Змеи просто так не кусаются

Дрим проснулся от кошмара. Он не закричал. Просто открыл глаза и долго лежал, смотря в потолок, пока пустота над ним медленно переставала быть проекцией того самого топора, того самого последнего взгляда. Веки дрожали, грудь с трудом втягивала воздух, а губы бессмысленно шептали что-то. Он снова увидел, как Томми замахнулся. Топор вошел мягко, почти беззвучно — как в мыло. Всё внутри сжалось. Даже спустя столько времени он не мог забыть — не саму боль, а то, как легко всё случилось. Этот кошмар стал привычкой. Он возвращался снова и снова, каждый раз немного ярче, чуть ближе, чуть холоднее. Квакити не приходил уже несколько дней — по ощущениям. Вдруг он услышал шорох. Тонкий, едва уловимый — как если бы кто-то скользнул по пыльному полу под кроватью. Обычно он не реагировал. Слуховые галлюцинации давно стали частью его быта — как старые соседи, что живут за стенкой и периодически хлопают дверьми. Треск, шаги, шепот. Иногда — голос, произносящий его имя. Иногда — запах дыма. Или шелест сухих страниц. Или треск костра, которого здесь никогда не было. Но сейчас это было иначе. Он медленно повернул голову и посмотрел вниз. Кошка. Светлая. Почти белая, но с тёплым пшеничным оттенком. Шерсть чуть спутанная, но блестящая. Глаза — голубые и ясные, как ледяная вода. Она сидела под кроватью, словно была здесь всегда. Дрим замер. — Как ты тут оказалась? — прошептал он, и голос его прозвучал так тихо, будто сам боялся разрушить момент. Он медленно сполз с койки. Голые пятки коснулись холодного пола. Дыхание сливалось с тишиной. Кошка не двигалась, только моргала. Он протянул руку. Пальцы дрожали. Кошка сделала шаг вперёд. И ещё один. Потом ткнулась мордочкой в ладонь. Ласково, без страха. Что-то в нём надломилось. Он опустился на пол, осторожно подхватил её, посадил себе на колени. Погладил — и не смог остановиться. Шерсть была мягкая, теплая. От неё пахло — невозможно, невероятно — но пахло полевыми травами. — Ты мне кое-кого напоминаешь, — сказал он. Голос снова дрожал. — Он… был бы в бешенстве, если бы узнал, конечно. Он чуть усмехнулся. Настояще. По-человечески. Первый раз за долгие недели. — Надо бы тебя назвать… — Он задумчиво коснулся кончиком пальца её носа. — Жаль, что ты девочка. Было бы, конечно, забавно… Кошка посмотрела на него. Медленно моргнула. Он усмехнулся шире. — Отлично. Теперь ты — Тома. Прежний Дрим ни за что не поверил бы, что однажды будет так радоваться обычному комку шерсти, но теперь, когда он заперт в этих четырех стенах и единственным досугом являются попытки выжить, даже такая мелочь, как питомец, не могла не радовать. — Надо будет успеть сказать Кью выпустить тебя прежде, чем он начнет… Ну, знаешь, «воспитательные работы», — шептал он, прижимая кошку к лицу. — А то тебя и кормить нечем… Он сидел с ней долго. Гладил. Говорил шёпотом. Рассказал ей всё, что обычно прятал внутри — про то, как время стало вязким, как одиночество научилось разговаривать его голосом, как страшно быть никем. А она слушала. Или делала вид. А он позволял себе притвориться, что верит. Он уложил её на грудь. Лёг сам на пол, ожидая, что тяжесть животного на груди вызовет всплеск боли от давления на синяки. Но боли не было. Этот тревожный звоночек Дрим благополучно пропустил. Он просто закрыл глаза и шептал: — Я убью его, — выдохнул он, глядя в потолок. — Не так, как раньше. Не стрелой. Не быстро. Я всегда был… мягким. Милосердным. А взамен… — он сжал челюсть. — Он наблюдал, как я умираю. Смотрел и смеялся. Голос стал тише. Кошка зевнула. Или ему показалось. Он погладил её, провёл пальцем по спине. Мягкость шерсти — как сон. Как утро, которого не бывает. — Все просыпаются ради чего-то, Тома. Я — чтобы отомстить. Он прижал Тому ближе. Пальцы уткнулись в мягкую шерсть. Внимание скользнуло. Ушло. И вдруг он напрягся. Что-то было не так. Слишком тихо. Дрим прислушался — и не услышал ничего. Ни биения, ни дыхания. Только гул собственной крови в ушах. Он приподнялся, быстро, тревожно. Поднёс её тело ближе к лицу. Прислушался. Тишина. Моргнул. И в следующий миг — её не было. Только его руки. Пустые. Ничего. Ни шерсти. Ни тепла. Ни веса. Пустота в руках. Он вскочил, бешено оглядываясь. Заглянул под кровать. В угол. Под стол. Под матрас. — Тома?! — хрипло, почти по-детски. — Тома! Ничего. Он упал на колени, руки всё ещё дрожали. Вены на запястьях натянулись. Воздух стал вязким как мёд. Или как кровь. Он смотрел на свои ладони. Пустые. Словно что-то внутри оборвалось. Тихо. Без вспышки. Как лампа, что погасла от старости. — …ладно, — выдохнул он. — Хорошо. Ладно. Он обхватил колени руками, уткнулся в них лбом. И долго сидел так, не двигаясь. Только в воздухе всё ещё звучало мягкое, несуществующее мурчание. Только в груди всё ещё трепыхалось что-то, что уже давно должно было умереть.

***

Прошёл день. Пустой, вязкий, как затопленный подвал. Дрим почти не двигался. Только смотрел в стену, изредка переводя взгляд в угол комнаты — туда, где должна была быть она. Кошка. Мягкая, живая, тёплая. Он почти поверил, что она вернётся. Может, просто ушла куда-то, спряталась под койку. Может, свернулась клубком и спит. Но она не возвращалась. И комната снова стала каменной. Беззвучной. Плоской. Как будто все было сном. Или хуже — чем-то настоящим, что не имело права случиться. И когда за решетками раздался щелчок замка, он не сразу понял, что это не воображение. Глухие шаги. Тишина. И потом — голоса. Настоящие, человеческие. Узнаваемые до боли. — Дрим? — прозвучал голос Сапнапа. Он застыл. — Ты где, чувак? — добавил Джордж, уже ближе. В голосе — не злость, не страх. Удивление. Тревога. Дрим обернулся. Они были там. Стояли у решёток. Они. Сапнап — с неровной бородой, в старой куртке, которую Дрим сразу узнал. Джордж — с чуть расплывшейся улыбкой, в очках, которые всегда были немного кривыми на переносице. Живые. Теплые. Настоящие. — Сап? Джордж?.. — выдох вырвался с хрипом. Просто стояли и улыбались. Как раньше. Как в те редкие хорошие дни, когда всё было почти нормальным. — Ребята… — выдохнул он. Он не помнил, как оказался рядом с ними. Просто рванул вперёд, не веря глазам, чувствуя, как в груди что-то лопается от облегчения. Он обнял их обоих сразу, с какой-то отчаянной неловкостью, как будто это был не приветственный жест, а попытка убедиться, что они — не дым. — О, Эндер, — выдохнул он. — Вы пришли… вы правда пришли… Он бросился к ним. Руки дрожали, как у ребёнка, который не верит, что мама действительно вернулась с работы. Он обнял их обоих — неловко, сразу вцепился, будто от этого зависела его жизнь. — Я скучал, — прошептал он, прижимаясь щекой к плечу Джорджа. — Я думал, что вы ненавидите меня. Что… что это всё. Что я… что мы больше не… Сапнап глухо рассмеялся, трепля его по волосам. — Ну что за глупости, Дрим? — улыбнулся он. И Дрим сжал их в объятиях так сильно, как только мог. Глаза были влажными, горло пережало спазмом. Но на губах — улыбка. Настоящая. — Простите меня, — сказал он. — За всё. За всё, что я сделал. Я был… не тем. Не тем, кем должен был быть. Он отстранился с растерянной улыбкой, рука всё ещё держала локоть Сапнапа — не отпуская, как якорь. — А где Тома, Дрим? — вдруг спросил Сапнап. — Куда ты ее подевал? Мир хрустнул. Дрим замер. Сердце сбилось с ритма. Слова повисли в воздухе. — …Что? — Тома, — повторил Джордж. — Кошка. Где она? — Почему вы… — прошептал он. — Почему вы так говорите? Он шагнул назад, руки сжались в кулаки. Пальцы дрожали. — Я не говорил вам её имя. Я не говорил вам её имя… Он врезался спиной в стену. Холод обсидиана пронзил лопатки. Грудь сжалась, будто в ней взорвался пузырь. — Вы не могли знать. Вы же… — Блять, Дрим, — раздражённо бросил Сапнап. — Ты буквально минуту назад сам сказал нам её имя! Ты нас пугаешь… — У тебя точно всё хорошо? — добавил Джордж, нахмурившись. — Ты ведёшь себя странно, как будто… не в себе. Он смотрел на них. И вдруг всё стало слишком ясным. Свет лавы не отражался в их зрачках. Они не дышали. Голоса были слишком ровными. Слишком… добрыми, чтобы быть правдой. Без ошибок. Без пауз. Без этих дурацких сбивчивых интонаций, которыми они всегда разговаривали между собой. И тогда всё сложилось. — Вас нет, — прошептал он. Губы еле шевелились. — Вас здесь нет. И кошки не было. Он опустился на пол, спиной к стене, вжавшись в неё, будто в материнское лоно. — Видимо, мой мозг… — он усмехнулся. Горько, по-больному. — Просто… устал. От одиночества. Создал вас. Одного за другим. Чтобы не умереть. Он снова поднял взгляд. Но там уже не было ни Джорджа, ни Сапнапа. Только пустая камера. Только он. И тень от собственной головы, дрожащая на стене. Он тихо рассмеялся. Потом — замолчал. Веки дрогнули. И где-то на самой грани слуха, еле уловимо, прозвучал знакомый звук. Мурчание. Но он не повернулся. На всякий случай.

***

Галлюцинации вернулись спустя несколько часов. Тихо. Без стука. Без предупреждений. Как будто они никогда и не уходили. Просто ждали за углом. Ждали, когда он снова станет слабее, чем хотелось бы. Сначала он услышал шаги — лёгкие, неспешные, почти ленивые. Потом — дыхание. Привычное. Слишком привычное. Он не оборачивался. Он уже знал. — Ты не настоящий, — тихо говорил он, глядя в стену. Он не ждал ответа. Только поднялся с пола, развернулся резко — и увидел их. Джордж. Сапнап. Томми. Все сразу. Стоят, как живые. Теперь дышат. Мигают. Руки в карманах. Привычные повадки, взгляды, мимика. Почти идеальные. Слишком идеальные. Он сделал шаг вперёд и махнул рукой — как будто мог сдуть их, как дым. Но они не исчезли. Наоборот — будто окрепли. И в следующее мгновение… начали падать. Как куклы, у которых перерезали нити. Молча. Без крика. Без слов. Сначала Сапнап — назад, заваливаясь, с раскрытыми глазами. Потом Джордж — глухо, как мешок с песком. А Томми… Томми будто пошатнулся сам. Не упал сразу. Смотрел. Прямо в глаза. Лицо без эмоций, но в этом — самое страшное. Как будто он простил. Всё. Сразу. И потом он тоже упал. А с ним — и весь воздух в камере. Дрим отшатнулся. Сердце гремело в груди, как в железной коробке. Дыхание сбилось. Он отступал, пока не врезался в стену, пока не начал скользить по ней вниз, не отрывая взгляда от центра комнаты. — Все хорошо, — зашептал он. — Все хорошо… Его здесь не было. Он не настоящий. Он… Пауза. Он знал, что не должен смотреть. Знал, что нельзя — но обернулся. И глаза его резко расширились. Как будто зрачки пытались отползти от увиденного. Кровь. Повсюду. Толстые капли и брызги, размазанные по стенам, по потолку, по полу. Пятна, которые казались живыми. Вязкими. Слишком густыми. А в центре комнаты — тело. Не просто тело. Мясо. Кровь. Разорванная плоть, которую некогда звали Томми. Без глаз в нужном месте. Без возможности представить, что это тело когда-то дышало, говорило, смеялось. Руки вывернуты, ноги разбросаны. Всё это казалось скульптурой боли. Акцентом. Кульминацией всего, что внутри Дрима когда-либо горело. Он зажмурился. — Это не я… это не я! Я не делал этого! — завопил он. Голос надломился. Словно струна лопнула прямо в гортани. Он судорожно выдохнул, а потом — тишина. Абсолютная. Давящая. И всё. Страх подкрался изнутри. Не громко. Не резко. Просто прошёлся — острым лезвием по каждой жиле, распарывая кожу, вытаскивая из него последние остатки веры. В людей. В себя. В реальность. Он упал на колени, обнял себя, как будто пытался удержать. Собрать обратно то, что разваливалось внутри. Веки дрожали, будто не хотели больше открываться. Губы шептали без слов. Он больше не звал. Не плакал. Только всхлипывал — тихо, как ребёнок в шкафу, который знает, что помощь не придёт. А время шло. Дни шли, Квакити не появлялся, голоса не замолкали, образы — не пропадали. Дрим все сидел в углу, притихший, словно выжидающий. Камень под ним был холодным, твердым, острым — но даже это ощущение начинало терять свою значимость. Всё вокруг расплывалось, словно стены были покрыты тонкой пеленой дыма. Воздух — все такой же вязкий, тягучий, почти влажный. Реальность дрожала, словно ртуть в старом термометре. Он опустил взгляд на свои руки. Поднес кулак к лицу и медленно, с усилием, вцепился зубами в одну из костяшек. Плоть поддавалась не сразу — сначала лишь глухое сопротивление, потом — резкий всплеск. Он продолжал, пока не почувствовал солёный, металлический вкус. Кровь пошла тонкой, аккуратной линией. Тёплой. Настоящей. Он делал это, чтобы убедиться. Убедиться, что всё происходящее — не сон, не новая иллюзия, не вывернутый наизнанку эпизод кошмара. Что он здесь. Что тело его ещё реагирует. Что боль все та же… Голос Сапнапа снова раздался где-то под ухом. Он уже не реагировал; знал, что нельзя. Что если сказать что-то, если посмотреть, то все снова станет хуже, все снова покроется кровью, но уже не его. Он встал, сделал шаг к стене и ударил. Один раз. Потом второй. Глухой звук камня, встречающегося с костями. Никакой пощады, только резкое, отрывистое ощущение. Тело отпрянуло, но он ударил снова. Костяшки разошлись. Кровь хлынула быстрее. Он чувствовал, как кожа трескается под напором. Это успокаивало. Не боль, нет. Реальность происходящего — никаких разговоров, никаких галлюцинаций, никаких лиц, которые исчезают, стоит только моргнуть. Только он и камень. Только он и удары. Только он и доказательства бытия. Он отпрянул, тяжело дыша. Плечи подняты. Зрачки — расширены. На ногтях — капли крови. И снова чей-то голос. Ласковый, окликивающий. Тогда он начал царапать себя. Сначала грудь. Потом предплечье. Потом ключицу. Раз за разом, как будто пытался что-то достать из-под кожи. Глубже. Быстрее. До крови. До боли. До дрожи. Снова осел на пол. Руки обвили плечи, грудь ходила взад-вперёд в неровном ритме. Веки дрожали. Лицо было грязным, заплаканным. Но дыхание… дыхание стало ровнее. Комната вновь обрела чёткость. Грани вернулись. Стены снова стали стенами. Пол — полом. А он — собой. Живым. Настоящим. Пока текла кровь — он знал это наверняка. Так и прошла неделя.

***

— Квакити?.. — голос сорвался с языка хриплым бормотанием. — Ты пришёл? Ты… ты настоящий?.. Дрим сидел у стены, скрюченный, как ветка после грозы. Он моргнул, несколько раз — медленно, с усилием, будто сил открывать глаза уже не осталось. Но фигура в дверях не исчезала. Он поднялся — неуверенно, по-щенячьи, опираясь на ладони, дрожащие колени подгибались под ним. Поднялся — и, шатаясь, сделал шаг к нему. Один. Второй. А потом — дотронулся. Кончиками пальцев. До щеки. Осторожно, будто боялся, что Квакити растворится. — Ты тёплый… — прошептал он. — Кью, ты тёплый… В следующее мгновение хрустнула кость. Квакити ударил молниеносно — плоской стороной топора, прямо по лицу. Дрим отлетел, глухо шмякнувшись об пол. Щека вспыхнула огнём, из носа и рта тут же хлынула кровь. Она стекала по подбородку, пропитывала ворот рубашки, капала на камень. Но он… улыбался. Широко, как будто наконец получил то, чего ждал. — Ты тёплый… — пробормотал он. — Ты настоящий… Квакити замер, прищурился, держа топор чуть отведённым назад, будто ждал второго удара. — Ты тут совсем ебнулся за эту неделю? Дрим не ответил. Он медленно пополз к нему. На локтях, на коленях, цепляясь пальцами за камни пола. Упрямо, как раненый зверь, который всё ещё тянется к свету. — Не бей… Подожди… — шептал он. — Я… я просто… Он добрался до его ног — и обнял их. Прижался лбом к ткани брюк. Лицо в крови. Руки — с синяками. И на лице эта безумная смесь: беззащитная благодарность, испуганное облегчение, и такая нежность, от которой становилось не по себе. — Ты тёплый, Кью… — снова сказал он. — Ты настоящий… Квакити посмотрел вниз. И отшатнулся. Словно увидел что-то слишком человеческое. Слишком уязвимое. —Совсем крыша поехала, а? Но Тейкен будто не слышал. Он вцепился в него мёртвой хваткой. Молился. Не вслух — но каждое движение кричало: «не уходи, не исчезай, не оставляй…» И вдруг — хриплый всхлип. Он разрыдался. По-настоящему. В голос, в сдавленные всхлипы, в захлёбывающийся кашель. Лицо его было ужасающе: наполовину в крови, наполовину в слезах. Щеки блестели, нос забился, дыхание сбилось. Он рыдал, как брошенный ребёнок — не заботясь, как выглядит, не скрываясь. — Видимо, даже такой мудак, как ты, не может выжить в одиночестве… — холодно бросил Квакити. — Впрочем… ты заслужил это. От начала и до конца. Он оттолкнул его ногой. Не сильно — но резко. С отвращением. Как отбивают прилипшую грязь. Дрим отлетел в сторону, рухнул на пол и не поднялся. Только хохотнул — коротко, горько, отчаянно. Смех слился с плачем. Гортанный, надтреснутый звук, от которого хотелось отвернуться. — Что ж, приступим к… — Квакити на секунду отвёл топор в сторону, но замер. — Подожди. Он подошёл ближе, присел, приподнял Дрима за волосы, вгляделся в его лицо. В шею. В ключицы. — Ты чем тут, нахуй, занимался?.. Совсем свежие синяки, вмятины, ссадины, царапины. Некоторые — уже не кровили, но еще не начали синеть. Некоторые — явно поставлены кулаком. Или стеной. Самим собой. — Эндер, Дрим… Только посмотри на себя, — прошептал Квакити, скалясь. — Такой жалкий. Грязный. Тварь, которая даже от себя не может сбежать. Он отпустил его, и тот снова рухнул на пол. Но уже не плакал. Только всхлипывал, судорожно сжимая плечи руками. И Квакити, как ни странно, тоже на миг замолчал. — Ты знаешь, тебя теперь даже бить не хочется. Пауза. Он усмехнулся. Почти весело. — Но… правила есть правила. Он поднял топор. И всё встало на свои места.

***

Страх перед образами ушел. Сначала ушёл гнев — он был слишком тяжёлым, чтобы удерживаться без подпитки. Потом — отчаяние. Страх был последним. Он держался крепко, долго. Кричал, бил по лёгким, мешал дышать. А потом просто… исчез. Бесследно. Будто смылся дождём. И когда обострённые кошмары сменились тихими, почти ласковыми появлениями — он не удивился. Просто понял: теперь это так. Это его новая жизнь. И она будет… вот такой. Галлюцинации больше не ломали реальность. Они вписывались в неё. Как мебель. Как капающий потолок. Как узор трещин на стене. Дрим не отмахивался. Просто кидал какой-нибудь предмет в появляющиеся силуэты. Так, для уверенности, что никто настоящий не заявился. Он разговаривал с ними. Спокойно. Без вопросов. Без попыток оправдать сам себе, что говорит вслух в пустой камере. Ему не нужно было ничего доказывать. Он знал: всё, что сейчас здесь — часть его. И с этим проще жить, чем в тишине. Томми приходил чаще всех. Порой Дрим не замечал, как он появляется. Просто садился — у решёток, на койке, в дальнем углу. Тень, ставшая телом. Голос, ставший воздухом. Иногда он начинал говорить сразу — жалко, быстро, в своей манере. Иногда — просто смотрел. Подолгу. И тогда Дрим тоже молчал. Не потому что не хотел говорить, а потому что не нужно было. Он знал, что Томми слушает. Иногда они смеялись. Это был тихий, усталый смех. Не из радости — от абсурдности. От безумия происходящего. От признания: да, это всё бред. Да, ты — плод выжженного мозга. Но раз уж ты здесь — давай хотя бы не молчи. Иногда он касался его. Пальцами — легко, будто боялся, что тот исчезнет. Иногда Томми, смеясь, бил его по плечу. Иногда — хватал за ворот рубашки, будто в порыве злости. Иногда обнимал. Очень неловко. Очень по-настоящему. Пусть затем Дрим и обнаруживал, что держит в объятиях сам себя. Когда у Дрима были силы, они даже играли. Крестик. Нолик. Крестик. Проигрыш. Дрим начинал всегда с крестика. Иногда — в центр. Иногда — в угол. Он пробовал всё. Но как бы он ни ставил первый знак — Томми выигрывал. Тот сидел рядом, закинув ногу на ногу, слегка покачиваясь взад-вперёд, как будто на качелях. Его глаза щурились от удовольствия каждый раз, когда он ставил победный нолик. И он всегда ухмылялся одинаково: по-детски, по-злому, по-настоящему. — Ну что, опять мимо? — каждый раз говорил он. Иногда Дрим делал паузы между ходами, будто хотел потянуть время. Продлить. Оставить Томми рядом на пару минут дольше. Но тот знал. Ждал с той же ухмылкой. Не торопил — нет. Только смотрел. Глаза прищурены, подбородок поднят. Сидел расслабленно, как будто вообще не напрягался. Как будто всегда знал, что выиграет. В один из вечеров Дрим попытался схитрить — поставить два крестика подряд, один чуть по диагонали, второй слишком близко к краю. Он специально оставил линию, которую мог бы закрыть в следующем ходе. Но Томми, кажется, заметил. Он поставил нолик ровно туда, где ходить было невыгодно. Без угрозы. Без логики. Ход в сторону. И Дрим проиграл. Снова. — Ты — я, — устало сказал он тогда, не поднимая взгляда от дневника. Томми не ответил. Только пожал плечами и снова закинул ногу на ногу. Иногда он исчезал ещё до конца партии. Растворялся — и последние клетки оставались пустыми. Дрим додумывал за него. Старался угадать, куда бы он пошёл. Иногда отодвигал блокнот и возвращался к нему позже. Иногда закрывал страницу и начинал заново. Он не знал, зачем продолжает, но каждый раз, открывая тетрадь, аккуратно рисовал новую сетку. И ставил крестик первым.

***

Квакити пришел, как заведено, неожиданно. Дрим давно потерял какое-либо желание реагировать на его визиты. Даже страха не осталось. Он ужился с болью, сделал её частью своей рутины. Или, возможно, пытался убедить себя в этом. Нет, к боли нельзя привыкнуть. Она не меняется. Тело не привыкает к ней. Разум не привыкает к ней. Лучшее, что Дрим мог сделать для себя — просто шептать себе под нос, что он заслужил это. Что так лучше для всех. Что, хотя бы, пока он здесь, его друзья спят спокойно, зная, что он получает по заслугам. — Как делишки? — с хитрой ухмылкой спросил Квакити, нависая над измученным телом. — Ты чего, забыл, какой сегодня день? Он скорчил обеспокоенное лицо и помолчал несколько секунд, будто давая время на поиск ответа. Но, не дожидаясь вердикта Тейкена, все же продолжил: — Сегодня твой день рождения, дурачок! — он мечтательно похлопал в ладоши, глядя на озадаченное лицо Дрима. — Я подготовил тебе подарок! Тейкен напрягся. Страх тут же вернулся. Значит, будет что-то новое. Значит, будет больнее. Квакити отвернулся и начал кругами ходить по камере. — Сначала я хотел позвать всех наших общих знакомых сюда, ну, знаешь, поболтать по старой дружбе, — соврал он. — Они были бы рады увидеть тебя такого! Но, к сожалению, все очень заняты в эти дни. Он остановился и снова обернулся на Дрима. — Есть идеи, что же я приготовил для тебя сегодня? Тейкен молчал. Ему не стоило этого делать, он знал, но просто не мог выдавить из себя ни слова. Даже в такой день никто не решился прийти. Черт. — Я задал вопрос, ублюдок, — тон Квакити резко стал холодным. Дрим громко сглотнул и заметно задрожал. В голову просто не приходил ни один подходящий ответ. Времени на раздумья, впрочем, не было: первый удар тут же прилетел в край челюсти. — Я не знаю, сэр, — промямлил Тейкен, оказавшись прижатым лицом к полу. — Что вы приготовили? Квакити тут же отпустил его и снова повеселел. — Хороший вопрос, Мечтатель! — расхохотался он. — Сегодня я даю тебе права выбора. Он присел на корточки прямо перед Дримом. — Или я отрубаю тебе ногу, или… — Кью выдержал небольшую паузу. — Или кому-то придется немного поработать самостоятельно. Он прикоснулся к своему паху, намекая на вид предполагаемой деятельности. Дрим почувствовал, что его начинает тошнить. Он прислонил обе ладони к лицу, стараясь сдержать то ли слезы, то ли рвоту. — Выбирай, Дрим, — строго сказал Квакити. — Не испытывай мое терпение. Тейкен выровнялся и сел, облокачиваясь о стену. На несколько мгновений он зажмурился, будто стараясь мысленно подготовится к предстоящему, а затем резко выпрямил ногу вперед. — Руби. Квакити усмехнулся и пожал плечами. — Что ж, твое решение, Мечтатель. И, не давая времени на передышку, взял топор и нанес первый удар чуть выше лодыжки. Дрим тут же закричал от незнакомого чувства боли — таких глубоких ран он до сих пор не получал. В глазах тут же потемнело, голова закружилась, и Тейкен с радостью подумал, что, должно быть, быстро потеряет сознание. Удары не заканчивались. Дриму казалось, что это продолжалось около часа. Каждое новое прикосновение отдавалось еще большей мукой во всем теле, но он все еще оставался в сознании. Тейкен уже не кричал, только лежал, зажав рот ладонью, по которой стекали слезы, и ждал, когда это закончится. И все же, он отключился. По ощущениям не надолго, может, минут на пять. Когда Дрим открыл глаза, он обнаружил улыбающееся лицо Квакити прямо перед собой. — Плохие новости, — едко начал он. — Твои кости все еще не ломаются. Ты знаешь, что это значит? Дрим физически не мог ничего ответить. — Условия не выполнены. Придется перейти ко второму варианту. Тейкен начал изо всех сил мотать головой и бормотать под нос мольбы не делать этого, но, в конце концов, Квакити в любом случае было все равно. Он отошёл к решеткам, не переставая говорить: — Я знаю, ты у нас шавка непредсказуемая, — загадочно сказал он, доставая что-то из кармана. — Так что мне пришлось попросить у Карла о небольшом одолжении. Знаешь, его навыки в зельеварении сильно улучшились в твое отсутствие. Помутневшим взглядом Дрим наблюдал за тем, как Квакити медленно приближается к нему, как наклоняется и берет его за руку, как грубо вкалывает что-то в вену, даже не смотря Тейкену в лицо. — Ну, как ощущения? — оскалился он. Дрим не сразу понял. Он… не мог пошевелиться. Нет, он прекрасно чувствовал каждую часть своего тела и ощущал нескончаемую боль от свежей глубокой раны, но его мышцы будто парализовало. Дрим будто спал с открытыми глазами. — Классно, да? — снова напомнил о себе Квакити. — Сначала я хотел взять обычную анестезию, но мне не нравилась мысль о том, что какое-то время ты перестанешь чувствовать боль, так что пришлось немного постараться. Цени это. Больше он ничего не сказал. Он взял его за волосы и поставил в сидячее положение, опирая чужую голову о стену. Свободной рукой он по-хозяйски приоткрыл рот Тейкена и расстегнул ширинку. Дрим просто наблюдал за всем этим, не в силах сделать хоть что-то. Он чувствовал мерзкий вкус во рту, чувствовал, как его слёзы спадают с лица, как болит голова от того, как сильно Квакити тянул его за волосы. Вдруг он увидел свое отражение в луже крови на полу и тут же попытался зажмуриться, но даже этого сделать не мог. Дрим смотрел куда-то в пустоту потолка, слушая отвратительные хлюпающие звуки и ощущая, как к саднящему горлу подбирается тошнота. Это длилось недолго. Всего через пару минут Квакити с выдохом спустил ему на лицо и грубо откинул на пол, тут же пнув ботинком в лицо. Дрим слышал звук молнии на ширинке и удаляющиеся шаги. Он все еще не мог пошевелиться. Напоследок Квакити пропел приторно-радостно: — С праздником! Не забывай, это твой день! Только Квакити шагнул за пределы камеры, Тейкена стошнило. Он не мог остановить собственные рыдания. Слезы все текли и текли, смешиваясь в луже из рвоты, крови и других жидкостей. Дрим давно не чувствовал себя настолько отвратительным — не только физически, но и морально. Мысли и воспоминания накатывали, словно цунами. Сознание вырисовало счастливые моменты прошлого, когда, в этот самый день, они с Сапнапом и Джорджем играли в карты и пили в общественном доме. Или когда они с Томми устроили пикник на пляже. Или… Нет, теперь все по-другому. И он, и они стали другими. Теперь все его когда-то близкие люди, должно быть, рассмеялись, если бы увидели его сейчас. Дриму ясно представилась картина того, как Квакити этим же вечером будет рассказывать друзьям обо всем произошедшем сегодня, а они будут смеяться так долго, пока не заболят мышцы на лице. И он это, наверное, заслужил.

***

Тогда все стало совсем плохо. Галлюцинации стали реже. Только Томми появлялся иногда. Шептал какие-то глупости, когда Дриму было совсем хреново. В одни дни подбадривал, в другие — добивал ядовитыми словами. В конце концов, он был всего лишь плодом его воображения. Сегодня он сидел рядом, молча. Колени поджатые, пальцы сжаты в кулаки. Вид у него был уставший, будто он сам здесь, в этой камере, провёл не меньше месяцев. — Ты стал тише, — хрипло сказал Дрим. Не как жалобу — просто вслух. Томми повёл плечом. — А ты стал думать. Не знал, что ты вообще умеешь. Дрим усмехнулся. Сухо. Почти беззвучно. — Умею. Просто раньше… не считал нужным. Пауза. Камера будто задержала дыхание. — Я много думал, — продолжил он. — Про то, что с нами было. Про тебя. Про меня. Как всё началось, как… всё сломалось. Томми не ответил, только посмотрел вбок. — Я… раньше считал, что всё сделал правильно. Что просто… защищал себя. Строил порядок. Но сейчас думаю — я был зол. На всех. И на тебя в том числе. Потому что ты не слушал. Потому что ты не боялся. Потому что ты уходил, когда хотел. Он замолчал. Говорить было трудно. Слова застревали в горле, как иглы. — Я думал, что ты ребёнок, который играет во взрослого. А ты был человеком, Томми. Сильным. Настоящим. Просто уставшим. Я не видел этого. Не хотел видеть. И потому делал хуже. Томми сидел всё так же, не двигаясь. — Ты делал больно, — тихо сказал он. — Много раз. Дрим кивнул. Губы дрожали. — Я знаю. Я не оправдываюсь. Я… Я сделал из себя чудовище. Никто не толкал — ни ты, ни Уилбур, ни кто-либо ещё. Я сам это выбрал. Сам построил клетку, сам запер себя в ней. Он сжал кулаки. — И всё же… — голос сорвался. — Я правда был таким чудовищем, Томми? Настолько, чтобы остаться вот с этим? С пустотой? С одиночеством, болью, равнодушием? Я не про справедливость… просто… Почему никто не пришёл? В груди что-то стягивалось. Он вытер слёзы тыльной стороной ладони, не успевая за потоком. — Плевать на Техно. Плевать на Панза. Но Сапнап… Он же был мне братом. Мы же… Почему даже он не пришёл? Хоть одним глазком глянуть, жив ли я. Он прикрыл лицо рукой, но голос не стих. — Квакити мог убить меня в первый же день. Никто бы не заплакал. И никто бы не узнал. Томми всё ещё молчал. Смотрел. Слушал. В нём не было осуждения — только что-то близкое к жалости. — Может, так и надо, — продолжал Дрим, с кривой усмешкой. — Я ведь сам всех оттолкнул. Сам выбрал путь, где не осталось места никому. Наверное, просто перестарался. Он всхлипнул, снова — почти по-детски. — Скажи, Томми… Есть ли вообще смысл цепляться за это всё? За остатки жизни, которой больше нет? За воспоминания, от которых хочется только выть? Иннит вздрогнул, но Тейкен не заметил. Он говорил, уже не контролируя, просто отдавая всё наружу: — Книга у него. Только я теперь угроза. Если я сдамся… если Квакити выжмет из меня имя… он убьёт и его. И потому… может, правильнее забрать тайну с собой. Унести её в Лимбо. Туда, где уже неважно, кто кого предал. Он улыбнулся. Широко. Почти безумно. В глазах — что-то странное: пылающее, как свечка, перед тем как погаснуть. — Не смей, — отрезал Томми. — Ты наконец начал понимать. Ты снял с себя этот вонючий, гниющий слой самообмана, которым столько лет прикрывался. Ты увидел, кто ты. Это уже что-то значит. Он наклонился ближе, голос стал твёрже: — Но ты не имеешь права сдохнуть. Не так. Не тут. Ты был первым в этом мире, Дрим. Первый, кто пришёл, кто начал. И ты не можешь уйти вот так. Тейкен усмехнулся. — Я устал. И это было правдой. Настоящей. До костей. — Тогда выживи, чтобы завершить. Не ради мести. Не ради Томми. Ради разговора. Ради последней точки. Пусть он убьёт тебя. Ну, или пусть ты его. — Почему нет? — прошептал он, уже плача. — Почему не здесь? Почему не сейчас? Томми качнул головой, слабо, но с упрямством: — Ты предавал. Многих. Томми — когда оставил с Уилбуром. Техно — когда знал о мясниках и молчал. Сапнапа, Джорджа… Сута. Всех. Но ты не имеешь права предать себя. А самоубийство — это и есть оно. Дрим молчал. Слушал. Изо всех сил. — Ты не можешь, — сказал Томми. — Потому что ты никогда не сдавался. Даже когда должен был. — Нет. Нет, ты не прав… — пробормотал он. — Я предал себя, когда оставил Томми с Уилбуром. Я предал себя, когда не помог Техно. И я предал себя, когда дал Уилбуру динамит. Томми не спорил. Просто смотрел долго-долго, а потом растворился, будто его тут и не было. И тогда у Дрим появился план. На следующий день, когда Квакити пришел, Дрим уже ждал. Что-то в нём было другое. Лицо оставалось безучастным, но внутри все кипело. Пульс гремел где-то в груди как барабан. Он рванул к решёткам. Промчался мимо Квакити, сквозь боль, сквозь судороги, сквозь страх. Добежал до края. До самого обрыва, где воздух становился горячим, а гул лавы — почти ласковым. Квакити не пошёл за ним сразу. Он стоял, как статуя, прислонившись к стене. Смотрел. Ждал. А Дрим сидел у края и мелко трясся. Пальцы сжимались, потом разжимались. Губы что-то шептали. Он вскидывался, как будто собирался прыгнуть — но не прыгал. Каждый раз в последний момент отшатывался, дёргал плечом, как будто чья-то рука хватала его за воротник. — Разочарован, но не удивлён, — сказал Квакити спустя несколько минут. Голос ровный, без эмоций. Даже без издёвки. Привычное подведение итога. Он молча подошёл. Взял Дрима за шиворот, резко — до боли в коже. Подтащил ближе к краю и свесил над бездной. — Так сильно хочешь сдохнуть, да? Дрим посмотрел ему в глаза. Несмело. Молча. Потом просто… отпустил руки. Перестал держаться. Теперь он висел над лавой только потому, что Квакити его не отпускал. — Пожалуйста, Квакити, — хрипло выдохнул он. — Мы ведь были друзьями когда-то… Тот не ответил. Только смотрел. Лицо было неподвижным как маска. Потом — рывок, и тело Дрима отлетело назад, в камеру. Он ударился об пол, скользнул по камню, но не вскрикнул. — Ты не заслужил лёгкой смерти, — сказал Квакити. — Это было бы слишком просто. Нет, я этого не допущу. Неужели ты думал, что я позволю тебе просто взять и умереть? Он подошёл ближе, медленно. — Ты правда думал, что я позволю тебе просто… исчезнуть? Вот так? По своей воле? Теперь голос менялся. Становился ниже. Гуще. Как затяжной гром перед бурей. — Нет. Ты будешь здесь. До конца. Пока не рассыплешься на куски. Пока не поймёшь, что каждый вдох — это моё решение. Моё, а не твоё. Он присел на корточки рядом, посмотрел на изуродованное лицо Тейкена. — Твоё тело держится. Пока. Но я жду. С каждым днём ты слабее. С каждым днём — ближе. И когда сломаешься… я начну. Улыбка появилась медленно. Почти ласково. — Я буду отрезать тебя по кусочку. Аккуратно. Фаланги. Пальцы. Потом руки. Ноги. Пока от тебя не останется только туловище, чтобы ты лежал и гнил заживо, больше не в силах пошевелиться. Он коснулся его щеки. Мягко. Как старый друг. Или как палач перед последним актом. — Ты будешь мебелью. Куклой. Гниющей куклой. С полным сознанием, с чувствами. И, зная твой организм, мучиться ты будешь долго. В голосе ни грамма притворства. Искреннее, всепоглощающее безумство. Он встал. — И когда ты будешь лежать в луже собственной гнили — тогда я позову их всех. Пусть посмотрят. Пусть увидят, что стало с их героем. Он шагнул прочь, оставив за собой тишину. А Дрим так и остался лежать. Дышал. Даже если не знал, зачем.