тем не менее, яркий свет прожекторов его ослеплял. Он часто моргал и щурился. «И ты, — вспомнил он о золотых глазах в зале. — Ты тоже смотри». Наконец, тело его совсем остыло, и только грудь ещë очень тяжело вздымалась вверх-вниз. Вэй Усянь почувствовал, что чужие взгляды, что жар от работы света, что осаживавшийся на его плечи тальк обжигали его. Нужно было убраться отсюда. Причëм, как можно быстрее. Вэй Усянь тяжело сглотнул остатки слюны в пересохшем горле и, не в силах больше терпеть пугавшей его до трясучки атмосферы, которая давила так, как будто на него в одночасье вылили целый океан, раненым зверем сорвался с места и позорно сбежал за кулисы. В зале по-прежнему стояла тишина. Людям нечего было сказать, в них самих не осталось никаких сил, будто это они прожили то потрясение на сцене, а не выступивший так, как никто на свете ещë не выступал, танцор. Вэй Усянь же, скрытый стенами театра, ничего не слыша, бежал, сломя голову, к своей гримëрной, своими одичалыми глазами встречая не менее одичалые после его выступления глаза персонала. В ушах у него парадным реквиемом, как молот по наковальне, тяжело стучал пульс. Он хлобыстнул дверью и стал шариться неслушавшимися руками по столу, собирая свои вещи и скидывая их в сумку. Он, торопясь, шмыгал носом и смаргивал влагу перед глазами, выступившую после того, как он слишком долго смотрел в самые лампы прожекторов. — Вэй Ин… — дверь потихоньку открылась, и за его спиной появился помятый во всех смыслах Джу Гэ. Вэй Усянь смахнул с подбородка пот и, прижав к груди сумку, как собственное дитя, обернулся, рвано выдыхая воздух. — Что же… — начал осипшим голосом Джу Гэ, но Вэй Усянь подошëл вплотную к выходу, где стоял его менеджер, и к ещë большему удивлению мужчины, пропищал: — Пусти. Джу Гэ глупо похлопал глазами пару секунд, а затем, будто опомнившись, сделал шаг в сторону, наблюдая за тем, как Вэй Усянь рванул к чëрному выходу, чтобы поскорее сесть в подогнанную заранее машину. «Да что за сумасшествие..? — растерянно подумал Джу Гэ. — Мальчик мой, что с тобой случилось?» Вэй Усянь, рыская глазами по помещению, карту которого до комичного не вовремя напрочь забыл, краем уха услышал вдруг какой-то сильный шум, гвалт голосов. «Земля рушится? — чуть ли не хохоча от абсурдности ситуации, подумал Вэй Усянь. Но потом понял, что это были аплодисменты. — Надо же», — нахмурился он, и где-то на задворках его сознания пронеслась мысль, что таких громких аплодисментов он ещë никогда в жизни не слыхал. Но всë это было уже не важно. Он выскочил на улицу, и снаружи оказалось очень холодно. На него тут же набросилась голодная стая журналистов, их камеры щëлкали и метали в него копья искусственного света от вспышек. — Господин Вэй! Как прошло ваше выступление? — Как вы прокомментируете присутствие Лань Ванцзи в зрительном зале? Глаза у Вэй Усяня совсем устали, и он просто зажмурился, не видя ни куда шëл, ни куда надо, он опирался о стену театра замëрзшей рукой и как в тумане ступал вперëд. Наконец, впереди показалось что-то похожее на нужный ему автомобиль, и он, задыхаясь холодным, обжигавшим лëгкие воздухом, ускорил шаг. Он запрыгнул в машину, водитель сразу же тронулся, и Вэй Усянь, свернувшись жуткой, безобразной изюминой, позволил себе умереть.