Wanna play?

Ёнгву не хочет так просто отдавать Чонгука. Он предлагает выпить еще бутылку вина, и Чимин с Хосоком просто не успевают за тем темпом, с которым омега поглощает алкоголь. Они пытаются выпивать быстрее, пытаются не кривиться, ведь домашнее вино – это не хухры-мухры, особенно вино от бабушки Ёнгву. В конечном итоге, все трое в зюзю пьяные, но Хаюн побеждает, и все посетители бара радостно хлопают в ладоши. Двое из банды берут всё еще ахуевшего от жизни Чонгука под руки и ведут прямо к Хаюн, заставляя их взяться за ручки. Ёнгву поднимает их скрепленные ладошки вверх и объявляет парой недели, тут же предлагая всем отпраздновать. Чимин с Хосоком остаются на столе, наверняка сожалея о решении помочь своему другу, и единственное, что помогает Чонгуку прийти в себя – широкая, до ужаса довольная улыбка Хаюн. — Тебе надо на свежий воздух, — несколько строго говорит альфа и ведет омегу на улицу, не понимая, почему вообще злится на неё. Как только они оказываются у черного входа, Хаюн вдыхает воздух и поднимает голову к небу. — Что это вообще было? — хмурится Чонгук, смотрит растерянно, как будто пытается понять не только её действия, но и свои собственные чувства. — Ну… блин…, — она тяжело вздыхает и не отпускает его руку. Машет ею, как будто они прогуливаются по парку. — Я такая пьяная, конечно… и вот, наверное, как и ты, да, не смогу держать язык за зубами, — она хихикает, жмет плечами. — Но, в общем… ты Чонгук очень-очень, и я иногда это, а потом… ну… вот… Чонгук хлопает глазами и думает, что от шока перестал понимать корейскую речь. — Что? Хаюн улыбается и так искренне произносит: — Боюсь. Чонгук вздрагивает. — Чего… боишься? — Ну, в общем, смотри, — она отпускает его руку, садится на грязный тротуар, пока Чонгук внимательно следит за ней. Хаюн достает сигарету из пачки и показывает. — Вот это – омега. Омега источает дым. А я не источаю. Так? — она берет зажигалку и щелкает огнем. — А вот это – ты. Понял? Ты, Гукки, зажигалка, ведь ты заставляешь меня пахнуть… ты… зажигаешь меня… Нихуя себе метафоры. Как она вообще может в таком состоянии говорить нечто настолько прозаичное и… романтичное? Чонгук смотрит на зажигалку с сигаретой, в какой раз жалея, что сам не курит. — То есть… — Я хочу быть с тобой, Гукки, но не из-за того, что ты – зажигалка. Сердце опять пропускает удар. — А… из-за чего? Хаюн несколько мечтательно улыбается, подпирает голову рукой и смотрит на застывшего Чонгука. — Ты мне нравишься. О… О, Боже. О, Господи, он… он не в симуляции?! Он действительно услышал то, что услышал?! Он… он нравится Хаюн? Он нравится лучшей омеге в мире?! У Чонгука в голове полнейший пиздец. Куча маленьких Чонгуков бегают, переворачивая всё вверх дном, пуская фейерверки и конфетти, захламляя и так не очень-то и чистый разум хозяина. Ни одна частичка не может поверить. Ставит на повтор раз, два, три, желая запомнить, как… Хаюн призналась. Плевать, что она пьяная. Вообще на всё насрать. Она призналась. Чонгук ей нравится, и Чонгук невозможно сильно краснеет. — Я… я тебе нравлюсь? — шепчет, но Хаюн прекрасно его слышит. — Да, — кивает с завидной уверенностью, но затем резко печалится, обнимая колени. — Но у меня есть проблемка… Чонгук выдыхает. — Запах? — Не-не-не… или да? — Хаюн хмурится, но затем мотает головой, собирается с мыслями, всё еще курит, мельтеша сигаретой со стороны в сторону. — В общем. Моя проблема в том, что… м-м… все альфы, да… все альфы, с которыми я встречалась, да… все они меня бросали. Вообще все. Можешь представить? Меня практически насиловали, считая, что… таким образом я буду производить запах, но… сюрприз-сюрприз, я его не производила. Хотя, нет… это было не то, чтобы насилие… так, пару раз брали против воли, но, знаешь, омега уже становится такой отчаянной, когда шестой подряд альфа бросает со словами: “Мне не нужна омега, у которой нет течки”, — она горько смеется, говорит очень быстро, аж задыхается, а Чонгук просто… просто стоит, слушает, ощущая, как костяшки на кулаках белеют. — И я не хочу, чтобы так же было и с тобой, понимаешь, да? Я не думаю, что ты будешь меня насиловать, конечно, — она хохочет, а Чонгуку впервые больно от её смеха. — Но… ты мне нравишься… и вдруг я перестану выделять запахи? Вдруг у меня так и не будет течки, и всё это… какие-то побочные эффекты из-за стресса, переработки или алкашки? — она тушит сигарету, опять смеется и мотает головой. — Думаешь, почему я так легко разделалась с твоими друзьями? М? Да! Мой талант… жалкой… алкоголички. Ты вообще не может себе представить, сколько я пью… сколько я выпила, пытаясь вызвать запах… какой-либо запах. Но всё, в чем я нуждалась – ты? Хаюн смотрит на Чонгука стеклянными, но такими честными глазами, что у него всё внутри сжимается и выворачивается наизнанку. В нем столько… слов, столько мыслей и эмоций, он переполнен чувствами, переполнен необъяснимой любовью к омеге, но он не знает, что сказать. Да. Хаюн всю жизнь ждала Чонгука, и Чонгук всю жизнь ждал её, и если бы не всё остальное, то её монолог был бы одним из самых чувственных, которые он только слышал в своей жизни. Но с головы не вылетало то, что кто-то делал ей больно, что кто-то посмел принуждать её к сексу, что кто-то… трогал её, лапал и… и… Чонгук выдыхает, пытаясь успокоиться. Ярость выходит за рамки дозволенного – Хаюн ощущает и вздрагивает, испуганно косясь на альфу. Никто в офисе не подозревал, никто даже не знал о том, что у неё было. Может, было что-то хуже? Она ведь лишь вскользь упомянула, будучи пьяной, но ведь… как ей было больно на самом деле? Хаюн убивалась, она забывалась в алкоголе, сигаретах, коде, хотя на самом деле, она желала близости, желала кого-то, чтобы был рядом, чтобы просто любил её такой, какая она есть. Чонгук всегда думал, что она – одиночка. Хаюн никогда не гналась за отношениями, никто не видел её с другими альфами, никто не слышал, чтобы она вообще встречалась с кем-то. Но, как оказалось, она ужасно одинокая, и ей плохо. А Чонгуку вообще ужас, как хуево от осознания, что Хаюн так страдает. Он всегда слушает Радиохед, когда ему грустно, но он никогда бы не мог подумать, что Хаюн олицетворяет все песни, все альбомы, и при этом звучит намного лиричнее, чем любой инструмент и любой припев. Чонгук тяжело вздыхает, подходит и садится на корточки напротив омеги. Она сразу же поднимает на него глаза, опускает ноги, пытаясь сесть в позу лотоса, но тут же зависает, когда на щеках ощущает теплые ладони. Он не знает, что делает, но ему ужасно хочется показать, что отныне ей не нужно топить горе в дыме и вине, что отныне он всегда будет рядом и придет, если она позовет. У Чонгука сердце вылетает из груди, не может даже и слово произнести, а тело не слушается. Хаюн рассматривает его лицо, практически не моргая. У неё горячие, красные щечки, от неё несет сигаретами, алкоголем, баром, но она всё равно остается такой же прекрасной, как и в первый же день, когда Чонгук её увидел. — Гукки, — пьяно говорит Хаюн, смотря прямо в глаза. — Я… не помню никакого красивого признания… в медиа… но… сейчас, секунду, — она жмурится, напрягается, будто у неё из головы сейчас выпрыгнет лампочка и резко загорится. — Ты свет в моем… темном мире…. Надежда в моем отчаянии и сила… в моей слабости, — выдыхает, широко улыбается и радуется, что придумала хоть что-то. — С тобой, Гукки, я могу противостоять любому злу, победить любого врага… и принять любую судьбу, — она резко икает и сразу же извиняется. Какая же она чертовски милая. — Блин… это, конечно, не так красиво, как признание Энакина Скай… Чонгук целует прежде, чем успеет подумать. Он… не может. Хаюн застывает, практически не дыша, но не отталкивает. Чонгук сжимает её щечки очень аккуратно и нежно, не торопится и просто прижимается к её губам, ощущая их мягкость. Он чмокает её несколько раз, медленно, томительно, и вздрагивает, когда чувствует на кольце её язык. Господи. Хаюн сжимает его футболку на груди и поддается вперед, жарко выдыхая. Она расслаблена, не напугана, взволнована. Так близко, так интимно, так… бесподобно. Чонгук не сдерживается и проникает в её рот языком, чувствуя, как по позвоночнику пробегает разряд тока. Внизу живота теплеет, когда он начинает целовать глубже, слаще. Чонгук хмурится, понимая, что его накрывает волна слишком сильного желания, и перемещает ладони вниз, к её шее, слабо сжимая. Хаюн обрывисто всхлипывает и не успевает глотать слюни. Чонгук меняет положение головы, пытаясь попробовать все способы, какие только существуют. Он целует жадно, постепенно срываясь с цепи. Их первый поцелуй кажется таким… неправильным, не по плану, не по учебнику, но Чонгуку это и нравится. Ему нравится, что он заставляет Хаюн дрожать в его руках, что он заставляет её тяжело дышать и нуждаться в любом контакте. Он без ума от их близости, и не уверен, что сможет взять себя в руки. А потом, он чувствует карамель. Сладкую, липучую, сахарную карамель, и всё темнеет. Чонгук не единственный, кто не может себя контролировать. Хаюн выделяет бешеное количество запаха, настолько, что другие альфы тоже слышат. Она зовет к себе, умоляет взять её и впитать столько карамели, сколько она сможет выделить, и Чонгук останавливается только лишь из-за того, что ощущает реакцию и запахи других альф в баре, которые могут очень быстро оказаться на заднем дворе. Он обрывает поцелуй, замечая, как у Хаюн опухли губы. Она тяжело дышит, хочет еще, тянется к нему, и… блять, Чонгука должна принять в Рай вне очереди только из-за его поступка и титанического самоконтроля. — Нет, Хаюн, успокойся… — Но почему? Чонгук, я… — Тише, успокойся, Хаюн, — он говорит низким, вдумчивым голосом, и смотрит в сверкающие глаза омеги, которая приходит в себя. Запах карамели растворяется в воздухе, смешиваясь с жареным маршмелоу. В баре слышен шум. — Мне что-то так… неважно, — шепчет Хаюн и ладонью хватается за голову. Дело не в алкоголе. Дело в том, что они остановились, а ей так хотелось продолжить. — Пошли. Отвезу тебя к себе, хорошо? Обещаю ничего с тобой не делать. — Я верю, Гукки, верю… Он ведет её к мотоциклу, усаживает и надевает шлем. Хаюн постоянно бурчит, что хочет спать, и что не очень хорошо себя чувствует. Чонгук просит её крепко держаться, когда сам садится со шлемом на голове и заводит мотор. Она сразу же облокачивается о его спину, крепко обнимая, и без остановки что-то рассказывает. Приходится ехать медленно, аккуратно, чтобы Хаюн не упала. Он срезает по самому короткому пути, который только знает, иногда выезжает на пешеходную часть и проезжает на красный, надеясь, что ему не выпишут миллион штрафов. Никто же ведь не знает, что Чонгук везет очень пьяную омегу, на которую еще чуть-чуть и накинулся бы весь бар, а ведь у неё даже не началась течка – просто сильный запах, молящий о внимании. У него нет сил думать о поцелуе, думать о признании. Он устал, он правда устал, и всё, что сейчас важно – довести Хаюн в целости и сохранности. И самому не потерять голову, находясь с ней в одной квартире. Они поднимаются на этаж, и Чонгук снимает шлемы только в коридоре. Помогает ей разуться и обращает внимание, что у неё почти 40 размер ноги, хотя ему казалось, что меньше. Джинсы грязные, пиджак помятый, волосы спутанные и пропахли никотином. Он должен помочь ей помыться, он должен помочь ей сменить одежду, и при всём при этом он не должен выпускать кракена со своих штанов, иначе всё, что сегодня произошло, будет бессмысленным, и неизвестно, обрадуется ли Хаюн утром, узнав, что они переспали, или даст ему хорошую пощечину и уйдет. Чонгук вздрагивает, когда Хаюн выставляет руку, не позволяя снять пиджак. — Я… сама. Я нормально себя… чувствую…, — она встает, но тут же падает, и Чонгук ловит её в последний момент. — Ладно, не нормально я себя чувствую, но… пожалуйста, доведи меня до… эм… душа, а дальше я сама. — Точно? — Да, точно. Опять. Опять тот же страх. Страх, что Чонгук что-то с ней сделает? Он не перечит. Выдает полотенце и закрывает за ней дверь в ванную. Остается дежурить, внимательно прислушиваясь. Чонгук пытается не визуализировать те звуки, что он слышит: падающая одежда на пол, открытый кран, шум воды, тяжелое дыхание и легкий кашель. Как же хорошо, что он не пил, Боже, он бы, наверное, сейчас выломил эту дверь, как какой-то неандерталец в поиске самки. Ужас. Только думает об этом и аж вздрагивает. Когда Хаюн выключает душ, Чонгук понимает, что… он выдал ей только полотенце. Дверь в ванную приоткрывается, и он бледнеет. Хаюн выглядывает, окутанная черным полотенцем от груди до колен. Волосы мокрые, прилипают к шее, плечам, спине. По коже стекают тонкие капельки. Чонгук цепляется взглядом за ключицу и шею, чистую шею, и неосознанно проходится языком по верхним клыкам. — Можно мне… во что-то переодеться? — она всё еще пьяная, опирается головой о дверной косяк, пока ладонью сжимает ручку. — Пожалуйста… — Да, сейчас, — голосом робота отвечает Чонгук и уходит к шкафу. Пока роется, в голове бегущей строкой проносится “БЛЯТЬ-БЛЯТЬ-БЛЯТЬ”, а руки предательски дрожат. Он пытается найти самую закрытую одежку, которая у него только есть, и достает огромный, серый свитшот с надписью “SHREWD” и длинные штаны в клеточку. Закидывает всё в ванную, не глядя, и продолжает дежурить. Он опять вспотел? Серьезно? Тоже нужно принять душ и успокоиться. Хаюн выползает в одежде Чонгука (да, гений, об этом ты не подумал!), со слегка покрасневшими глазами и чертовски уставшим видом. Он уже испугался, что она плакала в его душевой, но Хаюн сразу же указывает на глаза и спрашивает: — У тебя, случайно… нет, чего-нибудь для линз? — Есть! Жидкость, да! — чего он так кричит? — Когда-то, эм… в общем, друг оставил. Да. Хаюн лучше не знать, что его бывшая забыла у него целый набор для линз. Чонгук протягивает ей все нужные приспособления, и опять выходит, понимая, что не может находиться с ней в одном помещении дольше секунды. — Спасибо, — благодарит Хаюн, пальцами потирая глаза. — Я, правда, ничего не вижу без очков… — Можешь держаться за меня, — не глядя, он предлагает ей свою руку и сдержанно выдыхает. Всё оказалось намного сложнее, чем он думал. Его же должны были определить в Рай, но почему-то он сейчас в Аду, где над ним насмехается Сатана, устраивая самые настоящие пытки. Чонгук помогает Хаюн улечься. Она постоянно хмурится и держится за голову. Больше всего похоже, что у неё горячка или отравление, но… нет. Чонгук знает, что всё это последствия его отказа взять то, что она предлагала, но он правда не хочет наломать дров, не сейчас, она должна потерпеть. Он же терпит! — Если что-то понадобится – я буду в гостиной, — говорит и уже разворачивается, чтобы как можно быстрее уйти отсюда, но вдруг чувствует, как Хаюн хватает его за мизинец. — А ты… ты можешь остаться? Ненадолго? У меня голова… так сильно болит… и мне так холодно… “БЛЯТЬ-БЛЯТЬ-БЛЯТЬ”. Чонгук делает глубокий вдох и медленный выдох. Всё будет хорошо, не нужно думать лишнего, он же, всё-таки, человек разумный, так что не потеряет голову, если просто минут десять полежит рядом с омегой, в которую до одури влюблен, и которая час назад всем телом умоляла взять её прямо в переулке у бара. Проще простого. Чонгук обходит кровать, ложится под одеяло и подвигается как можно ближе к Хаюн. Она довольно слабая и плохо соображает, но тянется к теплу и с удовольствием падает в объятия, утыкаясь носом в его шею. У него просто всё тело горит пламенным огнем, а на лбу чуть ли не появляется испарина, но в какой-то момент он понимает, что своими объятиями облегчает боль Хаюн. Он когда-то читал, что… если альфа и омега истинные друг для друга, то у них есть способность исцелять свою вторую половинку. Не так волшебно и быстро, как в фильмах или играх, но… если Чонгук не ошибается, то схема схожая с котами. Они помогут справиться с болью своим мурчанием, как Чонгук помогает Хаюн справиться своим жаром. Может ли… может ли такое быть, что они – истинные друг для друга? Нельзя делать поспешных выводов и кормить себя ложными надеждами. Они всё еще не испытывали течку и гон, так что нельзя говорить наверняка. Чонгук боится сглазить, хотя никогда не считал себя суеверным. К тому же, Хаюн ведь упоминала, что при первой встрече ничего не почувствовала, а должна была… — Не говори никому, но… мне так хорошо с тобой, Гукки, — тихо шепчет и сонно выдыхает. — Даже если бы ты не помогал мне выделять запахи, я бы всё равно хотела быть с тобой… Чонгук распахивает глаза, сглатывает и хочет посмотреть на неё, чтобы удостовериться, что она говорит правду, но всё, что он делает – крепче прижимает Хаюн к себе и носом путается в её всё еще влажных, пахнущих его шампунем волосах. Сердце так быстро стучит, просто вырывается из груди. Он не может уснуть, не может успокоиться, хотя Хаюн практически сразу засыпает. В голове творится черти что, в животе – те самые бабочки, а на губах… …следы их поцелуя. Чонгук не замечает, как проваливается в сон, не осознавая, что объятия Хаюн действуют на него сильнее, чем его на неё.

• • •

Утро начинается не с кофе, а с боли. Чонгук хмурится, цыкает, не понимая, почему он вообще не чувствует руки, и когда открывает глаза, чтобы проверить, то вздрагивает и подрывается с кровати, путаясь в одеяле и позорно падая на пол. Дыхание быстрое, сбитое. Мозг сразу же начинает прогружать вчерашние события, и Чонгук с облегчением выдыхает, радуясь, что ничего не было, но потом он видит, что лежит в одних трусах… Когда он успел снять с себя всю одежду?! Футболка и джинсы скомканные валяются рядом с его головой. Неужели через сон всё сделал? Но почему? Из-за жары? Вполне возможно. Хаюн что-то бурчит, но, к счастью, не просыпается. Она укутывается в одеяло и поворачивается спиной, позволяя Чонгуку немного успокоиться и прийти в себя. Хаюн одетая, значит, отбой паники. Который вообще час? С трудом поднимается, пытаясь быть как можно тише. Руки всё еще будто в иголках, не слушаются, зато позволяют окончательно проснуться. Чонгук берет телефон с тумбочки. 09:04 утра. Сколько он проспал? Когда он вообще последний раз так долго и непрерывно спал? Это на него так Хаюн подействовала? Он бы с удовольствием забрался обратно, обнял бы её и спал дальше, но, кажется, он и так много что себе позволил. Удивительно вообще, что у него нет утреннего стояка, тогда вообще бы со стыда сдох. Принимает душ, чистит зубы, накидывает футболку со штанами и завязывает волосы в хвост по дороге на кухню. Если честно, то он не может выкинуть с головы то, что Хаюн спит в его кровати, что Хаюн принимала у него душ, что она в его одежде, и что они… поцеловались. И Хаюн призналась. Чонгук готовит одни из самых вкусных панкейков, которые только умеет. Достает с холодильника крем-сыр, роется в тумбочках в поисках меда и шоколадного топпинга. Накрывает на стол, делает две чашки зеленого чая, даже находит таблетки от похмелья, надеясь, что Хаюн не будет страдать так же, как и он неделю назад. На улице прохладно, небо затянуто тучами и моментами капает мелкий дождь. Погода отвратительная, вообще не для романтичного завтрака, но у них ведь и не должен быть романтичный завтрак, верно? Не придумывай себе лишнего, Чонгук. Он хмурится, погруженный в свои мысли. Моет посуду и не слышит, как к нему сзади подходит Хаюн и аккуратно касается плеча. Чонгук так подскакивает, что чуть не роняет в раковину белый, керамический чайник. — Прости-прости! Не хотела тебя напугать, — она улыбается, выглядит неожиданно свежо и бодро. Уже успела надеть линзы? Он настолько сильно ушел в себя? — Пахнет так вкусно! — Д-да…. Да, я… в общем, решил сделать нам завтрак, — Чонгук прочищает горло, выключает воду и вытирает руки о кухонное полотенце. — Надеюсь, ты любишь американские блинчики? — Люблю, — улыбается широко, смотрит прямо в глаза, и что-то сердце опять сбоит. — И можно воды? Такой сушняк… — Конечно! Вот, держи! И присаживайся. Увидели бы его Чимин с Хосоком, на пол бы от смеха попадали, но, наверное, они и сегодня умирают после вчерашнего, так что жизнь их уже достаточно наказала за издевательства над Чонгуком. — Боже, как вкусно, — Хаюн стонет, прикрывает рот ладошкой. — Где ты научился так готовить? Гордо поднимает подбородок, ухмыляется и небрежно жмет плечами. — Очень много жил сам. Нужно было выкручиваться. — Обязательно научи меня готовить еще и это. — Без проблем, — он подмигивает, и не понимает, с чего вдруг чувствует такую легкость в их общении. — Главный ингредиент везде всё равно один и тот же. — Дай угадаю, — фыркает Хаюн. — Любовь? — Именно! — То есть, если бы ты меня не любил, то панкейки вышли бы ужасными? Чонгук давится, практически прощается с жизнью, пока пытается выкашлять злосчастный кусочек блинчика. Хмурится, с нескрываемым шоком смотрит на Хаюн, которая по-садистки улыбается и спокойно продолжает кушать дальше. Не знает, что ответить, вообще пустота. Да что ответить, когда она в открытую напоминает, что Чонгук любит её?! Почему она до сих пор не забыла о том конфузе возле бара?! И почему получает такое удовольствие от смущенного Чонгука?! — …н-нет, — прочистив горло, тихо отвечает и утыкается в свою тарелку. Они замолкают, и когда Хаюн заканчивает со своей порцией, то внимательно смотрит на Чонгука, который не знает, что вообще на неё нашло. Откуда такая смелость? — Я тут поняла, что ты, Гукки, тот тип человека, который не будет напрямую указывать. Например, вместо “Возьми мне кофе” или “Выкинь мусор”, ты всегда будешь добавлять “пожалуйста”, — она улыбается, пока Чонгук медленно сдвигает брови к переносице. — Ты очень вежливый. — Я… эм… не знаю, как реагировать, честно… — С остальными омегами ты тоже таким был? Вежливым? Чонгук вздрагивает, проглатывает последний кусочек панкейка. Пальцы так крепко сжимают вилку, что она вот-вот согнется пополам. Он вот вообще не может проследить за мыслями Хаюн, не может понять, как ему стоит отвечать или вообще… что-либо делать. Так, стоп. Кто тут вообще альфа, а?! Соберись, тряпка! — Я всегда со всеми вежливый, Хаюн, — встает, собирает тарелки и подходит к раковине, поворачиваясь к омеге спиной, тем самым скрывая адски красное лицо. Почему он так, черт возьми, нервничает? — Когда ты мне признался, облизывая мою шею… — Обязательно произносить это вслух и напоминать об этом? — обреченно стонет Чонгук и мотает головой. — …то ты тоже был невероятно вежливым, — говорит Хаюн, и в её голосе чувствуется нежность. — Мне нравится. Чонгук выключает воду, тяжело вздыхает, опирается руками о раковину и оглядывается на омегу, которая задумчиво смотрит в чашку с чаем. — Нравится, — повторяет за ней, и она слишком спокойно кивает. — Со мной еще никто так не обращался, не заботился обо мне… как ты вчера и сегодня, — Хаюн облизывает губы и смотрит в глаза Чонгука. — Несмотря на то, что я была пьяная, что я хотела… ты меня всё равно оттолкнул. Почему? — Потому что я вежливый, Хаюн, и… я не хочу… не хочу брать тебя, когда ты пьяная и не понимаешь, чего действительно хочешь, — он хмурится, выдыхает и, скрестив руки на груди, поворачивается к ней лицом, поясницей облокотившись о раковину. Хаюн заметно вздрагивает, щеки розовеют, и она тут же отводит взгляд, вновь утыкаясь в чай. Нервно сглатывает и потирает чашку, покусывая нижнюю губу. Она смущалась, радовалась, но боялась что-либо показывать, будто бы вновь создаст впечатление слабой и слишком доступной. Откуда у Чонгука вообще такие мысли? Он чувствует, что её нужно успокоить, поэтому берет стул и садится рядом, практически касаясь её ноги своим коленом. Хаюн не двигаются, даже не реагирует, и он рад, что в ней не ощущается тот же страх, что и раньше. — Ты не хочешь всё выяснить? — он спрашивает несколько тихо, боясь спугнуть. — То, что происходит между нами? Запахи, поцелуй, признания… и моё, и твоё. Хаюн не отвечает, но видно, что она понимает, о чем он говорит. Если честно, то он ожидал, что она будет мотать головой и попытается уйти от разговора; будет избегать Чонгука, ведь он напирает и с каждым днем становится всё более и более нетерпеливым. Но Хаюн кивает, поднимает на него взгляд и решительно вздыхает. У неё такие… красивые глаза. Он только сейчас замечает, что при ламповом освещении они больше похожи не на кофе, а на корицу. — То, что я сказала, будучи пьяной – правда. Да, я всё помню, вообще всё. Поэтому я и в шоке, Чонгук. Меня бывшие всегда тащили в постель, как только я напивалась, ведь у них была отличная отговорка наутро. “Ну ты же сама хотела”, — она имитирует кавычки, фыркает и закатывает глаза, а Чонгук опять проводит языком по внутренней стороне щеки. Какие же они все уроды, где она таких вообще находила? — Но ты… ты просто… ты был осторожным, ты… каким-то чудом взял себя в руки, будучи под воздействием моего запаха. Знаешь, когда ты мне признался, я думала, что это… по-пьяни. То есть, обычно ничего не значит, но теперь я понимаю, что ты действительно… что у тебя чувства ко мне, и я… не могу отрицать, что ты не заставляешь меня думать о тебе каждую минуту, — голос прыгал, она всё больше нервничала и облизывала губы, будто не привыкла выставлять свои чувства на общее обозрение. Но Чонгук был не просто очарован ею, он был… восхищен и не знал, как можно любить её еще сильнее. Каждое её слово оставляло след в его сердце, каждый её вздох и трепет позволял ему увидеть необычную, неизведанную Хаюн, с которой он хотел бы еще раз оказаться под теплым одеялом. Она была такой домашней, такой честной, такой… прекрасной. — Я тоже думаю о тебе каждую минуту, — выдыхает, смотря в глаза, и Хаюн вновь краснеет. — Я не тороплюсь, Чонгук, ведь… мой опыт был таковым. Нельзя торопиться. Я не хочу ничего испортить, и… — Меня бросали все омеги потому, что считают меня слишком милым, — спокойно говорит Чонгук, пока Хаюн вопросительно смотрит на него, не веря с первых же слов. — Кому-то не нравился голос, кому-то волосы, кому-то моя манера общения или увлечения. Кто-то не был доволен моим чувством юмора, моей нежностью, кто-то бросил из-за моей чрезмерной эмоциональности, а кто-то не выдержал моего слишком сладкого запаха, — он фыркает, жмет плечами. — У меня не всё так… ужасно, как у тебя. Но я тоже боюсь, Хаюн, я тоже… не хочу, чтобы ты в один день сказала, что тебе нужен другой, более… не знаю… тот, кто пахнет шоколадом или кофе, а не жареным маршмелоу. Они оба ухмыляются. — Я всегда думала, что ты всех бросал, а не наоборот. — Не, было парочку, кого я бросил, но… я уже даже их имен не помню. — Но мне нравится твой запах! Очень! — она тут же идет в наступление, как будто хочет переубедить Чонгука, и он не может не умиляться с того, как она пытается доказать всю прелесть жареного маршмелоу. — Думаю, он хорошо сочетается с карамелью… и… да, я считаю тебя милым, но мне нравится это. Мне нравится твой юмор, твоя дурашливость и то, как ты краснеешь передо мной, — говорит и сама краснеет. Чудо. — Я никогда не встречала таких, как ты… и… мне комфортно с тобой. Я знаю, что ты мне не навредишь… — Конечно, Хаюн! — он подвигается чуть ближе, наклоняясь вперед. — Ради тебя я готов кому-то навредить, но к тебе я и пальцем не прикоснусь, пока ты не скажешь. Она дергает бровями, моргает так, будто Чонгук сказал что-то ужасное или обидное, и он даже сам пугается, что смолол что-то не то. — Ты меня поцеловал без моего разрешения, — она ухмыляется, и Чонгук закатывает глаза. — Да, но… после того, как ты мне призналась, я не мог не поцеловать! Не мог ничего не делать! — он оживленно жестикулирует, будто оправдывается. — Ты была такая… такая искренняя, такая настоящая и… и ты столько всего мне рассказала. Ты никогда не была ко мне так близко, и я поддался какому-то чувству, я… я очень хотел тебя поцеловать, и мне сложно было удер… Чонгук вздрагивает, резко втягивает в себя воздух и хватается за край стола, когда чувствует, как Хаюн целует его. Что… что она… а? Чонгук не соображает, вообще. Казалось, что всё еще хуже, чем вчера, у бара, хотя должно быть легче. Но тогда он сделал первый шаг, а сейчас… Хаюн. Она подвигается ближе, упираясь ладонями о его колени, заставляя чуть ли не вилять хвостом, если бы он у него был. Хаюн приоткрывает губы и зубами обхватывает железное кольцо. Тянет, будто пытается привести Чонгука в чувство, и он слишком резко просыпается, понимая, что не может бездействовать. Руками обхватывает её лицо, притягивает ближе и сразу же раздвигает её губы языком. Привкус зеленого чая и утренних панкейков совершенно не беспокоят, но вот то, с каким удовольствием она выдохнула и пальчиками сжала ткань на его коленках – заставило зарычать. Ох, это плохо… это очень плохо. — Кажется, я… я не могу остановиться, — хрипит Чонгук между поцелуями. — Не надо, пожалуйста… — Пожалуйста, — он ухмыляется, чмокая и облизывая. — И ты еще что-то мне говорила? — Просто молча целуй меня. — Я сделаю всё, что ты скажешь… Обнимает её крепче, подвигая на стуле вплотную. Не может удержаться, ведь её губы такие сладкие и мягкие. Чонгук целует игриво, мокро, жарко. Хаюн дрожит под его руками, и он не может поверить, что она сама хотела, что она сама просит и практически умоляет не отпускать. Он не знает, сколько они целовались. Такое ощущение, что вдвоем впервые в жизни почувствовали чьи-то губы, впервые в жизни обжимались с кем-то, как подростки. Чонгук не заходил дальше дозволенного, а Хаюн пыталась насытиться. Она сжимала его волосы, распуская хвост. Ладонями касалась шеи, вызывая у Чонгука взрывы в груди. Он не хотел показаться совсем уж жалким, но ему так сложно сдерживать стоны, ведь каждое её движение, каждая ласка и вздох казались чем-то запретным, но таким сладким и прекрасным. Хаюн останавливается первая, тяжело дыша. Утыкается лбом в его, хмурится и смотрит в глаза, пытаясь успокоиться. У Чонгука пульс космический, а руки дрожат. Он чувствует, как их запахи смешались, но не сильно… будто они только пробуют друг друга. — Я… я знаю, что могу прозвучать очень глупо сейчас, — хрипит Чонгук и сглатывает. — Особенно, после всего, что произошло между нами, но… ты… ты не против встречаться со мной? Хаюн широко улыбается, смеется и запрокидывает голову. Но затем выдыхает, кивает, выглядит счастливой. — Я хочу встречаться с тобой, Гукки, — нежно произносит и вновь дарит ему легкий поцелуй в губы. Господи, так хорошо ему не было даже после обретения Лука Сильваны. Чонгук на седьмом небе от счастья и ни за что в жизни оттуда не спустится.