Душниловка

      Чтобы быстро и качественно чему-то научиться, нужен пример. Да, конечно, добрые люди собрали и обобщили для нас основную информацию, придумав учебники и пособия, но в сравнении всегда познается лучше. Например, я в школе ненавидел математику, как и все другие предметы, связанные с цифрами. Для меня это были категории максимально неосязаемые — ну, сложил я эти два числа, перемножил еще с одним, ответ все равно в итоге не сошелся. Все эти правила-хуявила мне не помогали, как бы я их не зубрил, поэтому по всем точным наукам у меня были хлипенькие, поставленные за «красивые глазки» тройки. Школьные учителя быстро просекли, что верх моих способностей — это складывать два и два на калькуляторе, поэтому многого не требовали. Но я сам настырно пытался разобраться. Методом проб и ошибок я пришел к выводу, что мне намного проще, когда перед глазами есть пример — похожее уравнение или задача, уже правильно решенные. Я действовал так же и приходил к ответу, пусть и не всегда верному, однако дело все-таки с мертвой точки двигалось. К выпускному классу моя тройка перетекла в четверку, достаточно крепкую и уверенную, чего мне уже было достаточно. И это все наталкивало к одному выводу, которому я пытался следовать до сих пор — учеба невозможна без здорового примера и референсов.       Для писателя примером может служить что-то, уже написанное до него. Любые художественные произведения — набор клише, повторяющихся из книги в книгу, просто иначе скомбинированных и по-другому поданных. Я всегда это замечал, потому что глаз наметан. Первая книга в моих руках появилась года в четыре, и с тех пор я читал очень много. Без фанатизма, конечно, но со здоровым интересом и нужным мне уровнем саморефлексии. В детстве я был тем самым задротом, который шумным играм предпочитал уединяться где-то в тихом месте, читая новый шедевр Кинга или перечитывая любимые «Марсианские хроники». Со временем увиденные в книгах приемы и обороты обрастали в моем воображении новыми деталями, которыми мне непременно хотелось поделиться. Так я понял, что хочу быть писателем, а когда мечтаешь о подобном, неосознанно начинаешь потреблять литературу еще в больших количествах, чем когда-либо ранее. Книги начинают восприниматься, как учебники, по которым ты изучаешь свою писательскую программу. Так и нужных слов наберешься, и речевые обороты научишься строить так, чтобы свой индивидуальный слог сформировать, и близкий тебе жанр выяснишь. Жанр — это самое сложное. Всем хочется писать что-то хитровыебанное и глубокое, но на самом деле, твой талант может быть спрятан в чем-то легком и непринужденном. Никогда не стоит отказываться от чего-то, пока не распробовал окончательно и не понял, как на самом деле к этому явлению относишься. Нет плохих жанров, есть хуево обыгранные тропы и графомания, но даже у этого есть свой читатель.       Был в моей жизни период, когда я читал много бульварщины. Скупал чуть ли не ящиками низкосортные порно-романы, с которыми дамы бальзаковского возраста засыпают в обнимку, пуская слюни на очередного горячего рыцаря или наемника. Изначально я хотел посмотреть, как никогда и ни в коем случае писать не надо, но потом сам не заметил, как увлекся. Оказалось, это достаточно забавно. Все-таки, есть в этом какой-то отголосок странного, но таланта — писать несколько раз одно и то же, только разными словами. Понятно, конечно, что как бы слагаемые местами не менялись, то в сумме мы получим все то же приторное говнище, но наблюдать за этим было, как минимум, весело. Иногда я ловил себя на мысли, что начинаю вести счет мерзотным аллегориям, которыми автор называл член и вагину, или крякал от смеха вслух, натыкаясь взглядом на новые охи и ахи главных героев во время соития. Но больше всего удивляло, что даже в таком чтиве писатели умудрялись оставлять крохотные и бессмысленные, но вполне очевидные «чеховские ружья», которые, пусть и хуево, отплевываясь порохом и с громким неприятным пердежом затвора, но обязательно выстреливали. К примеру, по опыту чтения подобных произведений я заметил, что если у главной героини длинные красивые волосы, которые она «никогда не носит распущенными, и убирает в аккуратную косу», то не ведитесь на образ нежной тихони — обязательно где-то ближе к концу книги ее будут ебать, наматывая ту самую косу на кулак, пока героиня будет «извиваться в сладкой истоме». Иначе зачем так часто акцентировать на этом внимание?       Уже порядком заебавший ноут убираю в сторону, медленно поднимаясь с кровати. Надавливаю пальцами на виски, потирая — казалось, моя собственная черепушка трещит по швам, грозясь сдаться под натиском разбухшего от непрекращающейся работы мозга. Взгляд невольно упирается в противоположную стену, у которой стоял широкий шкаф с моей мини-библиотекой, которую я собирал годами. Вот он, результат к которому я стремлюсь — книга, осязаемая и настоящая, с гладким глянцевым переплетом и приятно пахнущая типографской краской. Я шел к этой цели уверенно и не сворачивая, но она, будто издеваясь, только отдалялась. Перечитанная по десятому кругу глава не вызвала у меня никаких эмоций — ни положительных, ни отрицательных. Этот серый, безжизненный кусок текста был скорее похож на чей-то харчок, размазанный по тротуару — такой же до блевоты отторгающий и вызывающий желание поскорее его стереть, чтобы не видеть его никогда больше. Моему тексту чего-то не хватает, а чего именно, я никак не мог понять. И если я этого наконец не пойму, то моя книга вряд ли когда-то окажется на этой полке. Ей, скорее, место в ящике под кроватью, в котором я храню свою коллекцию бульварщины.       Жаль, что у меня нет Сапковского или Паланика на быстром наборе, чтобы я звякнул им на досуге и, после пары минут дружеских светских вопросов о погоде или самочувствии, попросил совета, как у более мудрых и опытных писателей. Мне не помешал бы смачный такой пропиздон — глядишь, и мозги бы на место встали. Но, к сожалению, все, что мне светит — это пробежать глазами по страницам какой-то книги, подцепить что-то новое, охуеть от того, что я сам до этого не додумался, вдохновиться и продолжить работу. Из раза в раз по такому алгоритму работал, и ни разу он меня не подводил. Книги, выстроенные ровными рядками на полках стеллажа, обвожу внимательным взглядом ни один раз, и ни два, и ни три. Почему-то не привлекает ничего. Нет, у меня есть любимые книги, конечно же, но в данный момент к ним не тянет. Может, мне наконец-то надоело по десятому разу перечитывать одно и тоже, а может, я просто слишком устал, чтобы пытаться вникнуть во что-то сложное, пусть и давно знакомое. «Когда все дороги ведут в никуда, настала пора возвращаться домой», — проговариваю мысленно, нагибаясь и вытаскивая из-под кровати пыльный ящик, доверху набитый потрепанными книжонками с цветастыми пошлыми обложками.       Тут-то мне долго выбирать не приходится — и то хуйня, и это хуйня. Из двух всем известных стульев тяжело выбрать один конкретный, все-таки. Не тратя времени на размышления, вытягиваю из коробки первую попавшуюся книжку и небрежно заталкиваю ящик обратно. Пафосное название и полуобнаженная пара в недвусмысленной позе на обложке, еле держащийся на корешке переплет и желтые, некачественные страницы — вот она, моя эстетика, конечно. Не знаю, есть ли смысл начинать с первой главы — тут, с какого места читать не начни, сюжет лучше не станет. Не припомню, знакомился ли с этим шедевром когда-то раньше. Может, я это и читал когда-то, только мой мозг удачно смешал события этого чтива с миллионом подобных, уже ранее мной проштудированных. Поэтому открываю книгу бездумно, на первой попавшейся странице.

«Анжелика потонула в его ясном, горячем взоре, когда он обнял ее, притянул к себе и поцеловал. Как только его губы коснулись ее губ, ее обожгло желанием. Оно было невыносимым. Она ждала этого долгие недели, и вот, наконец он принадлежал ей. Сначала его губы были нежными и теплыми, будто он что-то пробовал, а потом поцелуй стал жадным и требовательным…»

      Ух, жара. Хмыкаю себе под нос довольно — прямо на самом нужном месте открыл. Понимая, что эта игра в «догони меня, кирпич» в подобных книгах может длиться около четверти от всего текста, я откладываю свое сегодняшнее чтиво на кровать, предварительно делая закладку на открытой только что странице. Надо чайку заварить, чтобы сделать этот день наиболее приятным. Довольно улыбаюсь, разворачиваясь на пятках и бодро выходя из комнаты.       Стоит мне только пересечь порог и выйти в гостиную, как я снова замираю на месте, прислушиваясь. Из кухни до меня доносится вкрадчивый тихий голос Тилля. Он не бормотал себе под нос, а вполне уверенно и громко разговаривал с кем-то. И я бы насторожился, подумав, что у нас незваные гости, но вовремя опомнился — это же Линдеманн, и ни с кем живым в этом мире он бы так ласково не разговаривал. Ну, конечно, если это ни какая-нибудь там Ирина Шейк, с ней бы он сюсюкал столько, насколько бы хватило терпения.       — Так, а ты тут как поживаешь? — ворковал Тилль, крутясь возле барной стойки, — Ну-ка… ой, красотка, даже не свернулась. Дай-ка попробую… Бля, вообще заебца, — подхожу к нему со спины как можно тише, все еще с трудом понимая, что вообще происходит, — Охуеть, будь ты телкой — трахал бы тебя, пока не ослеп бы нахуй…       — У тебя все в порядке? — спрашиваю настороженно, обходя товарища сбоку.       Услышав мой голос, Тилль даже не вздрагивает, а подпрыгивает радостно, восклицая:       — У меня все заебись! — он поворачивается ко мне, тряся прямо перед моим носом бутылкой с какими-то красноватыми ошметками, — Я заебашил свою сангрию! На вкус — один в один, как из какого-нибудь пиздатого бара, — схватив с тумбы чашку, Линдеманн протягивает ее мне, — На, пробуй.       Выдыхаю успокоено, понимая, в чем суть. Я уже успел забыть, что в какой-то момент Тилль решил, что он — охуенный винодел, чей талант прозябает в поисках выхода. Отрицать не буду — повар из него и правда пиздатый, не зря же в одном из лучших ресторанов города работает. Но то, что Линдеманн мог из пары картофелин и щепотки соли сделать настоящий шедевр, никак не сказывалось на его навыках приготовления алкоголя.       Отнекиваться бесполезно, и я, качнув головой, принимаю чашку из его рук и делаю небольшой глоток. Смакую вкус на языке, пытаясь понять, есть ли в этом пойле что-то от сангрии или это, все-таки, варенье, перемешанное со спиртом.       — Ну, как тебе сказать… — начинаю осторожно, заглядывая в воодушевленные глаза Тилля, — Неплохо.       — Неплохо? Это охерительно! — всплескивает руками в возмущении, что я не начал кипятком ссаться от этого «нектара». Выхватив чашку, он отворачивается и ворчит: — Дай сюда, раз не понимаешь нихуя в элитной алкашке.       — Элитная алкашка в трехлитровых банках с крышкой из газеты не настаивается, — усмехаюсь, щелкая кнопкой электрического чайника.       — Ага, потому что она делается в условиях похуже, — с экспертным видом заявляет Линдеманн, — Скажи спасибо, что я сок из ягод ногами не давил.       — Да уж, благодарю, — достаю из шкафчика свою кружку, закидываю в нее пакетик зеленого чая и поворачиваюсь к копошащемуся у тумбы товарищу, — Ты чего с этими банками опять возишься? Им разве не до лета стоять?       Вставив воронку с чайным ситечком в высокую бутылку, в которой когда-то была какая-то дорогущая водка, Тилль сосредоточенно принялся переливать в нее это жужево из банки. Осматриваю стол перед ним — рядом стояли банка, накрытая тряпкой, и большая трехлитровая бутылка с пробкой из сложенной в несколько раз картонки.       — Ну, в идеале — да, до лета, — отзывается тот себе под нос, — Но у Лу сегодня день рождения, она меня за город позвала. Вот, решил пару бутылочек взять. Сангрию уже перелил, сейчас бейлис доделаю, — довольно мурлычет Линдеманн, сдергивая, тряпку со второй банки, — Потом еще…       — Стой, — перебиваю друга, сдерживая смех, — Ты водку на конфетах настаивал?       Как бы я не пытался отвести взгляд в сторону от содержимого второй банки, у меня не получалось. На дне стеклянной посудины и впрямь был внушительный слой не до конца растаявших сливочных конфет, проглядовавшихся сквозь мутную жидкость.       — Да бля, я виноват что ли, что бейлис так делается? — буркает Тилль немного раздраженно, — И это ириски, если что.       — А ириски — не конфеты что ли? — еле подавляя хохот, продолжаю, — Что за кондитерская дискриминация?       — Да мне в хуй не тарахтело, конфеты это или нет — я по рецепту делал.       — Понял, — киваю повержено, бросая взгляд на третью бутылку с темно-фиолетовым содержимым, — А там что?       С гордостью расправив плечи, Тилль почти благоговейно оглаживает бутылку и чуть пододвигает ее ближе к себе.       — А тут — ежевичное вино, ради него все и затевалось. Полгода его настаивал, — негромко отвечает, — Лу его обожает, а я решил ей приготовить, как часть подарка на день рождения, — крякнув от смеха, он поворачивается ко мне и добавляет: — Считай, за бутылку этого вина она мне прямо на пороге даст.       — М-м, — тяну понятливо, и, чуть позже, хитро интересуюсь: — Получается, ты к дню рождения Лу за полгода готовился?       Небрежно дернув плечами, Линдеманн бубнит:       — Не я — вино. А мне-то нахуя готовиться — я штаны надел и попер.       Думаю, расспрашивать его о подобном больше не стоит — Тилль всегда отрицал, что умеет влюбляться, поэтому все отношения, в которые он время от времени ввязывался, никогда не носили для него серьезный характер. Он мог разбежаться со своей пассией после пары недель отношений и в этот же день сойтись с новой. А с Лу все с самого первого дня было по-другому. Линдеманн и вел себя иначе, и позволял ей намного больше, чем всем своим бывшим. Не говоря уже о том, что эти отношения длятся рекордные для Тилля полтора года. Уж я, на правах лучшего друга, с первых рядов наблюдающий эту драму, мог с уверенностью заверить, что все эти его безразличные пошлые шуточки далеко не такие искренние, какими были раньше.       Безэмоционально наблюдаю, как закипает вода, пуская мелкие пузырьки по стенкам стеклянного чайника, пока пышущий энтузиазмом Линдеманн продолжал кружить по кухне. Подвинув ближе к себе тару с якобы «ежевичным вином», он забормотал:       — Так, осадок, вроде, минимальный… Лишь бы не перебродило, — и с этими словами он, не без усилий, вынул из горлышка бутылки самодельную пробку. Содержимое вдруг вспенилось, стремясь поскорее ударить гейзером в наш потолок и оказаться вне своего заточения в стеклянной посудине. Тилль еле успевает зажать ладонью горлышко и устало пробормотать: — Ага, хуев мне тачку…       — Ну, развлекайся, — хихикаю, наполняя кружку кипятком и разворачиваясь, чтобы вернуться к себе и оставить Тилля наедине с перебродившим вином.       — Рих, погоди, — паника в голосе Тилля нарастала, — Будь другом, сходи к Шнайдеру. Он мне резную бутылку от текилы обещал отдать, как допьет.       Чуть сбавляю шаг, но не останавливаюсь, кидая через плечо:       — У тебя сейчас есть дела поважнее бутылки.       — Есть, и я с ними разберусь за пять минут, а бутылки все еще нет, — упрямо твердит Линдеманн, — Бля, ну тебе сложно что ли? Давай я сам схожу, но ты тогда иди сюда и следи, чтоб вино не выливалось.       Оборачиваюсь, еще раз осматривая эту картину. Мой друг, крепко удерживающий емкость с ежевичной брагой за горлышко, покрылся багровыми пятнами от напряжения и волнения. Так называемое «вино» в бутылке бурлило, просачиваясь крохотными капельками через неплотно закрытую пробку, норовя вытолкнуть ее и хлынуть фонтаном наружу.       — А ты уверен, что тебе есть смысл вообще что-то куда-то переливать? — интересуясь насмешливо, косясь на своенравный алкогольный напиток в его руках.       — Да ёпта, ее слить, процедить и нагреть — все, нектар готов! — отзывается самоуверенно, — Ну что, сходишь?       Прежде, чем ответить, задумываюсь. Последнюю неделю я старался в квартиру напротив лишний раз не заглядывать. Каждый мой визит заканчивался тем, что я выбегал оттуда с красным злым ебальником, по пути снося все, что мне попадалось по траектории движения, а вслед мне слышалось хитрое гаденькое хихиканье. Как я и ожидал, добрососедских отношений у меня с Ландерсом не сложилось, общение все так же не клеилось, а его нахождение в моем кругу общения меня более, чем раздражало. Он это, конечно же, видел и с превеликим удовольствием играл на моем желании стереть ту дурацкую ночь из памяти и никогда больше не вспоминать. Не думал раньше, что могу настолько себя ненавидеть за какую-то ошибку. Уже знаю наверняка, что меня ждет, стоит мне только пересечь порог соседней квартиры — двусмысленные взгляды, пошленькие шуточки, попытки ненавязчиво, но вполне уверенно дотронуться. Не хотелось уподобляться ему, но и проигрывать я тоже не желал. Я бы мог игнорировать все его выпады, и рано или поздно Ландерс остынет. Просто нужно не давать ему той реакции, которую он ждет, и набраться уверенности в себе.       С грохотом ставлю свою чашку на комод напротив и разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, к железной входной двери. Странно, как мои отрывистые резкие шаги не раздавались эхом по комнате, словно рокот боевого барабана. По пути собираю дреды в хвост на затылке и закатываю рукава толстовки — ей богу, как будто и правда к драке готовлюсь.       — О, спасибо, Рих, ты настоящий друг, — благодарно лепечет мне вслед Тилль, — С меня бутылка бейлиса!       Брезгливо морщу нос:       — Оставь себе, — отмахиваюсь, выходя из квартиры.       Подъездный холод окутывает резко, пуская мурашки по оголенным рукам и щиколоткам. Мелко вздрагиваю от перепада температур и решительно следую двери напротив. Меня ведет внезапно проснувшаяся агрессия и желание наконец отплатить этому мудаку его же монетой. Пока не знаю, что именно сделаю или скажу, но уже предвкушаю его реакцию. Очевидно, смущаться Ландерс не умеет, поэтому можно зайти с другой стороны — припугнуть его или подъебать, не ощутимо для окружающих, но вполне понятно для него. Я же могу так сделать? Чисто теоретически — да, могу. А на практике?       Резко замираю у входной двери, не зная, что делать дальше. Моя рука, поднятая вверх, чтобы нажать на звонок, каменеет настолько, что я даже не могу ее разогнуть. Внезапно мне становится неловко, хотя я даже не знаю, от чего именно. У Пауля слишком много покровителей — в последние дни у меня складывалось четкое ощущение, что он нравится моим же друзьям намного больше, чем я. Поэтому останусь ли я в выигрыше, если ввяжусь в открытое противостояние? Слишком уж тонкая тут грань. Проебать не хочется от слова совсем. Что я скажу, когда войду? Чтобы тонко и филигранно подъебать, надо хотя бы знать, за что. А у меня к Ландерсу из претензий только то, что мы с ним переспали и отреагировали на этот факт слишком по-разному. Да и как мне себя в принципе вести? Я же не могу выглядеть сильно самоуверенным, чтобы не показаться наигранным, но и не могу мямлить, как пятиклассник у доски. Сейчас я сомневаюсь в каждой мелочи — в том, как я выгляжу, что говорю, да даже в том, как именно я войду в квартиру. Можно позвонить в звонок и войти, когда откроют, или просто дернуть дверь на себя после короткого небрежного стука. Как лучше поступить именно в этой ситуации?       — Вот, показал нос из дому, наркоманская рожа, — слышится нудный скрипучий голос со стороны лифта, — Так и знала, что ты именно туда за дозой ходишь.       Долго гадать, кому он принадлежит, не приходится. Стараюсь выровнять дыхание, чтобы скрыть возрастающий уровень раздражения, когда воскрешаю перед глазами иссохшийся образ крохотной, но крепкой старушки с брюзгливым недовольным лицом и термоядерно-злобным характером.       — Ну, вам, наверное, лучше знать, куда я за дозой хожу, да, фрау Майне? — кидаю короткой взгляд из-за плеча на нашу пожилую соседку, — С чего вы вообще взяли, что я наркоман?       Кошусь на вышедшую из лифта пожилую фрау. Сухие, как солома, цыплячье-желтые волосы торчали сосульками из-под красного берета, а теплое зеленое пальто с песцовым воротником, казалось, прямо у меня на глазах доедала моль. Раздосадовано поджатые губы накрашены перламутрово-малиновой помадой, а несоразмерно огромную сумку, набитую чем-то почти доверху, она даже не поднимала, а просто волочила за собой по полу. Гремя увесистой связкой ключей, бабка продолжает бухтеть:       — Наркоман, самый настоящий, — тычет в меня сморщенным пальцем так, будто я был живым олицетворением этого слова, — Худющий, бледный, как смерть, червяки эти твое на башке еще, — закатываю глаза, а фрау Майне переводит внимание в сторону, на дверь за моей спиной, — Из квартиры сутками не вылезаешь, а если и вылезаешь — сразу в этот притон лезешь. Точно наркоман.       Доказательная база, конечно, просто железобетонная. Кое-как сдержав истерический смешок, я проговариваю:       — Так, допустим, я наркоман, — складываю руки на груди, удивляясь, что сам вдруг увлекаюсь этим странным разговором, — А там-то почему притон? Шнайдер, вроде, с вами ладил.       Тяжелее было найти пожилую женщину, с которой Шнайдер не ладил. Этот дамский угодник даже к самым въедливым подход находил. Такая перемена вектора, конечно, могла говорить о том, что фрау Майне просто не в настроении, однако у меня складывалось ощущение, что в этом замешан новый квартирант нашего местного жиголо.       — С этими-то? Не дай бог! — с энтузиазмом откликается старушка, явно первый раз за последние триста лет разговаривающая с кем-то, кроме тараканов в своей же башке, — Каждый день ходят туда-сюда, а ночью грохать что-то начинает. У меня в квартире побелка аж сыпется, — задыхается от возмущения, — Ты им передай, что я на них полицию скоро натравлю, если не перестанут греметь!       — Чем они гремят? — отчего-то настораживаюсь.       С самого начала было понятно, что это соседство тихим быть не обещает. Крис никогда особой покладистостью не отличался и жил по принципу «мне заебись — значит, и другим норм». Его умение забалтывать кого угодно решало любые проблемы, и приспосабливаться Шнайдеру было без надобности. А уж фрау Майне вообще его обожала, потому что Кристоф умело играл перед ней и ее престарелыми подругами роль «мальчика-золотко», поэтому больше всего вопросов у них всегда было ко мне и Тиллю. Получается, причиной подобных метаморфоз был никто иной, как Пауль, теперь уже точно. И чем же они там гремят по ночам так, что на соседей потолок падает?       — Вот уж не знаю, — грубо отмахивается соседка, — Вас четверых вообще выселять надо! Я старшей по подъезду все о вас передам — я между вашими квартирами, как на вулкане живу, и все слышу! — грозит мне сморщенным пальцем, — Она подписи соберет, и вы вылетите отсюда, как пробка! Будете в какой-нибудь ночлежке с бомжами свою содомию устраивать. А я…       Безэмоционально слушаю ее тираду, понимая, что бесполезно говорить что-то против ее мнения. Поджимаю губы, скучающим взглядом скользя по стене напротив, и молюсь, чтобы это поскорее закончилось. И в тот момент, когда все слова, произнесенные этим хриплым голосом, сливаются в моей голове в тонкий противный ультразвуковой шум, нахожу в себе силы отвернуться к двери и все-таки нажать на звонок. Сейчас у меня нет желания задумываться, как я буду выглядеть и что скажу, просто хотелось спрятаться. И похуй, пусть хоть Ландерс меня с ног до головы хуями обложит, лишь бы он не делал это на пару с фрау Майне.       И пока я, прерывисто тыкая пальцем на кнопку звонка, удивлялся, что настолько старая женщина может так долго и громко орать, и сетовал, что я бы на ее месте уже давно устал, дверь перед моим носом рывком отворяется. Вздрагиваю от неожиданности, отшатываясь. Даже бабка за моей спиной, кажется, теперь ворчит намного тише. Медленно скольжу взглядом по фигуре застывшего в проеме Пауля. Не знал раньше, что у него плохое зрение — зеленые глаза скрывали округлые очки в тонкой серебристой оправе, чуть съехавшие с горбатого носа. Видимо, совсем недавно проснувшийся, он смотрел на меня в ответ, и в глазах почему-то не было и капли прежней, давно знакомой мне насмешки. На заспанном лице отражалось, скорее, легкое замешательство, а его домашний, удивительно уютный вид казался даже каким-то нехарактерным ему. Встрепанные волосы, длинная серая футболка, черные боксеры и белые носки вкупе с атмосферой этого момента и исходящим от него ощущением дома делали его непривычно мягким, растворяя в себе все крохи его прежней дерзости.       — Ты к нам? — потирая затылок, спрашивает. Неловко кивнуть не успеваю — Пауль переключает свое внимание на все еще неумолкающую соседку: — Ой, а как вы поживаете, фрау Майне?       Заметив нового фигуранта этой перепалки, старушка заводится с новой силой:       — Я вам уже говорила? Говорила! Хватит греметь! — женщина захлебывается собственным голосом, радуясь созданному из нихуя конфликту, — Завтра же дойдет до управляющей! Тебя, голодранца, я вообще впервые тут вижу, чтобы ты мог в нашем подъезде…       Это никогда не закончится. Начинает болеть голова, я морщусь, прикрывая глаза. Набираю побольше воздуха в грудь, когда чья-то рука цепко обхватывает мое предплечье. Меня утягивают в помещение, визги раздосадованной старушки становится чуть тише, а сделавшийся невероятно близким голос Ландерса нарочито вежливо откашливается:       — Ага-ага, и вам не хворать. Спасибо! — открываю глаза и вижу, как он захлопывает дверь прямо перед носом соседки, для верности щелкая задвижкой, — Манда ушастая, — бубнит себе под нос, забывая про меня и проходя вглубь квартиры, и обращается к кому-то внутри: — Отвечаю, я когда-нибудь ей под дверь нассу.       Думаю, этот жест вполне можно расценивать, как приглашение войти. Нерешительно шагаю следом за ним. В их квартире удивительно тепло — по крайней мере, у нас с Тиллем явно прохладнее. По помещению растекался приятный сладкий запах чего-то съедобного, отчего ощущение уюта усиливалось.       — Что, Майне опять бушует? — смешливо отзывается Кристоф откуда-то из глубины квартиры, — Есть такое, она та еще лягушкина залупа. Из нас всех эта бабка только Флаке плюс-минус уважала, потому что он ее в больничке без очереди часто проводил.       — По нему видно, что он милфхантер, — подшучивает Пауль в ответ, и Шнайдер реагирует на это громким заливистым смехом.       Переступаю через невысокий порожек, отделяющий коридор от широкой кухни-гостиной, и осматриваюсь, не в силах игнорировать ощущение, будто нахожусь тут впервые. Раньше квартира Шнайдера больше напоминала всратый музей, экспонатами в котором служили его собственные полотна и всякое барахло, типа ваз в форме членов и гипсовых бюстов классиков, которые наш художник собственноручно кастомизировал во что-то безумное. Все эти вещи никуда не исчезли, но сама атмосфера этого дома стала какой-то поразительно теплой. Привычный запах растворителя и масляных красок не казался таким сильным — его перебивал аромат свежеприготовленной пищи. Переключаю внимание на кухонную зону и удивленно щурюсь. Дверцы почти всех шкафчиков небрежно открыты и закрываться не планировали, на полу зияло белоснежное пятно рассыпанной муки, и во всем этом беспорядке мельтешил Ландерс, звучно постукивающий венчиком по стенкам железной миски. Мое зрение меня явно подводит, или он действительно готовит оладьи? Да ну нахуй?       — О, Рих, привет! — бойко окликает меня Шнайдер, и я невольно вздрагиваю, поворачиваясь в его сторону, — Ты по делу или от Тилльхена отдохнуть захотел?       Кристоф сидел на табуретке напротив высокого массивного мольберта, на котором стоял некрупный прямоугольный холст. На полу шуршала испачканная в красках пленка, а слабые нотки запаха растворителя, все-таки, настойчиво пробивались сквозь запах свежей выпечки. Шнай убирает за ухо длинную прядку волос и набирает немного краски с палитры на кисточку, продолжая вопросительно глазеть на меня.       — И то, и другое, наверное, — отвечаю ему негромко, потирая затылок, — Тилль сказал, что ты ему бутылку торчишь, — Кристоф удивленно хмурится, а Ландерс, не отвлекаясь от готовки, едко хихикает, и я поправляюсь: — Ну, в смысле, ты ему обещал бутылку из-под текилы отдать, как допьешь. Он вино разливает, а у тебя какая-то бутылка распиздатая есть, резная.       — А, ну да, помню, — тянет Шнайдер, понятливо кивая, — Отдам, как раз недавно последнюю сотку на два рыла распределил, — проговаривает, после стрельнув лукавым взглядом в сторону Ландерса.       — Погодите-ка, — спрашивает Пауль, аккуратно перекладывая готовые оладьи со сковородки на тарелку, — Тилль свое вино делает?       Задумываюсь, как ему ответить, но меня опережает развеселый Кристоф:       — Ну, как «вино»… — насмешливо хмыкает, — Эту сладковатую спиртягу «вином» только Тилль и называет.       Пауль тянет понятливое «а-а» и отщипывает небольшой кусочек оладушка, подает его вольготно развалившейся на кухонной тумбе Корице. Та принюхивается, но через пару секунд с удовольствием съедает протянутое лакомство.       — У Лу сегодня день рождения, — проговариваю негромко, наблюдая за этой картиной и скромно присаживаясь на краешек кресла у входа, — и Тилль специально для нее решил какое-то вино сделать. Говорит, она от такого кипятком ссыт дальше, чем видит.       — Бля, передай ему, чтобы по дороге, все-таки, в цветочный заглянул и купил бедняжке букет пионов, чтобы она хоть чему-то порадовалась сегодня, — морщится Шнайдер, придирчиво осматривая полотно перед собой, — Это же кощунство — эту пародию на нормальный алкоголь, да еще и в пиздатые бутылки разливать! Тем более, в подарок. Вот я бы…       — Ха, ты в ладошках бы принес, — перебивает его Ландерс, подшучивая, и демонстративно складывает руки лодочкой.       Кристоф снова заливается громким искренним смехом, а Пауль, довольный произведенным эффектом, возвращается к плите. Корица, до этого момента внимательно наблюдавшая за всеми действиями своего нового хозяина, изящно дефилирует по краю тумбы и ласково трется боком по предплечье Ландерса. Почему-то не могу оторвать взгляда от этого, когда Пауль, мягко улыбнувшись, треплет ее по затылку. Удивительно, как быстро эта кошка признала в нем хозяина. Мое удивление удваивается, когда Пауль, отойдя от плиты, ставит на обеденный стол рядом со мной тарелку готовой выпечки и пододвигает поближе. Даже не спросил, хочу я или нет. Бубню рассеянное «спасибо», на что Ландерс лишь флегматично кивает. Несколько мгновений смотрю на еду подозрительно, но после смиренно беру один оладушек, стараясь выбрать самый маленький, и осторожно откусываю. Недоверчиво хмурюсь, распробовав — неужели это даже вкусно?       — Так, хватит, ляжки греть, — командирским тоном брякает Кристоф, поворачиваясь ко мне, — Рих, подойди сюда. Мне нужен свежий взгляд творческого человека.       Покорно поднимаюсь на ноги и следую к нему, на ходу заталкивая в рот остатки оладушка. Приблизившись, становлюсь за левым плечом друга и окидываю быстрым взглядом изрисованный маслом холст.       — Чего тебе?       — Что ты видишь? — спрашивает Шнайдер, очерчивая ладонью полотнище напротив.       Приглядываюсь, пытаясь разглядеть хоть что-то в этих разводах. Не ответишь же, что ничего внятного, по сути, я тут и не вижу. Ультрамариновый фон, испещренный крохотными розовыми брызгами краски, венчал неаккуратный охрово-коричневый треугольник, в центре которого виднелось что-то некрупное и ярко-розовое, явно имеющее очевидную фаллическую форму.       — Ну, может, это космос? — начинаю размышлять, выдумывать на ходу и нести чушь, лишь бы от меня отделались, — В смысле… Мы же не знаем, что за горизонтом событий находится, есть ли вообще край вселенной, есть ли конечная точка у черных дыр. Да и как само мироздание выглядит, мы тоже не знаем, — складываю руки на груди, переводя взгляд на глубоко задумавшегося Шнайдера, — Может, это и есть мироздание? Мы имеем право предполагать.       — Хм, в этом есть смысл, — бубнит художник, упирая внимательный взгляд в собственное произведение, — Эй, Пауль, — окликает копошащегося на кухне соседа, — А ты что по этому поводу думаешь?       Тот, небрежно закинув кухонное полотенце на плечо, топает к нам. Проходя мимо обеденного стола, он цепляет с тарелки оладушек и отправляет в рот целиком, забавно набивая щеки, как хомяк. Остановившись рядом со мной, за левым плечом Шнайдера, он поправляет очки на носу и въедливо рассматривает эту странную картину.       — Ну? — нетерпеливо выпаливает Кристоф, — Что ты видишь?       — Треугольник с писькой, — не раздумывая, с набитым ртом отвечает Ландерс.       Одним резким движением Шнайдер поворачивается к нему. Пауль смотрит на него в ответ и небрежно пожимает плечами. Настороженно всматриваюсь в лица своих соседей, готовясь к самому негативному повороту событий. Крис всегда ревностно защищал свои творения и в обиду их не давал, поэтому реакция у него могла быть любая. Эта немая сцена длится несколько секунд, после чего Шнайдер снова возвращается взглядом к картине и, шмыгнув носом, бесцветно отзывается:       — Да я вот тоже думаю, что хуйня какая-то.       Ландерс кивает, бубня самоуверенное «во-во», и спешит вернуться на кухню. Шнайдер следует его примеру и, моментально потеряв интерес к своему полотну, вскакивает с места и уходит, пока я остаюсь стоять на месте, как вкопанный, и тупорыло хлопать глазами. В смысле после такой ремарки Крис не послал его на три веселых, да еще и согласился? А что, так можно было что-ли?       — Развеяться надо, наверное, — беспечно размышляет Крис, — А то голова не работает, вот и рисую хуйню.       Ландерс ничего не отвечает, снова увлекаясь кухонными делами. Достав из холодильника пакет молока, он зачем-то разбавляет им тесто в жестяной миске. Хуй знает, какие у него там кулинарные секреты. После этого он возвращает молоко на место, в холодильник, но дверцу за собой решает не закрывать. Как и несколько дверок кухонных шкафчиков, до сих пор нараспашку отворенных. Уже довольно ухмыляюсь, готовясь ткнуть Ландерса носом в его неряшливость, как Шнайдер, проходя мимо, толкает дверку холодильника локтем и тем самым ее закрывает. Молча, спокойно и без сцен, будто эта механика у них было доведена до автоматизма.       — Рих, ты со мной? — окликает вдруг меня Кристоф, — Прогуляться не хочешь?       — Нахуя? — морщусь непонятливо.       — Ну, творец творца видит издалека, — пространно отзывается Шнайдер, опираясь бедрами о кухонную тумбу, рядом с Паулем, — Нам иногда надо мозги проветривать, чтобы мысли в голове не закисали, — подхватывает со стола тарелку с оладушками и принимается с энтузиазмом набивать рот, — И тебе, как мне показалось, в прошлый раз эта моя методика на пользу пошла, нет разве?       Потупив взгляд и стиснув зубы, отмалчиваюсь. Не скажешь же, что эта его методика обернулась для меня тем, что в моей жизни появился один очень прилипчивый мудак, который прямо сейчас по этой квартире в труселях разгуливает и блинчики печет, домовитый такой. Стараюсь не смотреть в сторону Ландерса — эта его ехидная рожа даже сейчас перед глазами стояла, будто наяву.       — Нет, я пас, — отвечаю наконец, придумывая причину отказа на ходу, — Работал вчера весь день, сегодня отоспаться хочу.       — А-а, понимаю. Тоже полезно, — кивает Крис, после чего поворачивается к шуршащему у плиты Паулю, — А ты на блядки со мной пойдешь?       До моего слуха доносится негромкий смех Пауля.       — На блядки каждый пойдет по одиночке, извиняй, — пожимает плечами, — У меня уже встреча назначена через пару часов.       — Уломал-таки ту рыжулю вчера что ли? Красава, — одобрительно тянет Шнайдер, чуть позже добавляя другим, более лукавым тоном: — Конечно, такая жопа зря пропадать не должна.       Сказав это, он смачно шлепает ладонью Пауля по ягодице, обтянутой тонкой тканью черных боксеров. От этого меня почему-то передергивает — чувствую, как в моей груди зарождается какое-то странное чувство, похожее одновременно на дискомфорт, страх и раздражение. Природы этого чувства не понять не могу, хотя ничего критичного и вопиющего, вроде, не произошло.       — Она и не пропадает, — в тон ему отвечает Пауль, растягивая губы в знакомой мне едкой улыбке, — Сам-то под халатиком в трусишках, кисунь?       Демонстративно одернув края изумрудно-зеленого, кажется, сегодня слишком уж короткого халата, Шнайдер с улыбкой откликается:       — А ты проверь, — затолкав в рот еще один оладушек, он бодро топает в сторону своей комнаты и, снова перейдя на нормальный тон, спрашивает: — Посуду за собой помоешь?       — Хер там плавал, — небрежно откликается Пауль, — Кстати, как оладушки?       — Заебатушки, — восклицает Крис, исчезая за дверью.       Смотрю ему вслед безэмоционально, как вдруг вспоминаю, зачем изначально сюда пришел, и крупно вздрагиваю.       — Шнайдер, а бутылка?.. — опомнившись, подаю голос.       Вздыхаю, продолжая растерянно пялиться на закрытую дверь в комнату Шнайдера. Тилль, конечно, такому исходу не обрадуется — в погоне за желанием произвести хорошее впечатление на девушку он на многое готов пойти, поэтому боюсь представить, что именно он может сделать. Еле сдерживаюсь, чтоб не выругаться вслух, и разворачиваюсь на пятках резким движением. Наедине с Ландерсом, если честно, оставаться больше не хочу, поэтому лучше вернусь домой. Пусть в данный момент это и опасно для моих жизни и здоровья.       — Постой, — окликает меня Пауль полутоном.       Невольно замираю, с интересом оборачиваясь назад через плечо. Прищурившись, пытаюсь поймать его взгляд — ну, и что же ты мне скажешь сейчас? Но ответного колючего внимания я не получаю. Нагнувшись, Пауль подхватывает с полки одного из до сих пор незакрытых шкафчиков красивую стеклянную посудину с ажурными узорами на бортах. Шумно поставив ее на стол передо мной, он спешно отворачивается, явно меня избегая.       — Спасибо, — проговариваю искренне, обхватывая пальцами тонкое горлышко бутылки.       — Обращайся, — сипит Пауль в ответ.       Не знаю, почему, но не хочу останавливать этот глупый диалог, поэтому продолжаю его:       — Ты же мог это просто проигнорировать, — размышляю, упорно не отрывая внимательного взгляда от суетливо перебегающего с одного места на другое Ландерса, — Это не твоя забота и не твоя ответственность.       — Ну, сегодня я тебе помог, а завтра ты мне поможешь, — голос его звучит удивительно спокойно и вкрадчиво.       Не узнаю его. Этот Пауль не кажется дерзким и колючим, от него я не жду очередных шуток и нападок. Наверное, поэтому он так меня заинтересовал — своим совершенно нехарактерным для себя же поведением. Неужели сожительство с Крисом на пользу пошло?       — И как же я могу тебе помочь? — не удержавшись, интересуюсь.       Наконец он оставляет свое прежнее занятие и поворачивается ко мне. В серо-зеленых глазах — спокойствие, на губах — теплая полуулыбка. Умиротворенный и расслабленный, даже слишком. Сведя брови к переносице, Пауль проводит зубами вдоль нижней губы, будто пытается себя от чего-то удержать, лишь бы не ляпнуть вслух.       — Много способов есть, — глухо проговаривает и, нервно кивнув самому себе, добавляет: — Например, знаешь, как «благодарность» по-турецки?       — Как? — тяну с подозрением в голосе.       — «Minnet».       Да уж. Я ошибся — это все тот же Ландерс, которого я успел узнать. Едкий, самовлюбленный, противный. На его лице снова расцветает знакомое мне ядовитое выражение, в глазах вспыхивают опасные огоньки.       — Как интересно, — отзываюсь разочарованно, — Хвалю за такую любознательность и тягу к языкам.       — Оу, к некоторым языкам меня тянет особенно сильно, — тут же отзывается Ландерс до жути игривым тоном.       Сначала мне кажется, что эта реплика мне просто послышалась. Ну нельзя же быть настолько непробиваемым и до невежества едким. Набираю в грудь побольше воздуха, чтобы ответить ему чем-то колким и, желательно, не самым цензурным, как меня перебивает громкий, отрывистый стук в дверь. Кому-то так срочно надо сюда попасть, что он даже проигнорировал звонок. Переглядываюсь с вмиг посерьезневшим Ландерсом — тот, встрепенувшись, отбросил кухонное полотенце в сторону и решительно двинулся к двери.       — Я этой престарелой суке сейчас руки узлом завяжу, — бубнит он себе под нос угрожающе.       Развернувшись на пятках и прихватив с собой бутылку, семеню за ним. Неужели оставленная в одиночестве Майне захотела продолжения банкета и пришла восстанавливать справедливость? Это, конечно, в ее характере, но в двери она долбится как-то слишком сильно и агрессивно, будто произошло что-то до жути вопиющее. Не затапливаем же мы ее, в конце концов, хотя выглядит так, что наоборот.       — Так, старая сволочь… — начинает Пауль сразу же, стоит двери распахнуться, но тут же осекается, — Ого, Тилль. Что с тобой?       — Упал в чан с волшебным зельем, блять, — злобно пыхтит Линдеманн в ответ, — Где Круспе?       Приближаюсь к выходу, выглядывая на лестничную клетку поверх плеча Ландерса. В дверях стоял почти дымящийся от ярости Тилль. Руки, которые он брезгливо держал вытянутыми перед собой, были до локтей покрыты красными ягодными ошметками, в которых я узнал остатки того самого ежевичного вина. Еще пару пятен я заметил на его лбу, щеках и груди.       — Сука, ты куда провалился-то? Я же сказал — бегом! — Тилль всплескивает руками, стоит ему только заметить мою физиономию, — Схерали ржешь, пизда ты ебаная?       Сдерживать разрывающие меня изнутри приступы смеха даже не пытаюсь, знаю же, что не получится. Не в силах выговорить ни слова от хохота, я лишь поднимаю руку с зажатой в ней бутылкой, демонстрируя, что «мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Слышу, как Линдеманн бормочет недовольное «да неужели, блять». Обхожу застывшего в проходе Пауля, минуя порог соседской квартиры и топая к дверям собственной. Тилль медленно плетется за мной, когда из-за приоткрытой двери в логово фрау Майне раздается брюзгливое:       — Вот, опять грохочут, паразиты!..       — Ага, только тебя тут до полного счастья не хватало, — ворчит Линдеманн, перебивая склочную бабку.       Ныряю за дверь, скрываясь от нового назревающего конфликта. Краем глаза успеваю заметить, как Пауль, тоже понявший, куда дело идет, суетливо скрылся в собственной квартире.       — Чего ты там сказал? — возмутилась она, удивительно четко для собственного возраста расслышав все, что Тилль произнес.       — Я сказал, пошла нахуй! — рявкнул мой сосед, вваливаясь в нашу квартиру и рывком захлопывая дверь перед лицом оскорбленной старушки.

***

      Как объяснить дураку, что он дурак? Очевидно, никак. Нет, конечно, рано или поздно даже законченный идиот может начать догадываться, что его жизнь куда-то не туда свернула и вокруг одна хуятина происходит. Но заметить ситуацию — это одно, а признать, что виноват в этой ситуации именно ты сам — совершенно другое. Дураки никогда на свете не признают, что именно они виноваты в чем-то, им проще свалить вину на обстоятельства — свет не так падал, комар в противоположном углу комнаты слишком громко пищал, воздух недостаточно насыщен кислородом. Виноват кто угодно, но не они сами. И я мог бы долго сетовать на то, что идиоты в своей глупости абсолютно ничтожны, но примерно до тех пор, пока не начну замечать черты дурака в самом себе.       Дурак ли я, если снова проебал целый день в дикой прокрастинации, тупорыло пялясь в глупый дамский роман и гоняя балду настолько искусно и талантливо, что даже не хочется самого себя хуесосить за эту лень? Наверное, все-таки, дурак — обещал же самому себе вычитать главу еще раз и набросать план новой, но снова все своими же руками затолкал поглубже, лишь бы на глаза не попадалось. Ведь у меня есть и силы, и желание, но я все равно нихуя не делаю. Читаю эту глупую книжонку, даже толком удовольствия не получая, подмечаю особо слабые моменты, размышляю, как бы я мог написать на месте автора сия «шедевра» словесной порнографии, а потом еле сдерживаюсь, чтобы не дать самому себе по ебалу. Хули ты выебываешься тем, как якобы «пиздато пишешь», если в данный момент ты вообще не пишешь, долбаеба ты кусок?       «Седое горе мягким членом уныло трахало печаль», — проносится вдруг в моей голове, почему-то голосом Шнайдера. Ухмыляюсь такой странной аллегории от моего мозга и откладываю книгу на стол. На экране открытого напротив ноутбука белоснежным маяком горел файл с главой, к которому я не притрагивался катастрофически давно. Настолько, что я и правда невольно задумывался — а есть ли в этом какой-то смысл? Может, мое писательское безумие напускное, и все вот это не стоит нихуя. И если мои догадки правдивы, то я проебался сразу по трем фронтам. Во-первых — слишком дохуя о себе возомнил, раз решил себя поставить в один ряд с крутыми и продаваемыми авторами. Во-вторых — стольких людей этим заебал, что удивительно, как они меня до сих пор терпят. И третий, самый страшный проеб — я упустил сквозь пальцы столько времени, которое можно было потратить на что-то более важное и полезное, но я потратил на самокопание, нытье и пустые мечты о высоком. Неприятно осознавать, что ты так долго себе врал, пытаясь подстраиваться под выдуманный собой же стандарт.       Из опыта своей работы в секс-шопе я знаю, что люди любят выдавать желаемое за действительное. Например, был у меня один постоянный клиент, который заглядывал на огонек в нашу контору, как по расписанию, раз в две недели и покупал один и тот же набор джентльмена — оральную смазку со вкусом белого шоколада и большую упаковку японских ультратонких презиков самого максимального из возможных размеров. Первый раз он пришел, когда я работал в ночную, и в тот момент мне показалось, что он мерещится моему мозгу от перманентного недосыпа. Он выглядел, как оживший манекен — высокий, широкоплечий, одет с иголочки, волосы уложены волосинка к волосинке, даже кожа будто бы изнутри светилась. Я с открытым ртом понаблюдал, как это божество прогуливается между стеллажами с резиновыми хуями и вагинами, медленно приближаясь к моему рабочему месту. Набор необходимых ему товаров он потребовал низкий брутальным голосом настолько небрежно и уверенно, что у меня подкосились ноги. И с тех пор он ходил в наш магазин регулярно, подходил именно ко мне, как к старому другу. Его покупки не менялись от раза к разу, что даже меня удивляло такое постоянство.       В один из своих визитов он заявился с девушкой. Та была ему под стать — холеная, фигуристая и такая же ненастоящая, будто оживший фильтр с фотографии. Удивительно, но на этот раз, все с той же токсично-маскулинной интонацией, он попросил показать его даме ассортимент костюмов. Выбрав какие-то максимально банальные и предсказуемые, типа школьницы и медсестры, они удалились в примерочную и, по понятным причинам, достаточно долго оттуда носа не показывали. Когда пришло время расплачиваться, мужик, все так же самоуверенно выпятив грудь, бросил мне: «И да, как обычно — смазку и резинки. Ну, ты знаешь — самые большие». Я кивнул, отворачиваясь к нужной полке, и еле сдержал смех, когда услышал за спиной приглушенный женский голос, проговаривающий: «Это те самые, которые с тебя пару раз прямо в процессе слетали?» Мне показалось, что если бы меня не было рядом, он бы ей въебал, столько злобы отразилось на этом идеальном лице. После того случая он не навещал наши скромные пенаты чуть больше месяца, но потом, как солнышко на пасмурном небе, внезапно появился. Вошел вразвалочку, привычно самоуверенно и, помимо презиков и смазки, купил гидропомпу для увеличения члена. Стыдно признать, но с тех пор он стал моим эталоном целеустремленности — этот додик отказывался верить, что его хуй недостаточно большой для плюс-сайз презервативов, и прилагал все силы, чтобы сделать это реальностью.       И тут мне почему-то становится стыдно. Не знаю, перед кем — перед самим собой, перед собственным выбором, а может, и перед этим мужиком с крохотным членом. Он-то с намеченного пути не сворачивал, боролся со всем, даже с физиологией, лишь бы приблизится к желаемому. Я же решил отвернуться от собственной мечты от какого-то мимолетного ощущения. Наития, не имевшего под собой ни грамма реальности. Рывком приближаюсь к столу и клацаю по клавиатуре, наконец возвращаясь в собственный текст.       Следующие полтора часа прошли продуктивно. Вычитав всю главу раза три, я попытался накидать варианты, чем можно было бы ее разнообразить. Все записал в отдельный файл, прописал вероятное развитие событий по каждому. Прикинул, как каждый из трех путей мог бы привести моего персонажа к нужному мне финалу. Конечно, можно было бы вкинуть что-то неожиданное — например, убить его в середине истории, и дальнейшее повествование вести от лица его убийцы. Тоже вариант неплохой, конечно, но тогда теряется суть самой истории — мне надо, чтобы именно мой герой прошел путь, уготованный ему, не сворачивая и не сопротивляясь.       Но ничто и никогда не может быть на моей стороне стопроцентно, правильно? Поэтому как только я снова открыл файл с главой, готовый поработать над этим текстом еще раз, начал моргать свет. Хмуро взглянув на прерывисто сверкающую желто-оранжевую лампочку в нашей люстре, я насторожился. Странно — такого раньше точно никогда не было. Может, пройдет? И, как только я подумал о том, что, скорее всего, просто лампочка перегорает, свет резко потухает во всей квартире. Испуганно зыркаю в сторону кухни — красные циферки электронных часов, обычно непрерывно сверкавших на панели нашей духовки, сейчас не горели. Значит, электричества нет во всей квартире. Заебись просто. Заряда ноута хватит еще часа на два, а этого пиздец как мало, чтобы сделать все, что я запланировал. Нахуя это происходит именно тогда, когда у меня прилив вдохновения и работоспособности? Надо что-то с этим делать, и срочно. Может, просто пробки выбило.       Исследование щитка в квартире результатов не дало, хотя бы потому, что я не знаю, как выглядят выбитые пробки. Подобной лабудой всегда Тилль занимался. Посмотрев пару видосов о том, как включить электричество в квартире, я еле подавил желание повеситься прямо сейчас. Оказалось, что щитки бывают разных моделей и комплектаций, и в каждом пробки выбивает по-разному. Может, это не только у нас в квартире, а во всем доме? Нашару распахиваю входную дверь в подъезд, и действительно — на лестничной клетке света нет. Врубив фонарик на телефоне, зачем-то снова иду к щитку, на этот раз, к общему — как будто прежний опыт не показал, что в электрике я, как макака в балете. Задумчиво чешу репу, пялясь на разноцветные кнопочки, и с досадой осознаю, что абсолютно нихуя не понимаю. Свет может появиться только под утро, а мой комп при усердной работе вытерпит всего пару часов, прежде чем отрубиться. Хочется по-детски попросить у кого-то помощи, но мне банально поныть некому. Тилль благополучно ночует у Лу, Шнайдер наверняка бесцельно шляется по городу в самой неожиданной компании, а Ландерс самозабвенно расслабляется с очередной шаболдой под боком. Не к Майне же идти, в самом деле, отхуесосить я и сам себя могу.       — Вспомнишь солнышко, вот и… — слышится со стороны лестницы знакомый голос, — Ну привет.       В эту секунду я почувствовал себя персонажем своей же книги, по собственной глупости попавшим в отсыревшую землянку на опушке векового леса, а теперь лицом к лицу столкнувшимся с теми ужасами, которые я ему приготовил. И я бы вполне поверил, что со мной и правда говорит привидение, может, полтергейст или какой-то другой вид гуманоидов, если бы я не узнал этого внезапного прохожего по голосу. Разворачиваюсь на пятках, вскидывая руку с фонариком вверх. Пауль, медленно поднимавшийся по лестнице, жмурится от света, ударяющего прямо в лицо. По подъезду почему-то перемещается на ощупь, полагаясь на собственную координацию и естественное освещение, бьющее из узких подъездных окошек. Глянув на меня, Ландерс недовольно бормочет:       — Ну да, светить фонарем мне прямо в ебало — хорошая идея, соглашусь.       — Извини, — помявшись, откликаюсь и убираю фонарик в сторону, — А ты чего пришел?       — Нельзя? — не глядя в мою сторону, спрашивает Пауль.       — Да нет, — сам не замечаю, как это разговор все сильнее вводит меня в ступор, — Мне казалось, ты на свидание с продолжением уезжал.       Остановившись напротив двери, он шарит по карманам в поисках ключей, и отвечает:       — А ты за мою личную жизнь волнуешься? — его интонации звучат как-то по-особому едко, — Я найду, с кем еще переспать можно, не переживай.       После этой реплики любые слова из моей головы выветриваются. Прикусываю нижнюю губу изнутри, лишь бы не ляпнуть какую-то глупость — кажется, что Ландерс сейчас может загореться от любого моего неосторожного действия. Эти перемены в его настроении, вроде, и были понятны. Вполне очевидно, что его рандеву с малознакомой девушкой сложилось не самым лучшим образом, поэтому он и отфыркивался, как недовольный кот. Пауль все еще оставался колючим, но раньше все его подъебы и непрошенные «пять копеек» были беззлобными. Сейчас же колючки стали практически стальными, покрытыми слоем вязкого яда, и, по какой-то причине, направленными острием прямо на меня.       — Посвети, — требует Ландерс, жестом указывая на дверь. Когда я покорно перевожу свет фонаря на замочную скважину, он безэмоционально спрашивает: — Ну, и чего ты тут забыл? Деткам спатки не пора разве?       Пропускаю очередную колкость мимо ушей, решая не нагнетать, и выдыхаю:       — Я работал, когда свет отключился. Дел еще полно, а у меня ноут скоро сядет, — удивляюсь, как по-детски растерянно звучит мой голос, — Думал, пробки выбило, вышел проверить, и…       — Проверил? — перебивает Пауль, резким движением открывая дверь в квартиру, — Если бы ты удосужился выглянуть в окно, ты бы увидел, что на улице тоже света нет. У всего района пробки выбило.       На этих словах он наотмашь захлопывает дверь прямо перед моим носом, оставляя меня наедине с самим собой в кромешной тишине темного подъезда. Растерянно сверлю взглядом пространство, где пару мгновений назад наблюдал понурую физиономию Пауля, по инерции направляя источник света в сторону двери. Понимаю, что глупо было бы ждать от него распростертых объятий, но такое его поведение выглядело, как минимум, странно. Как же быстро меняется его настроение — от хитрого флирта до неприязни или абсолютного безразличия. Но больше всего меня пугало то, что все это многообразие его личностей все чаще и чаще проявлялось именно по отношению ко мне. Того Пауля, которого я ежедневно наблюдал в компании наших общих друзей — мягкого, умиротворенного, по-доброму смешного — я почти не знал. Наверное, это своего рода привилегия — я же видел больше сторон его личности, и, получается, чуть лучше его знал, но что-то никакой пользы мне это секретное знание не приносило. С этим человеком вообще хоть когда-то бывает спокойно?       Еле сдерживаясь, чтобы не пнуть напоследок закрытую дверь напротив, я разворачиваюсь и возвращаюсь обратно домой. Чтобы убедиться в правоте своего недавнего собеседника, выглядываю из окна в гостиной — действительно, ни один из уличных фонарей во дворе не горел, а окна жилых домов в округе зияли в пространстве темными пустыми пятнами. Видимо, какая-то авария, а это значит, что на скорое восстановление ситуации надеяться не стоит. Коммунальщики в нашем районе всегда работали с большой неохотой. Все, что я сейчас могу — попытаться создать искусственные источники света своими руками из подручных средств. На кухне нахожу упаковку плоских чайных свечек. Приглядываюсь к этикетке — с ароматом зеленого чая. Уже лучше, чем ничего. Захватив по дороге свою зажигалку, которую всегда предусмотрительно держал в прихожей, вместе с сигами, я прошелся по всем комнатам, в которые еще планировал захаживать сегодня. Так я осветил общую кухню-гостиную и свою комнату, а напоследок заглянул в ванную. Выглядело даже романтично, будто я кого-то в гости ждал. Как только последняя свечка была установлена мной на раковине, я принял решение расслабиться в теплой ванной. Воду же у меня не отключили, так ведь?       Сидя на борту глубокой чугунной ванны, я наблюдал, как мрачное помещение маленькой комнаты наполняется паром от горячей воды. Крохотные огоньки свечей в этом тумане приглушенно мерцали, рассеивая свое нежное сияние на серой керамической плитке. Отражение моей сгорбленной фигуры в зеркале напротив казалось даже жутковатым в этом сумраке. Растрепанные дреды торчали иголками, как у ежика, ссутуленные плечи выделялись остро торчащими из-под футболки костями, залегшие под впалыми глазами тени из-за скудного освещения выделялись ярче. «Красавица», — давно въевшееся в подкорку прозвище раздается в моей голове тем самым хитрым, заигрывающим тоном. Задумываюсь — что он во всем этом зрелище когда-то нашел?       Медленно стягиваю одежду, забираясь в горячую воду. Расслабиться получается с трудом — глупые размышления не хотели меня отпускать, рассеивая по телу липкие сгустки напряжения. Со своей внешностью у меня всегда были странные взаимоотношения. Я не считал себя до жути уродливым, конечно, но и «красавицей», все-таки, меня назвать тяжело. Я какой-то… никакой. Лично я себя никогда особо привлекательным не считал, и окружающие эту мою догадку с готовностью подтверждали. В школе за мной не бегали девчонки стайками, как за многими моими одноклассниками. Не скажу, что меня это как-то беспокоило, у меня были дела поважнее — например, скидки в ближайшем книжном, недавно вышедшая новая часть Мортал Комбата и экзамены. В универе я тоже долго на месте не сидел — мной руководило дикое желание закончить учебу с красным дипломом, поэтому я дрочил больше на учебу, чем на девчонок. Универ, подработка, дом — тут не до отношений. Нет, девушка у меня в конечном счете все-таки появилась, но ненадолго. Позже до меня дошли слухи, что она отсосала какому-то парню около своей общаги, и из-за этого меня и бросила — хер знает, как я в этом виноват был, но все же. В целом, люди интереса ко мне никогда не проявляли, не вешались и не приставали. Моя внешность никого не притягивала, поэтому внимание Ландерса меня удивляло. В моей обычной, абсолютно нейтральной внешности его что-то зацепило, но я не видел и капли того, что могло бы ему понравится. Или же дело и правда только в моей заднице и в том, что Пауля привлекает все, что можно трахнуть?       Так, хватит, что-то я уже совсем не в ту сторону пошел со своими мыслями. Нервно поежившись, словно от холода, ныряю в горячую воду с головой на пару секунд. Согреться не получается, и я, еще некоторое время бесцельно повалявшись в ванной, вылезаю. Горячая ванна меня нисколько не расслабила, скорее, напрягла еще сильнее. Вздыхаю раздосадованно, цепляя свое полотенце с крючка у зеркала и накидывая его на голову — глупой идеей было нырять, дреды теперь ебаную вечность сохнуть будут. Пользуясь своим сегодняшним одиночеством и почти кромешной темнотой, не утруждаю себя тем, чтобы одеться, и на ощупь топаю в свою комнату, на ходу вытирая вымокшие волосы. Толкнув приоткрытую дверь, еле сдерживаюсь, чтобы на автомате не щелкнуть выключателем, зажигая верхний свет. Вместо этого останавливаюсь в проеме, еще усерднее вытирая до сих пор влажные дреды.       — Вот это да, — монотонную тишину пронизывает низкий голос со знакомыми хитрыми интонациями, — Надеюсь, зрение меня не подводит, и это не твоя рука, а кое-что другое.       — Блять! — вскрикиваю, сдергивая полотенце с головы и всматриваясь в слабо освещенное пространство, — Какого хера ты тут забыл?       В кресле за моим рабочим столом сидел Пауль. Слабый свет от огней чайных свечек и экрана моего ноутбука бликами играл в стеклах его очков, отчего его взгляд казался еще более диким. Растягивая губы в мягкой полуулыбке, он скользил каким-то странным мутным взглядом по моей фигуре, осматривая с ног до головы. Дернувшись, я торопливо обматываю полотенце вокруг бедер и нетерпеливо рявкаю:       — Чего молчишь?       Заглянув мне в глаза, он флегматично пожимает плечами и безэмоционально отзывается:       — Мне нужно объяснять, что я сюда пришел не для того, чтобы спиздить твои трусы, а потом ночью нюхать и дрочить?       — Фу, как ты вообще додумываешься до подобной мерзости? — морщу нос от отвращения.       — Ну вот и славненько, — лучезарно улыбнувшись, отзывается Пауль, — Мне что-то скучно одному стало, и я решил к тебе заглянуть на огонек. Хы, в прямом смысле, — кивком указывает на горящие свечи, — А попал на романтик со стриптизом. Сколько за приват берешь, красавица?       От последней реплики зажигаюсь, как фейерверк на параде. Злобно выдохнув, я выпрямляю плечи и говорю:       — Ой, а не пойти бы тебе… — начинаю агрессивно, но Ландерс не дает мне договорить:       — Ладно, прости, перегнул, — на удивление мягко и виновато проговаривает, выставляя вперед ладонь в примирительное жесте, — Ну, правда — зачем нам поодиночке куковать, когда можно вместе переждать, пока свет не дадут, — он по-доброму улыбается, — Вдруг кто-то из нас еще и темноты боится.       — Не боюсь я темноты, — отмахиваюсь.       — О, прекрасно, — хихикает Пауль, поднимаясь на ноги, — потому что я боюсь.       Он снова в домашнем — серая футболка, в которой я уже видел его утром, и широкие пижамные штаны. Сдерживаюсь, чтобы не спросить, у какого дошкольника он их отжал — вряд ли же на взрослых шьют пижамы со Скуби-Ду. Несвязный какой-то образ у него — шутки про развод и случайный секс, неприкрытый флирт и поразительно филигранное умение раздевать одним только взглядом никак не соотносилось в моей голове с мультяшными пижамами, очками и оладушками по утрам. Казалось, Пауль и сам не до конца понимал, кто он, играясь с образами и надевая новый, в зависимости от настроения. То уютный и домашний, то грубый, почти агрессивный, то до дикого визга пошлый и игривый. Что же влияет на такие его перемены?       — Как ты вошел? — решаю поинтересоваться, хотя заранее знаю ответ.       — Двери за собой закрывать надо, — покачиваясь на пятках, довольно тянет Ландерс, — Ну что, чайком угостишь?       Рассеянно киваю ему в ответ, бормоча:       — Конечно, — еще крепче вцепившись пальцами в полотенце на бедрах, увожу взгляд в сторону, — Подожди меня на кухне, я оденусь и приду.       Представляю, сколько колких замечаний и едких шуточек сейчас вертится у Ландерса на языке, но он не позволяет ни одной из них сорваться со своих губ. Хмыкнув, он шепчет короткое «окей» и проходит мимо меня, выходя из комнаты.

***

      — Ты сверху или снизу?       — Снизу, — кряхчу, стараясь занять позицию поудобнее, — Давай, вставляй.       — Да бля, легко сказать «вставляй»… — пыхтит Пауль приглушенно от прилагаемых усилий, — У-у-уф… Там узко слишком.       — А я с самого начала говорил, что нет таких отверстий, куда подобная волына влезет.       — Раньше ты что-то не жаловался.       — Так раньше вставлялось.       Пауль награждает меня недвусмысленно хитрым взглядом, брошенным через плечо, и возвращается к своему прежнему занятию. Буркнув мне сосредоточенное «придерживай», он надавливает на пробку сильнее и чуть прокручивает. Стискиваю побелевшими от напряжения пальцами основание бутылки. От приложенных усилий пробка наконец поддается, до основания входя в узкое горлышко. Вот, как будто и не было ничего. Не знаю, заметит ли Тилль, что одной из настоек в его закромах стало на два стакана меньше, но, в любом случае, я всегда могу свалить на Ландерса — Линдеманн его точно не тронет.       Сам не знаю, как мы до этого дошли. Всего полчаса назад мы сидели за столом и молча пили чай. Разговор не шел — Пауль с упертостью накуренного барана пытался завести какую-то отвлеченную беседу, но я все никак не мог ее поддержать. Как будто изнутри что-то сковало, и я никак не мог перешагнуть через этот блок. Конечно, мне с Ландерсом нужно быть осторожнее, ведь мало ли, что он выкинет в следующую секунду, но и сложившаяся ситуация меня не сильно радовала. Как же я был рад, когда тот вспомнил про Тилля и его сегодняшнее винное безумие.       — Надеюсь, оно того стоило, — выдыхает Пауль, утирая пот со лба.       — Я предупреждал, что не стоило, но ты меня не послушал, — резюмирую, подхватывая наполненные вином стаканы и возвращаюсь к ними столу.       Слышу, как Ландерс за моей спиной посмеивается, проговаривая:       — Ты всегда такой?.. — замолкает, подбирая подходящее слово.       — Какой? — решаю помочь ему с формулировкой, — Умный? Расчетливый? Предусмотрительный?       Тот отрицательно качает головой:       — Нет, душнила.       Поворачиваюсь к нему, недовольно складывая руки на груди. Не смотря мне в глаза, он молча подходит к столу, занимая свое место, абсолютно беспристрастно и безразлично, хотя растянутые в еле заметной улыбке уголки губ выдавали его шутливый настрой. Проследив за его движениями, я отвечаю после короткого вздоха:       — Нет, я не всегда такой душнила, — присаживаюсь на стул рядом, не отрывая от Ландерса въедливого взгляда, — только тогда, когда сомневаюсь в правильности решения.       — М-м, — хмыкнул Ландерс, гоняя вино по стакану, прямо как сомелье, оценивающий букет какого-то дорогущего напитка, — Мне кажется, или ты сомневаешься практически во всем?       Он отпивает немного вина, кидая на меня внимательный взгляд поверх съехавших очков, а я почему-то теряюсь, не зная, что ему ответить на это. Ну да, я сомневался во многом, особенно в последнее время. Все слишком скоротечно и неустойчиво, чтобы быть уверенным хоть в чем-то. О чем говорить, если я сейчас не уверен даже в том единственном, в чем видел смысл долгие годы?       Поджимаю губы, собираясь ответить что-то односложное, но Пауль освобождает меня от этой участи. Посмаковав на губах еще один крохотный глоток вина, негромко прошелестел:       — Ты много читаешь.       — Ну да, — замешкавшись, отзываюсь, — И что?       — Не думал электронной книгой обзавестись? — пожимает плечами, в размышлении вскидывая брови, — У тебя, как я заметил, и так все шкафы забиты. Это все можно было бы уместить всего в одной, электронной.       Улыбаюсь, задумываясь на мгновение. Ответ, такой очевидный и понятный, рождается в моей голове быстро, и я проговариваю:       — Нет, я люблю именно бумажные, — рассуждаю негромко, устремив задумчивый взгляд в неизвестность, — Кому-то нравится запах типографской краски, еще кому-то — сама эстетика бумажной книги. Ну, знаешь, приятно почувствовать себя самым умным в метро, например, когда все вокруг залипают в телефонах, а ты, весь такой индивидуальный, книгу достаешь, — поворачиваюсь обратно к Паулю, когда слышу его негромкий смех, — Для меня настоящая книга — это как живой организм, доказывающий, что эта история и правда существует. Она дышит, развивается, страница за страницей. Да и удобнее это — иногда хочется видеть, сколько всего тебя еще впереди ждет.       Пауль оголяет зубы в ухмылке, несколько раз кивая собственным мыслям.       — Так и знал, — шепчет себе под нос, небрежно комкая в руках фантик от шоколадной конфеты, которую только что отправил себе в рот, и, после моего вопросительного «а?» поясняет: — Ну, я предполагал, что у тебя своя отдельная философия по отношению к книгам есть. Когда сублимируешь о какой-то цели — она быстрее достигается.       Мгновенно понимаю, о чем он говорит, и от одной мысли о писательстве мою грудь прожигает что-то острое, болезненное.       — Не думаю, что это моя цель на самом деле, — не без дрожи в голосе говорю.       — А мне казалось, что писательство — это все, что искренне тебя интересует.       — Так и есть, — забираюсь на стул с ногами и обнимаю колени, — Ну, я же мог ошибиться, так ведь? Все когда-то ошибаются. Работаю я много, конечно, но работа без таланта — это впустую проебанное время.       Повисает молчание. Волнение заполняет мои легкие изнутри, и я чувствую, что мне даже дышать становится тяжелее. Я боялся расстаться с тем, о чем так долго грезил, но иного выхода просто не находил. Хотелось спрятаться и дать волю глупым эмоциям. Тем удивительнее, что я так легко это только что озвучил, особенно перед Ландерсом. Какая-то странная кандидатура для выслушивания моих откровений — мой случайный любовник, который большую часть нашего знакомства только и делал, что подшучивал надо мной. Осторожно поднимаю взгляд, переводя его на замершего поблизости Пауля. Огонек одинокой свечки на столе отражался в зеленых глазах, устремленных куда-то в неизвестность поверх очков, и взгляд его пронизывало странное горькое понимание. Спустя секунду он выпрямляется, поправляет костяшкой большого пальца очки на носу и начинает размышлять вслух:       — Когда я пришел в стенд-ап, я думал, что это пиздец как просто. Ну, а что тут сложного — я шучу, люди смеются, — отмахивается с напускным безразличием, — Для меня это особого труда не составляло. Как же я ошибался, думая, что шутить про письки так легко, — в его голосе звучит намек на веселую улыбку, и я подхватываю ее в ответ, — Я тогда не знал, что шутка может быть многослойной, она может сыграть «в долгую», а не просто рассмешить в моменте, что юмор может натолкнуть на какие-то размышления. Мой юмор всегда был стихийным, рождающимся на ходу, и я отказывался признавать, что шутить, по сути, и не умею. Может, я неплохой импровизатор, но точно не профессиональный комик, — всматриваюсь в его задумчивое лицо, пользуясь моментом такого его умиротворенного спокойствия, — Меня на первом «открытом микрофоне» так освистали, до сих пор помню. Один уебан даже стаканом с пивом в меня запустил — благо я выступал в какой-то забегаловке и стакан был пластиковый. Только потом мне Олли объяснил, что такое стенд-ап монолог, как он строится и что его нужно готовить заранее, — Пауль наконец заглядывает мне в глаза, и на тонких губах появляется подобие мягкой улыбки, — Я в таком жестком ахуе был тогда — это ж надо сидеть, что-то придумывать, писать. Работать, в общем, а я искал такой вид деятельности, где усилий прикладывать не надо. Но меня так тянуло этим заниматься, что я просто не думал, дано мне или не дано, я просто делал.       — К чему ты это все говоришь? — срывается с моих губ негромко.       — К тому, что твои «суждено-не суждено» — хуйня полная, — он снова подносит стакан с ежевичным вином к губам и делает короткий глоток, — Ты сам решаешь, что тебе суждено, и никакие выдуманные высшие силы не могут тебе в этом препятствовать. А выгорания и сомнения есть у всех, — его слова звучат строго, почти с явным металлическим звоном, — Когда я свой первый монолог написал — думал, сопьюсь. Всю подноготную вывалил, аж тяжко стало.       Только сейчас до меня доходит — Ландерс же, по сути, тоже писатель. Монологи, которые он пишет — вполне себе рассказы или повести, просто вживую озвученные перед публикой.       — Ну, тогда ты должен понимать, что без таланта это дается намного тяжелее, — парирую, чуть склоняя голову вбок.       — Нихуя, — отрицает мою точку зрения Пауль, — Чтобы писать, нужно просто уметь складывать слова в предложения, а предложения в тексты. Это ремесло, ему вполне можно обучиться, если захотеть. Я же обучился, а я — тот еще баклан, — улыбается, внимательно вглядываясь в мое лицо, — И по поводу таланта я бы на твоем месте не расстраивался — с этим у тебя все в порядке.       Вопросительно хмурюсь, не сразу понимая, что он имеет в виду, но вскоре доходит. Пока я был в ванной, то ноутбук не выключал, а когда вернулся, то экран компьютера с открытым файлом главы в кромешной темноте светился намного ярче парочки жалких чайных свечек.       — Ты читал? — высказываю догадку осторожно.       Ландерс всеми силами пытается выглядеть виноватым, но его истинная сущность вырывается наружу. Он поджимает губы и низко склоняет голову, но в последний момент успеваю заметить его самодовольно вспыхнувший взгляд.       — Наверное, извиниться надо, — проговаривает он тоном, скорее радостным, тем смущенным, — Прости меня за то, что ты сам забыл выключить ноутбук и за то, что это прочитал именно я, а не Тилль или Шнайдер.       Обессиленно качаю головой — какая же он заноза, все-таки. Но разозлиться на него отчего-то не получается. Он ведь и правда ни в чем не виноват.       — Понравилось хоть? — интересуюсь с улыбкой.       — Ну да, неплохо, — отзывается уклончиво, — Не Достоевский, конечно, но читать можно, — на эту его ремарку не сдерживаюсь и цокаю языком — он без подъебов прям жить не может, — Вообще, я поражаюсь этой способности — брать из головы сюжет и просто записывать его, будто ты сам в этом когда-то участвовал, — не без восхищения сетует Ландерс, — Мне, чтобы написать хотя бы пару страниц, нужно в столько историй влипнуть, сколько у нормальных людей и за год не случается.       Маскирую едкий смех под приступ кашля. Пиздит, как дышит, конечно — это ж насколько надо любить стенд-ап, чтобы всю свою жизнь посвятить «блядкам», как способу вдохновения. Если руководствоваться только этим критерием, то он и развестись мог только ради пары шуток в новом монологе. Как и каждая из его новых ночных спутниц, принесенных в жертву творчеству. Почему-то от этой мысли некомфортно — либо потому, что он так спокойно об этом говорит, либо потому, что я сам когда-то стал для него просто новым опытом и способом вдохновения. Свежим объектом для шуток.       — А что же сегодня? — с вызовом спрашиваю, на что Пауль вопросительно хмурится, — Ну, та девушка, к которой ты ходил. Очередная история для стенд-апа?       Удивляюсь той смелости, которая заставляет меня спрашивать у Ландерса что-то подобное. Но тому, видимо, такое развитие событий нравится.       — Не-а, она — очередной секс без обязательств, — беззастенчиво отвечает Пауль, заглядывая мне в глаза, — Ты разве забыл, что я теперь мальчишка в разводе.       — Почему тогда ты не у нее сейчас? — продолжаю выпытывать я со странной для себя настойчивостью. Сделав секундную паузу, решаюсь на новую провокацию: — Не встал?       Могу ожидать от него любую реакцию — от возмущения до агрессии, но Ландерс, как и обычно, на хую вертел мои ожидания. Вместо этого он, откинув голову назад, громко и весело смеется. Всеми силами стараюсь держать лицо и не показывать, настолько сильно я на самом деле растерялся, и надеюсь, мне это удается хоть сколько-то удачно.       — Ну, знаешь, — сквозь смех начинает Ландерс, — чисто механически у меня может встать на что угодно, хоть на кастрюлю с пюре, — выглядит так, будто этот разговор приносит ему чистейшее удовольствие, — Тут не в физиологии проблема, а в менталке, — демонстративно постукивает пальцем по виску и внимательно всматривается в мое лицо, наслаждаясь моим замешкавшимся видом, — Ну, вот представь, что ты в детстве долго выпрашивал у родителей какую-то игрушку, и на день рождения они тебе ее дарят, но она оказывается вообще не тем, какой ты ее себе представлял. Понимаешь?       От этой интимности и сокровенности, с которыми он озвучил эти слова, каменеют конечности, а голос напрочь пропадает. Вяло киваю, лишь бы не выглядеть больше, как выброшенная на берег полудохлая рыба. Такую удивительную способность, как у него, вижу впервые — говорить о чем-то так откровенно, но вопреки этому оставлять за собой долю недосказанности. Ведь он мог иметь в виду что угодно. Например, эта девчонка могла оказаться никчемной любовницей или поклонницей чего-то нестандартного. Может, у нее вообще огромная татуировка «welcome to the jungle» со стрелочкой вниз на лобке — думаю, такое любого обескуражит. Ну, или ответ намного проще, и на самом деле Пауль до сих пор скучает по бывшей жене, в каждом партнере ища ее замену.       От этих мыслей меня отвлекает легкое, почти невесомое касание. Чувствую, как мою щеку накрывают теплые, чуть шершавые пальцы, ласково поглаживая. Встрепенувшись, вскидываю голову и устремляю взгляд прямо на Ландерса. Но в этот момент, потеряв ко мне интерес, он спокойно убирает руку и отворачивается. Нервно дотрагиваюсь до щеки в том самом месте, которого только что касались его пальцы.       — Я испачкался?       Пауль качает головой флегматично, отзываясь:       — Нет, — одним большим глотком осушив свой стакан с вином до конца, он поясняет: — мне просто захотелось так сделать, — уверенно вскинув голову, Пауль снова вглядывается в мое растерянное лицо, — Почему не пьешь, кстати? — интересуется вдруг, взглядом указывая на мой стакан с самодельным вином, к которому я так до сих пор и не притронулся.       Прежде, чем ответить, мне потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя.       — Не знаю, — пожимаю плечами, — Не хочется, наверное.       — Или боишься, что опять напьешься и полезешь ко мне целоваться? — выпаливает легкомысленно, тут же лукаво закусывая нижнюю губу.       Рискую и смотрю прямо в его дьявольские глаза. Ландерсу еще хватает наглости говорить такое и не избегать меня после этого — конечно же, меня встречает хитрый зеленый взгляд, направленный прямо на меня поверх очков. Пугаясь собственной реакции, робко спрашиваю:       — Ты что, флиртуешь со мной?       — Ну, последние пару недель — точно, — тянет он деланно-безразлично, добавляя с улыбкой: — Спасибо, что заметил.       Мне требуется время, чтобы осознать происходящее в данный момент. Чувствую физически, как мое лицо удивленно вытягивается, а дыхание замирает в груди. Ландерс напротив, казалось, торжествует — слабая полуулыбка с его губ не сходит, а загребущего взгляда он от меня не отводил уже давно. Превозмогая всю свою скованность и болезненную пульсацию тревоги прямо у висков, я вскакиваю на ноги, цедя раздраженное:       — Ты перебарщиваешь.       — Разве? — бросает он мне вслед тоном настолько легким, что он граничил безразличным.       — Просто пиздец, — подтверждаю, подходя к барной стойке и опираясь о нее ватными руками, — Ты же, вроде, сказал, что «планета не вокруг меня вертится», или я ошибаюсь?       Моего слуха касается шелест его негромкого смеха:       — Так и есть, — перед глазами рисуется его лицо, на котором расцветает знакомое мне наглое выражение, и я силюсь не повернуться к нему, — Но это же не значит, что я перехотел вдруг что-то с этим делать, так ведь?       — Иногда не все, что нам хочется, можно делать в действительности, — выпаливаю сквозь зубы.       — Можно все, что нравится, красавица, — отвечает приглушенно, но настолько уверенно, что я не слышу ничего вокруг, кроме его голоса, — А в данный момент мне нравится смотреть, как ты краснеешь каждый раз, когда я говорю всякие глупости.       Слышится тихий шорох его одежды. Пауль поднимается и медленно подходит ко мне, я ощущаю это всеми возможными органами чувств, дарованными мне природой. Кажется, я могу явственно ответить, где именно он сейчас находится, какое выражение приняло его лицо и даже пересказать наизусть каждую гаденькую мысль, засевшую в этой голове. И там явно нет и следа чего-то доброго и хорошего.       — А ты подумал о том, что нравится мне? — решаюсь задать новый вопрос, пуская в свои интонации немного досады.       — Поверь, красавица — в последнее время я только и думаю о том, что нравится тебе.       Он слишком близко. Я слышал его шепот критически рядом, почти у себя в голове, я вдыхал приглушенный запах морозно-цитрусовых духов Ландерса, смешанный с ароматом его горячей кожи. Я даже чувствовал спиной то тепло, что исходило от его тела. Хотелось сжаться до размера молекулы, показать, как мне это все отвратительно, безразлично, но это оказалось настолько сложно, что у меня хватило смелости только на то, чтобы вцепиться побелевшими пальцами в столешницу и стиснуть зубы до тупой, ноющей боли. И в следующее мгновение, когда я ощущаю невесомое прикосновение к моей спине, я задерживаю в груди судорожный вздох. Тонкими пальцами Ландерс медленно скользил по моему позвоночнику сверху вниз, проводя незримую полосу. Моя кожа пылала, запоминая его прикосновение и запечатывая глубоко, как что-то немыслимо сокровенное. Воспоминания о том, какими могут быть эти руки — нежно скользящими или жадно сжимающими — с каждым днем меркли, превращаясь в призрачный отголосок яркого когда-то события.       Не знаю, какие боги руководили мной в тот момент, когда я, полностью отключив мозги и остатки самообладания, рывком поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Мы сталкиваемся лицом к лицу. Судя по ликованию Ландерса, которое ярким отпечатком отражается на его лице, именно такой моей реакции он и ждал. Его крепкие руки ложаться на столешницы барной стойки за моей спиной, заключая меня в капкан. Пауль без слов заявлял мне, что теперь я точно не сбегу, пока он сам лично не разрешит мне это сделать. А мне и не хотелось. Я поддавался ему с таким диким желанием, что не узнавал самого же себя. Мне хотелось подчиниться этому сильному человеку, почувствовать эту силу на себе, направляемую в правильное, приятное, русло. Изучаю его лицо, так выгодно оказавшееся настолько близко — светлая челка рваными прядями падала на высокий лоб, закрывая ясные серо-зеленые глаза, смотревшие на меня удивительно сосредоточенно, массивные очки съехали на самый кончик горбатого носа, тонкая гладкая кожа, казалось, светилась изнутри, на пухлых щеках виднелся намек на бледные крохотные веснушки. Спускаюсь взглядом чуть ниже — Пауль часто дышал через рот, и его губы были соблазнительно приоткрыты. Он бегло проводит языком по пухлой нижней губе, облизывая, и я, не сдерживаясь, прикрываю глаза. Зная, что может произойти в следующий момент, я чуть вскидываю голову и распахиваю губы, оставляя для Ландерса немое приглашение. Которое он, конечно же, понял. Спустя пару таких мучительно долгих секунд я чувствую, как моих губ касается его жаркое дыхание так близко, но в то же время так далеко, что мелкая дрожь сковывает конечности…       — …алло! Есть кто живой тут? — раскат чьего-то громкого голоса слышится со стороны прихожей, — Да ёпта, где я вас теперь в темноте-то найду?..       Испуганно распахиваю глаза, с долей какой-то скромной надежды вглядываясь в лицо напротив. Во взгляде Ландерса в этот момент меняется миллион разных эмоций — от ярости и досады до нетерпения и смиренного понимания. В один короткий миг мне кажется, что он, злобно стискивая зубы, собирается рвануть к двери и набить внезапному визитеру морду, кем бы он ни был, но вовремя сдерживается. Увожу взгляд в сторону, отворачиваясь и не давая Паулю соблазна оставаться в таком положении, и шепчу одними губами расстроенное «блять, Шнайдер».       — Мы тут, — выкрикивает Ландерс и делает два шага назад, отходя от меня на безопасное расстояние.       — О, блять, наконец-то! — вскрикнув радостно, Кристоф топает на голос, — Я уж думал, вы съебались куда-то, и без меня, — он появляется в дверях, и все, что я могу рассмотреть в тусклом освещении — это его пижонский белоснежный свитер с высоким горлом, — Ого, а у вас тут вечер при свечах.       Как же непривычно видеть его в нормальной одежде, а не в этих идиотских шелковых халатах. Кристоф по-хозяйски усаживается за стол, подхватывая мой стакан с вином и подносит к лицу.       — О, винишко, — делает глоток и сразу же морщится, — Тиллевское? — кидает на меня вопросительный взгляд, и я киваю, — Ну, я так и понял.       — Как прогулялся? — интересуется у него Пауль удивительно воодушевленным голосом, — Я думал, тебя с блядок только через пару дней ждать.       Бегло смотрю на Ландерса — его вид, слишком уж спокойный на фоне всего, что происходило тут каких-то жалких пару минут назад, ударил ледяным ветром мне прямо в грудь. Как я мог забыть, что для него все это — лишь глупая игра, приятная в моменте, но совершенно не обязательная в повседневности. Он не видел в этом ничего, кроме редкого развлечения. «Можно все, что нравится», — вспоминаю фразу, которую Ландерс озвучил совсем недавно. Возможно, ему это и правда нравится, но мне подобные шутки точно удовольствия не доставляют.       — Да бля, затусил с кучкой студентов в одном баре, — начал рассказывать Шнайдер, — По ходу, старею все-таки — они там ебашут самбуку, пивом запивают, и не пьянеют нихера, а я с пары подходов уже улетел. Я под шумок съебался, пока совсем в животное не превратился, — он переводит хитрый взгляд на отмалчивающегося Ландерса, — Сам-то почему тут, а не у той анаконды?       — Хуевая из нее анаконда, — холодно отвечает Пауль, скрещивая руки на груди, — Да и брекеты у нее, даже за щеку не дашь.       Кристоф гаденько посмеивается, а я кое-как сглатываю колючий ком эмоций, застрявших в горле. Никогда не привыкну к этим его, казалось, безобидным, но таким пошлым ремарочкам.       — Свет, думаю, только к утру дадут, — задумчиво тянет Шнайдер после недолгого молчания, — Чего делать будем?       — Не знаю, как вы, но я очень сильно хочу спать, — подаю наконец голос, негромко проговаривая, — Поэтому давайте-ка вы у себя в квартире решите, чем этой ночью в темноте заниматься будете.       Силюсь не смотреть в сторону Ландерса, но краем уха слышу, как с его губ слетает какой-то колюче-безразличный смешок.       — Эх, как скучно ты живешь, Риши, — шумно выдыхает Кристоф и, легонько ударив ладонью по столешнице, поднимается на ноги, — Сладких снов.       — Ага, и вы не скучайте, — произношу ему в ответ.       Шнайдер бодро идет к входной двери, исчезая в темноте квартиры. Ландерс не торопится последовать его примеру. Поймав мой взгляд, он бегло подмигивает мне. Мешкаюсь на мгновение, за которое он сходит с места и, проходя мимо меня, еле ощутимо проводит ладонью по моему бедру в недвусмысленном жесте. Провожаю его растерянным взглядом, когда он спешит нагнать Шнайдера в дверях и даже не оглядывается назад.       Дверь за ними захлопывается с нехарактерно громким звуком, и в это же мгновение я обессилено оседаю на один из стульев. Сдавливаю ледяными пальцами пульсирующие виски — как же я уже устал. Я знаю Ландерса так недолго, но он уже во всю хозяйничал в моей жизни, переворачивая и руша, решая, как будет лучше по его мнению. Он ежедневно так настоятельно и дотошно вторгался в мое личное пространство, и я уже и сам не верил в то, что его тут раньше никогда не было. Будто он всегда существовал где-то рядом и настойчиво лез ко мне, а я только и делал, что искал силы отбиваться. Сегодня я сам позволил Ландерсу приблизится настолько критически близко, насколько это вообще было допустимо физически. Как это произошло и почему я вообще на это отважился?       Тянусь к одинокой чайной свечке на столе. Все, хватит с меня тупых мыслей и мрачных, но таких агрессивных надежд. Мне просто надо забыть все это, и как можно скорее. Задуваю крохотный огонек свечи и остаюсь в кромешной темноте. Наедине с отголосками недавних событий.