Благоверная

Исхудавшая луна косо глядела на чёрные улочки. На крутом переулке стояли трое: убогая ночлежка; заколоченный кабак (на его порожках уже и кошки лет сто не бывало); питейная, врезавшаяся в соседа острым углом полусгнившей мансарды. Наперерез им неогранёный самородок этого города — чахоточно-жёлтый, хохочущий, поющий и пьющий бордель. Распахнутые округлые ставни мехами выдували одноликий сброд. Драные шторки в аляповатый вензель прикрывали серые от пыли окна и мелькающие в них телеса. С другого конца мощёной, в отражении луж из ссанья и блевоты, мерно вышагивал рассвет. Заляпанная лампадка догорала, окна под вензельками тухли, гомон смолкал. Люсьен шёл напрямую — обойти грязь значило бы обойти Бравил, теперь ж поздно мараться. Подол плаща с дороги зачурался землёй. Меньшая зола, думалось, рядом с очерченными стеной улицами. Всё существует в сравнении! Как есть жена, а есть шлюха. Одну любишь, другую трахаешь. Стало быть, не будет шлюх — не будет и жены? — Это с какого перепугу-то? — с хрипотцой изумления. Дак проведи две параллели: по одной — жена, семья, хуё-моё, по другой, ну той бля, нижней — как бы это… Дибеллены радости. — А что пересекает? Верно! Любовь. Лю-бо-вь. Сдавленный кашель. Низко: — Идиот совсем? Ты любить горилку можешь, сына можешь. А не бабу. Это совсем сука по-пидорски. — А ты куда, а? Девочки заканчивают, — остановил его зычный голос. Пучеглазая мама уставилась как на сошествие. Во могут насмешить! Ты кем сам работаешь, милок, раз под утро к девкам приходишь? Авось, и цех сорганизуем? Хи-хи… Странно, но она промолчала. Продолжила смотреть, уперев жирные синюшные руки в стол. Её уши оттягивали к плечам какие-то уродливые двемерские пластины. По пышной груди размоталась катушка бисерных нитей. — Я к ней. Даже мужики на входе примолкли. Представление! — К кому? — глаза мамы едва удерживали в орбитах отёкшие веки. Кажется, только сейчас она его узнала. — Ну-у… — Она у вас же работает? — конечно у нас! — Ну да, но мы закрываемся. Девочкам надо отдохнуть, — даже дети знают. — Мне она нужна сейчас. Смешки сзади. Во спичит… — Я спрошу… Виляя задом, обтянутым в плешивый велюр, наконец, удалилась. Были женщины (что жёны, что шлюхи) с избытком самой же себя. Заколки, перья, браслеты, камни, золото, перстни, платки и всё цацки-цацки-цацки. На имперской ярмарке бывало меньше барахла, чем на некоторых. Я становлюсь брюзгой? Ничего, если будешь про себя. Глаза, раздражённые светом и навязчивым жёлтым, с отливом в красный по шторам, устало прикрылись. Не спасло. Десяток свеч пульсировал в сетях капилляров. Цоканье у входа, какой-то тост. Духота, стойкий пот и лук, слабый бергамот. Медленно по ковру заворошилась ткань — громче шага, тише сердцебиения. Остановилась на последней ступеньке. Он сразу повернулся. Она сжимала край белого платья, оголяя коленки. Люсьен почувствовал как в груди спирает, хоть он и никогда не курил. Она поманила пальцем, делая неловкий шаг спиной. Он увидел, как светлые кудри спали на открытые ключицы. Она поджала свои розовые губы. — Тогда-с… — по второй шла наливка. — Почему мы не трахаем жён и не занимаемся любовью со шлюхами?

***

Тонкие, почти ласковые пальцы пропускали волосы. С силой, допустимой хрупким конечностям, уложили на колени затылком. Не всё так прекрасно, как выглядит — она не умела ласкать, а колени её были остры. Люсьен затушил почти весь свет, но всё равно тот желтушный ужас передней не покидал его, будто намертво отпечатавшись на сетчатке. Он иногда приподнимал веки: округлый подбородок, впалые щёки, румяные скулы и отстранённый взгляд под опущенными ресницами. Заметила: замерла пальцами, настойчиво провела по щетине, не опуская глаз. Её губы приоткрылись. Она хотела курить, но при нём никогда не смела. Надо было что-то говорить, но им нечего было обсуждать. Россыпь мурашек окружила её розовый сосок. — Не закрывай окно, — Люсьен поймал холодные пальцы и поднёс к губам. Резкий запах дешевого мыла щёлкнул по носу. Морозные часы кончаются. — Ты бодра. Работаешь в две смены? Она вздохнула. — Ты единственный, кто приходит во вторую. Старательно обошла слово «посетитель». Никакой он не посетитель — он даже не платит. — Никогда не ложусь спать после отбоя, — продолжала она, наконец опустив глаза. — Жду хотя бы пару часов. — Я бы мог заходить чаще, — соврал. — Но не заходишь. Помолчали. — Почему? Она спросила почти что серьёзно. Люсьен сжал кончики пальцев с обломанными ногтями и отпустил. Белые кудри горько отдавали табаком. — Потому что я тебя не люблю. Что больнее услышать для женщины? Помимо общепринятых «соболезную», «увы», «потеряли» — и то, он сомневался, что они способны на такой спектр чувств. Всё фарс и слёзы. Фарс и смех. Фарс и фарс. Они даже перед смертью пугаются понарошку, для него, показать, мол, и мы умеем бояться, и мы знаем, что такое конец. Он неотрывно смотрел: взгляд равнодушен, почти строг, а уголки губ слегка одёргиваются — непроизвольно вверх и нарочито вниз. Пальцы давно застыли в его волосах, а зацелованная кисть тряпицей обмякла вдоль худого бедра. — Тогда заплати. — Разве я мог бы любить проститутку? — Нет, не мог бы. — Никто бы не смог. — И поэтому им платят за их любовь. По свечке, — по тону она веселела. Он цокнул. — Ты начинаешь раздражать. — О да. Меня иногда за это колотят. — Где? — Уже сошли. Может, побережешь свой кошель? Уже тридцатая догорает. — У тебя в голове? — Хорошие внутренние часы. Люсьен приподнялся с её колен. Затылок протяжно ныл. Холодные кончики пальцев скользнули по спине, аккурат меж шрамов. Он замер, инстинктивно выпрямляясь. Но она осталась в постели, более того — забрав свои пальцы. Скрипнула кровать, пыльные подушки приняли тощее тело, и она укрылась покрывалом. Узорчато-жёлтым. С красными лилиями. — Будет со сдачей — разменяешь внизу. Белокурая макушка отвернулась. Сегодня закончилось. Он, не думая, наспех оделся, накинул плащ и вышел.