Лавка дурных снов

             «– У вас достаточно серьезное заболевание, мы такое не лечим. Я и мои коллеги смеем предположить, что эта хворь обусловлена генетической предрасположенностью. Но, к сожалению, утверждать ничего не можем.»       Который раз одно и то же. Хенджин слышит это уже не первый и даже не пятый раз. Никто не знает, что с ним происходит. Сегодня его выпустили под присмотр родного брата домой из психбольницы. Но если спросите вы, с каким диагнозом его госпитализировали или диагностировали за два месяца заточения, то внятного ответа не услышите. Лишь что-то о паранойе, галлюцинациях и боязни спать.       Его пичкали всеми возможными препаратами: и для улучшения мозгового кровообращения, и инсулино-коматозная терапия, и сильные антидепрессанты вместе с транквилизаторами под соусом снотворного. Но вот он снова возвращается домой, в одиночество. Один на один с голыми стенами, холодным деревянным полом и двумя голубями, которых он подкармливает хлебными крошками и овсяной крупой. Брат лишь подписал бумаги в больнице и, проводив Хвана к подъезду, умчался по делам в другой город.       Подъезд все такой же скрипучий, словно вот-вот развалиться на тысячи ржавых болтиков и гаечек. Смуглая соседка с платком на голове и сигаретой меж губ, заинтересовано выглядывает из-за двери своей прогнившей квартиры. Она с минуту оценивает прибывшего и со взглядом, полным презрения, захлопывает за собой дверь. Хенджин поправляет лямку сумки на плече, несколько долгих секунд гипнотизирует сомнительно выглядящий лифт, но все же заходит. Железные двери закрываются за ним, мочой разит за километр. Он прикрывает нос и рот воротником свитера, но, кажется, этот отвратный запах успел впитаться в каждую частичку его одежды и тела.       Динамик над дверью пару секунд шипит, словно рявкающий на последнем издыхании пёс в агонии. Хван жмет кнопку восьмого этажа несколько раз. Та западает, срабатывает лишь с третьей или четвертой попытки. Он уже успел накрутить себя, думая, что придется идти пешком. Но кнопка с затёртой цифрой восемь несколько раз мерцает, железная коробка кряхтит, дёргается, приходя в движение. Воздуха начинает не хватать, невидимая петля на шее затягивается все сильнее. Глаза жгут, угрожая слезами вытечь, но Хенджин опрокидывает голову назад, не позволяя им скатываться.       — Все хорошо, — успокаивает сам себя, всматриваясь на табло над дверью с медленно сменяющимися циферками.       Два… Три… Четыре.       Лифт снова дёргается, будто грозится вот-вот сорваться с тросов и полететь вниз. Парень жмется к задней стенке, руками за плечи себя обнимает, дрожь успокаивает. Он вглядывается в мерцающую «4» над дверью. Та то потухает, то снова светится зеленым. Хенджин пытается дышать глубоко и медленно, взглядом ищет кнопку вызова диспетчера.       Нервно, на ватных ногах, с рукой дрожащей так, что благодаря ей взлететь можно, подходит и тыкает на спасительную кнопку. Раз, второй, пятый. Но она все так же светится и молчит. Динамик кашляет противно и затихает. Кажется, он может расслышать что-то подобное на слова, но их перебивает скрежет железа. Он слышит вокруг сотни звуков и голосов, или это в его голове шумит? Не может быть, в его организме сейчас столько медикаментов, что он не должен чувствовать ничего кроме тошноты. И снова все резко затихает. Хван уже искренне спрашивает себя самого, что хуже, вечный гомон или зловещая тишина?       Собственное дыхание сейчас такое громкое. Цифра «4» больше не светится зеленым. Никакого скрежета, никакого кряхтения динамика.       — Я знал, что ты вернешься, — доносится из ниоткуда.       — Кто ты? — голос дрожит, но тело больше.       Хенджин жмется в угол, стенка сзади позволяет чувствовать себя в мнимой безопасности. Он пытается напрячь зрение, но в мелькающем свете желтой лампочки видно лишь тени.       — Я — то, от чего ты пытаешься сбежать, — рычит нечто.       Хван крутит головой, уловить пытаясь откуда же доносится этот голос. От чего он бежит? Сейчас он хочет лишь сбежать из этой проклятой железной коробки.       — Не прячься, подойди и позволь мне забрать тебя.       — Нет. Нет-нет. Нет! — как в бреду бормочет Хван, по стенке на колени сползая.       Голову прячет, руками прикрывает, слезы застилают глаза, а по трахее осколки от ампул Аминазинаходят туда-сюда. Оно снова здесь, оно вернулось. Но как так? Почему? Его же выписали из больницы, брат подвез его до подъезда, он вошел, увидел Агату и… Зашел в лифт.       Хенджин не боится лифтов. Он боится умереть в лифте. Но врачи говорили, что бы побороть страхи, нужно стать с ними лицо к лицу. Хван боялся зеркал, птиц, замкнутого пространства, большого скопления людей, капельниц и кукол. И справился почти со всем.       Теперь на оконном отливе кухни его квартиры регулярно кушают голуби. Каждое утро он бреет не растущую бороду перед треснутым зеркалом с наклейкой куклы в уголке. Капельницы у него в больнице были на завтрак, обед и ужин. И он больше почти не боится того, что пока он будет спать медсестра выдоит из него всю кровь.       В больнице не было возможности оказаться наедине с собой, даже в туалете под дверью стоит санитарка или дежурная сестра. Буквально все люди вокруг тебя видят то, что ты делаешь, а если не видят, значит слышат. Ему хватило две недели, дабы смириться с тем, что звук падающей в унитаз перетравленной и природно вышедшей пищи будут слышать все пациенты из соседних палат.       Но лифты… Они всегда пугали своей теснотой и ненадежностью.       — Ты же знаешь, что ты мой навек. Я выбрал тебя, а ты меня впустил, — стальной голос отбивается от стен. Он звучит повсюду и нигде одновременно.       — Что ты такое?! — выкрикивает Хван, в угол забиваясь.       Сквозь узенькую щелочку меж лифтовыми дверьми полоска света падает на стенку. Издали слышатся шаги и приглушенные голоса. С каждой секундой они становятся все громче.       — Я — Кошмар, — рычит на ухо, и мерзкое, холодное что-то ползет прямо внутрь.       Хенджина трясет, слезами обливается, ощущение сгущающейся темноты червями кишит, заползая под кожу. Его крик разносится по стальной коробке, пальцами пытается в ухо залезть и слизня этого вытащить. Но оно пропало, лишь нечто чешется будто бы на внутренней стороне черепа. Оно снует по извилинам мозга, облизывает его и шипит проклятия. Хван бьёт себя по лицу и голове, кричит, лбом о металл стучится. Руками о стенку опирается, он чувствует как что-то теплое по лбу стекает. Дыхание тяжелое, в горле ком скользкий стоит. Пара секунд и тошнота подбирается все ближе. Хван почти лицом на пол падает, блюет чем-то мерзким. В полутьме, пытаясь отдышаться, лишь что-то ползающее с примесью больничного супа видит.       Голова трещит словно она раскаленное железо и молота удары по себе получает. Хван поднимает ее и смотрит перед собой.       — А-а!!! — выкрикивает он, назад отпрыгивая.       Он опирается на руки позади себя, впереди стена ранее металлическая в зеркало превратилась. А на нем маленькая паутинка трещин с размазанными следами хвановой крови.       — Я навсегда останусь в тебе! — слышится вереск прямо из головы. — Ты мой!

***

      — Он стабилен, но я боюсь мы рано его выписали, — объясняет врач.       — Но я точно знаю, что довез его до самого подъезда. Что могло случиться? Ему осталось только к квартире подняться, — недоумевает Ли, взглядом скользя по зашитому хирургами лицу брата.       — Все не так просто, Ли Минхо. Я знаю, принять болезнь родного человека слишком тягостно, но сейчас вы должны быть рядом с ним и все ему объяснить, — тяжело вздыхает врач, хлопая Ли по плечу. — Он уснул сразу как оказался в лифте, но прежде успел нажать кнопку своего этажа. Лифт оказался на ремонте, предупреждающую надпись он не заметил из-за седативных и нейролептиков. Эта махина остановилась между третим и четверым этажом и я даже представить себе не могу, что было бы если не ваша соседка.       Они затихают, когда замечают шевеление со стороны кровати Хенджина. Минхо подбегает к брату, сгребая его бледное, худое тело в объятия. Хван смотрит на него пустым взглядом, карие глаза посерели, словно у рыбы. Он тянется к уху Минхо и все, что может сказать это:       — Оно во мне.       Надломленный голос замолкает, серые глаза закатываются, показывая белки с треснутыми капиллярами. Минхо дух перехватывает, брата за плечи трясет, но тот лишь кричит так, будто лай псов из преисподней:       — Оставь его! Он теперь мой!