Тем, кого я любила…

      Бессонные ночи. Раскрасневшиеся от бесконечных поцелуев губы. Громкий смех. Смятая постель. Горькие слёзы. В спешке, неумолимо быстро, словно это последний раз и больше их никогда не будет.       Они пытались насладится друг другом ночью, рано утром, поздним вечером.        Жизни на это не хватит. И верно, не хватило.       Все очень просто.       Её болезнь, что убивала изнутри каждый день не давала насладиться друг другом вдоволь, так, как они хотели на самом деле.       Не давала, навещая девушку во снах и напоминая о том, сколько ей осталось, словно старушка смерть с косой в руках.       И может быть, болезни и не было уже как пять лет, но однажды, лет в четырнадцать она услышала от лечащего её врача, о предстоящей тяжелой операции, после которой, возможно девушка и не выживет.       Милли сбежала прямо перед этой самой операцией, не желая умереть настолько рано, хотя смерти не боялась.       Только хотела обрести смысл оставшейся жизни и умереть счастливой. Может это было глупо и странно, но она не хотела умирать так рано, ведь никогда не была любимой.       Разве она не имела шанса попробовать? — Несправедливость.       Перед началом операции, не снимая больничного халата, в ботинках и пальто онколога, что были на несколько размеров больше, сбежала.       И хотя осталась замеченной, получила лишь несколько окликов в спину.       Правда её на улице заметил странный мужчина и силком отвел в детский дом.       Там она и познакомилась с Финном.       Худощавым, высоким по сравнению с ней мальчиком с гитарой.       Вдвоем они довольно часто, после отбоя замышляли, как же им убежать отсюда.       Хотя, здесь было довольно неплохо: их никто не унижал, никто не заставлял соблюдать определенные непонятные даже для них самих правила, кормили тут шесть раз в день, хотя само здание было больше похоже на старинные развалины, нежели на нормальный дом.       А оглушенных страстью подростков всё тянуло на волю, подальше отсюда.       И эта тяга в никуда, наверное кажется глупой взрослым, но юность это то самое время, когда глупым и наивным быть необходимо, чтобы получить тот опыт, те воспоминания на будущее, которое пусть и было не таким уж и долгим, счастливым и идеальным.       Однажды они сбежали. Им было всего по пятнадцать лет и в первый же день они наткнулись на старушку, которая сдавала квартиру.       Первоначального взноса она не просила, как бы давая месяц в качестве «пробного периода», чтобы люди освоились и ей даже было плевать на их возраст, что было Финну и Милли на руку.       Зарабатывал Финн тем, что выходил в центр Ванкувера, садился на ступени одного театра и начинал играть на гитаре песни собственного сочинения.        Милли иногда работала в этом театре на ресепшн, а когда женщина, стоявшая там все время, вовсе уволилась, Браун случилось проработать тут целых пять месяцев, пока ей не нашли замену.       И вот сейчас девушке было уже девятнадцать и может быть, она смогла бы вылечиться.       Но зачем все это? Ее жизнь ничтожна. Смысл спасаться? Вгонять себя в долги? Пичкать себя таблетками и всю жизнь провести под обследованием врачей в комнатушке с белыми стенками и букетиком лютиков на тумбе?       Нет. Точно нет. Эта судьба была не для неё. Она хотела посвятить свои последние месяцы только тому, кого она любила при жизни и кто по счастливой случайности любил её в ответ.

***

      Был летний поздний вечер. В старой квартире на окраине Ванкувера пахло забродившей вишней и табаком. Двое подростков лежали на кровати. Финн нависал над девушкой. Она пьяно улыбалась, хотя была полностью трезва. Им уже не продали бы алкоголь, все магазины были давно закрыты. — Ты чертовски прекрасна. — Вулфард точно также улыбнулся девушке, шепча ей на ухо. Он слегка повернулся так, чтобы смотреть Милли в глаза.       Она смотрела на него. Губы ее сначала беззвучно шевелились, а затем протянула руки, обвивая их вокруг его шеи и девушка раздраженно шепнула, верно пыталась заставить свой язык перестать заплетаться: — И чего же ты ждёшь, Финни?       Словно очнувшись, он резко глянул на губы Браун, словно увидел их первый раз в жизни и наконец-то, черт его дери, втянул девушку в полный желания поцелуй. Дыхание сбилось.       Пытаясь что-либо сказать или простонать, Милли иногда издавала мычание, закрыв глаза. Одна ее рука так и осталась сжимать то шею, то плечо Финна, пока другая путалась в его невозможных черных кудрях.       Тонкая лямка чёрного топа девушки сползла с ее хрупких плеч. Её рука нехотя начала выпутываться с волос Вулфарда. Но тот поймал тонкое запястье девушки и его пальцы пробежали по ладони, сплетаясь с другими.       Возбуждение обоих нарастало с каждой секундой, пока в комнате не стало невыносимо жарко.       Вообще-то, я люблю сегодняшний день. Пусть он уже закончился, мне жаль, что это так. Сегодня мне было вообще хорошо, я даже на время забыла, что больна. Мы с Финном сегодня ходили кататься на роликах. Он умел, а я нет. Я училась, а он держал меня за руку. Я не хочу думать, что будет, если я умру. Что будет со мной, а что с Финном. Я только надеюсь, что он не будет страдать обо мне всю жизнь. Что будет счастлив.

Мои мысли все об одном, Что будет, что будет потом? Иногда я совсем забываюсь, Иногда просто теряюсь; В мыслях, что все об одном, Что будет с нами потом? Нет, что со мной мне вовсе не важно. Мне за тебя только страшно.

***

      Утро. Еще совсем рано. Только-только начал заниматься алый рассвет, предвещая очередной жаркий день. Но эти двое уже не спали.        Финн сидел на полу на открытом балконе, держа в руках гитару, обклеенную наклейками и стикерами и играя на ней песню, собственного сочинения «City Boy». Милли была напротив и снова рисовала его, хмурясь. — Слышишь, милая? Вот пройдет год другой и мы поедем в Лос-Анджелес! Я там стану настоящей звездой. Мы разбогатеем. Ты выздоровеешь. Я знаю. — он говорил ей это каждое утро.        Прекрасно понимая, что ей осталось прожить максимум пол года. А может и меньше. Говорил, не показывая того, что ему невозможно тяжело и плохо от одной мысли. Ведь он любил. Любил до безумия. — Да, Финни. Ты станешь звездой. Все девушки мира будут твои. — Милли улыбнулась, принимаясь в ту же тетрадку записывать то, как она себя чувствует.       Сегодня ей было немного хуже, чем бывало обычно. С самого утра из носа шла кровь и не могла остановиться несколько десятков минут. Голова кружилась и она едва могла устоять на ногах. — Мне не нужно других девушек, кроме тебя, Браун! — он закусив губу смотрел на Милли, склонившуюся над своей тетрадью. — И вообще, ты мне не подпеваешь. Давай-же, милая! I’m a city boy! I’m a… I’m a…I’m a…City Boy! — проиграв мелодию до конца, он вдруг отложил гитару, прислонил голову к стене.       Мысли в голове необъяснимо быстро крутились и хотелось сделать что угодно, чтобы только перестать думать о любимой, которой он не мог помочь. Не потому, что не было денег. Потому что она сама не хотела и его это убивало внутри.       Он же так её любил. Может звучало бы эгоистично, но она могла бы вылечится хотя-бы ради него, пусть было слишком поздно… Милли могла бы сделать это ещё раньше.       Хотя тогда они даже не были знакомы. Может она хотела бы что-то изменить, но какая к черту разница сейчас, если время уже нельзя повернуть вспять? О, Финн бы все за это отдал.       Милли смотрела на него, хмурив брови. Оба молчали, но тишина была напрягающей и она наконец пожелала её прекратить. — Прекрати, Финни. Мне тяжело видеть то, как ты страдаешь. — тогда, девушка встала, отложила тетрадь на подоконник и шатаясь отправилась в ванную. Ей стало плохо, ещё хуже. — Говоришь так, как-будто бы мне легко видеть то, как ты медленно таешь у меня на глазах, а я даже помочь ничем тебе не могу! — крикнул он ей вслед, роняя голову на колени.       Милли только тихо выдохнула, до боли закусив губу. Голова стала слишком тяжелой, а ноги совсем перестали слушаться.       Браун подошла к раковине включила воду и посмотрела на себя в зеркало. Из носа текла тоненькая струйка алой крови. Увидев кровь, казалось в тысячный раз, но Милли стало настолько противно, что её стошнило.       Умыв лицо, она вновь взглянула в зеркало, уперевшись в раковину руками. В горле появилось неприятное вяжущее ощущение.       Для неё это было настолько обыденным, что она просто умылась и выпила стакан воды, специально подготовленный для этого утреннего напоминания для неё, мол, «ты скоро умрешь, детка.»       Все об этом напоминало, как-будто она могла что-то изменить, но просто не захотела.       Вообще-то так и было! — каждый день кричали ей непонятные голоса в голове, заставляя её ненавидеть собственное сознание.       Сделав пучок из почему-то ещё довольно густых коротких волос, Милли вышла из ванной, направляясь в их спальню, чтобы надеть кардиган.       Ранним утром в Ванкувере было прохладно. Хотя ей было холодно всегда, жутко, но она все равно не могла согреться.       Финн лежал на постели, хмуро смотря на неё исподлобья. — Да прекрати уже. — Что прекратить? — Ты смотришь на меня так… как-будто бы я виновата в чем-то. — сказала Милли, натягивая кардиган. — Я понимаю на что ты злишься, Финни. Я могла все изменить. Но разве был бы у нас шанс встретиться тогда? — Да нахрен бы мне это сдалось, если бы ты сейчас была здорова и счастлива, милая. Может быть, я не зная тебя все равно был рад тому, что у тебя все хорошо. Я же тебя люблю, понимаешь? Мне больно все это видеть. — Прости. — Милли присела рядом, сжимая в пальчиках легкую ткань футболки. — Посмотри на себя, милая. Ты же такая красивая. Ты могла бы работать в том театре, да? Я бы тебя все равно встретил, если бы сбежал. — он сел на постели, беря её холодные ладони, в свои, теплые. — Я бы все равно влюбился в тебя. В тебя невозможно не влюбиться.       Милли тихо всхлипнула и он нежно её обнял, бережно прижимая к себе, словно хрупкую фарфоровую куклу. — А я бы влюбилась в тебя. Ты же очень красивый. Кудрявенький такой. — девушка улыбнулась, снова чувствуя привкус железа, как несколько минут назад. Закружилась голова. — Вот видишь, милая? Даже если бы мы не встретились. Ты прожила бы долгую, счастливую жизнь и смеялась бы, улыбалась всегда-всегда. У тебя бы не шла кровь из носа так часто. — он криво улыбнулся, утирая ту самую кровь. — Голова не кружится? — Все нормально. — Милли положила голову ему на грудь, слушая то, как бьется его сердце. — Даже если бы мы не встретились… — повторил Финн, поглаживая девушку по голове. — Ты была бы счастлива. — А ты? — И я, милая. Я был бы счастлив потому что где-то рядом со мной жила бы такая красивая, счастливая Милли Браун. Здоровая. — Ты же меня не знал бы… — Я всегда буду счастлив за тех, кого люблю или любил. Какая разница? В этой жизни или в другой… Я же люблю тебя сейчас, да? — Да. — прошептала Милли, улыбаясь. — И я тебя люблю.       Я не знаю, что будет, когда я наконец-то умру. — писала Милли об этом утре. — Он же с ума сойдет. Он так любит меня и хочет помочь, но не может. Я тоже с радостью жила бы с ним до самой глубокой старости. Почему я такая дура? Сделала бы эту операцию и убежала бы потом. Я же знала этот чертов детский дом! Прости Финни, я глупая.

      Твои песни грели мне душу,

Я любила тебя до конца,

Воспоминания тебя душат,

И разбиваются чьи-то сердца.

Ты прости, я была полной дурой

И боялась это признать,

Страсть плескалась во мне страшной бурей,

Пока время дало осознать.

Может ты читаешь, рыдая,

Но и я давно не смеюсь,

Я только хочу, умирая,

Поклясться, что снова вернусь.

***

      А вот днем, была невозможная жара, и какое же счастье испытали люди, когда примерно в три часа после полудня начался ливень.       В это время Финн сидел возле театра, на его ступенях, и играл на гитаре аккорды песни «Greyhound», подпевая самому себе.       В жестяную банку люди кидали деньги. Вулфард был известной личностью возле этого театра, все артисты и артистки, идущие на работу специально для него оставляли «чаевые».       Как им казалось, его песни, его игра на гитаре были чем-то идеальным, неописуемо прекрасным и не раз они спрашивали у него, бросая долларов пятнадцать в банку: «Парень, и почему ты не уедешь в столицу? А быть может в Лос-Анджелес или Нью-Йорк?»       Он лишь пожимал плечами и отвечал: «Всему свое место и время».       А в голове крутилось только одно — как же я брошу тут свою любимую? Свою Милли. — Он же знал, что её недолго осталось. А если ей, то и ему тоже. Разве есть в жизни смысл, если со всеми её красками погибла твоя любовь?       Без любви жизни не бывает. А он знал, знал, что никогда не сможет полюбить другую.       А его любимая Милли сейчас сидела рядом с ним, положив голову ему на плечо. Такое случалось редко. Чаще всего она одна слонялась по центру города, иногда сильно пугая ухоженных полных женщин своим внешним видом.       Она сидела, тоже подпевая парню, то и дело заправляя выбившиеся из пучка передние пряди волос за уши. Иногда, она могла встать, и выбежать под ливень, начать подтанцовывать.       Это заставляло людей, проходивших мимо оглядываться. Но её это не смущало. Какое ей дело до того, что о ней скажет ворчливая старушка за своим сегодняшним семейным ужином?       Да и вообще, какое этой ворчливой старушке дело до того, почему похожая на смерть во плоти девушка танцует под ливнем?       Или она могла подсесть к Финну, закурить и начать кивать головой в такт мелодии, во рту держа дешевую вишневую сигарету.       Хотя Милли редко курила.       Дождь кончился только к утру следующего дня, поэтому домой подростки возвратились промокшими на сквозь.       Сейчас бы сходить в душ, заварить кофе и сидеть до утра на кухне, возле окна, болтая всякий бред. Все что придет в голову, о том и говоришь. Они готовы были провести все свои оставшиеся вечера так.       Знали бы они, как мало их осталось.       Как-то много я за сегодня написала, правда? Но мне ещё есть, что сказать. — Милли вздохнула, щурясь. Она писала под светом луны, пока Финн спал рядом, и видно, ей было совсем плохо. — Сегодня был восхитительный день, пускай мне было плохо и кровь шла даже на улице несколько раз. Мне кажется, что я скоро умру. Я говорю это каждый день, но я все равно хочу, чтобы ты знал. Я люблю тебя, Финни. Я надеюсь ты будешь счастлив, но все равно будешь иногда обо мне вспоминать. Я бы хотела остаться в твоей памяти, милый. Ещё я очень долго думала над тем, что ты может захочешь убить себя… — слёзы её начали скатываться с щек и она даже не старалась утирать их, фокусируясь на том, чтобы формулировать свои мысли правильнее. — Мне очень тяжело даются эти строки, на самом деле. Это слишком ужасно и ты слишком молод, чтобы умирать. Жизнь вообще слишком коротка, чтобы сокращать её ещё сильнее, только чтобы быть со мною рядом, понимаешь? Не то, чтобы я буду зла на тебя, если ты все-таки решишь покончить с собой. Мне будет жаль, что ты сделал это из-за меня. Хотя наверное лучше умереть, чем просто существовать из-за убивающего горя. Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Я люблю тебя, милый. — Милли расплакалась, смотря на потолок. Только бы Финн её не услышал. Она сильно зажмурилась, закусив губу.       «Ну прекрати уже рыдать, Браун!» — эхом проносилось в её голове и она от этого рыдала ещё больше.       Ей показалось, что прошли миллионы лет, прежде чем она перестала рыдать, только тихо всхлипывая, смотря на тетрадь. Внутри вдруг случился прилив вдохновения и девушка написала второй стих за этот день.

      Когда-то я не писала,

Ведь когда-то я и не знала,

Что это так сложно — расстаться с тобой,

Поэтому лучше меня запомни такой:

Глупой, веселой и странной,

Вспоминай поцелуи в ванной.

Наши слёзы оставь на потом,

Смой их прохладным дождём.

      Милли перечитала его про себя и вздохнула, отбросив карандаш и тетрадь на пол.

***

      Как много людей считают о том, что лето это самое прекрасное время года? Считают, что лето — это как юность. Как наивность? Восхищаются этими девственно-алыми прекраснейшими закатами? Когда сама природа создает шедевр. То, что принято считать искусной работой автора. Тонкой, как ее принято называть — ювелирной работой с цветом.        Под основу неба берется светлый оттенок синего. Его так иногда и называют «небесный». И примерно в середине листа художник изображает заходящее солнце. Оно отливает всеми оттенками красного. От самых бледных, до самых насыщенных и выделяющихся.       А когда ты начинаешь рисовать землю? Как много разнообразия цвета?       Только ради разрисовки травы понадобится: пастельно голубой, светло зеленый, желтый, белый, сиреневый, коричневый. И ты словно в каждую такую травинку вкладываешь частичку своей души. Оживляешь её.       Или прохладный дневной ливень во время жары? Это вообще отдельный вид искусства! Когда уже до невозможности нагретый асфальт от прикосновения с водой начинает шипеть, пускать пар, словно паровоз и постепенно остывать.       А утренняя роса? Когда босыми ногами ступаешь на мокрую траву и отдергиваешь пятку: «Слишком холодная!»       Но вскоре ты привыкнешь и будешь ходить уверенней. А затем будешь и бегать.       Может быть самое прекрасное и не в этом. А в людях, что тебя окружают.       Ведь, не будь их рядом, как вы думаете, встречали бы вы рассвет в без двадцати шесть утра? Танцевали бы под ливнем под бессмысленные песни в стиле кантри из шестидесятых? Смеялись бы и не спали до утра, болтая обо всем, что только придет в голову? Следует задуматься об этом.       Финн только и думал об этом последние сутки.        Утром — когда Милли ещё смеялась и танцевала на балконе под его песни, которые знала наизусть.       Днем — когда они целовались в ванной под песни, играющие по радио, пока на них лилась холодная вода в душе.       Вечером — когда Милли уже спала, а он все не мог оторвать от неё взгляда.       Ночью — когда он проснулся от самого страшного сна в своей жизни, а потом понял, что это реальность.       Сон был до боли знакомым и простым.       Милли больше не дышала.       Такая красивая Милли, его любимая двушка была мертва. Милли, которая больше никогда не разбудит его своим смехом, не будет больше танцевать, писать стихи и рисовать его и плакать по ночам, думая, что он не услышит, записывая все мысли в свою тетрадку, как в свой последний день.       Милли больше никогда не будет его целовать и больше никогда не скажет: «прости», «я тебя люблю, мой милый».       Больше никогда не попросит научить и её играть на гитаре, больше никогда не обнимет во сне и не поцелует в щеку.       Милли больше никогда не будет петь о любви, больше никогда не заплачет от собственной идиотской судьбы и никогда не будет винить себя за то, что её не станет слишком рано. Она больше никогда не будет пугать людей своим болезненным видом и никогда не обхватит бледными пальчиками его запястье. Больше никогда не будет ставить себе стакан воды на раковину с вечера и никогда не улыбнется.       Милли больше никогда не проснется и не заснет.       Милли мертва, а он больше никогда не будет счастлив.

***

      После того, как что-то страшное происходит в жизни человека, и проходит промежуток времени, приходит осознание этого.       Сначала ты в полном замешательстве. Потом ты понимаешь. Ты долго долго сидишь, словно статуя.       А после плачешь. От грусти. От счастья.       Ну чаще от грусти, конечно. От невыносимой печали, что засела в тебе, комом в горле. От одного воспоминания о ней хочется рвать на себе волосы и реветь навзрыд.        Единственное, что утешало Финна последние несколько минут его жизни — она умерла счастливой, она не страдала. Ей было хорошо. Она улыбалась. — Я люблю тебя. Я очень рад, что встретил тебя. Ты была лучшим, что происходило в моей жизни. Спасибо. — Вулфард говорил это сквозь слезы.       Сквозь горечь, которая душила его, сильнее чем тогда, когда он лишился матери. В правой его руке сейчас было лезвие, для канцелярского ножа. Им Милли часто точила карандаш, когда рисовала. — Я не жалею о том, что сделаю. Я люблю тебя. Спасибо. Милли Браун.       Парень крепче сжал бледную ладошку Браун и поцеловал её. В последний раз. Холодное лезвие прошлось по коже, она в ответ покрылась мурашками. Финн издал тихое «Ай». Было больно, но не смертельно. Ещё раз.       Прямо вдоль вены. Заглушенный гулом машин на улице стон. Последний глубокий вздох. Он обнял её правой рукой, выбросив окровавленное лезвие на пол.       Слёзы катились от боли физической, которая пусть и была сильной никогда бы не перекрыла собой боль утраты. Он до крови закусил губу, чувствуя как последние остатки       В воздухе витал запах табака и крови.       Два бездыханных тела подростков лежали на смятой кровати. На прикроватной тумбочке лежала ровно тысяча двести долларов и записка.       Для старушки Барбары, что наведается завтра утром. И наверняка не обрадуется.

***

      Милли частенько изображала закаты и Финна.       Играющего на гитаре, пьющего кофе, смеющегося, танцующего.       Она рисовала в огромной тетради, в которой было около двухсот страниц. Туда же она записывала все. От ее ментального состояния, до коротеньких стишков про лето, любовь или ночь. Эта тетрадь была наподобие личного дневника Браун. Она никогда не вырывала ни страницы и ничего не зачеркивала. Она оставляла все, как есть. Пусть ее мысли были глупостью.       Пусть стихи не получались. Пусть рисунок был кривым и некрасивым.       Это действительно будет заставлять удивляться и поражаться ее сдержанности и выдержке в проявлении агрессии.       Эта тетрадь потом попадет в руки, одной богатой женщине, работающей в театре. По их судьбе будет снят не один фильм, написана не одна песня, будет поставлен не один мьюзикл.       Ей будут сожалеть.       Её будут не понимать.       Её будут осуждать.       Но все будут обожать её. Может быть каждый человек в Ванкувере, может быть каждый человек в Канаде, может быть даже на земле.       И Финна тоже. Их историю любви будут восхвалять.       Но не Вулфарду не Браун не будет дела до этого. Какое им дело до тех, кто презирал их при жизни, а сейчас восхваляет историю их любви?       Да и странновато это. Они мертвы. Какое к черту дело…

***

      Утро. Примерно пол восьмого. Старушка Барбара Тьюксберри открывает дверь. Странно.       Почему дверь закрыта не на защелку? Они не дома?        Тихо. Странно. Эти двое чудаков встают очень рано.       Женщина захлопывает за собой дверь и выходит в холл. — Эй! Где вы, паршивцы?       Она зашла на кухню. Никого. Ванная комната тоже была пуста.       Последняя комната. Спальня. Неужели, они все еще спят?       Барбара проходит внутрь комнаты. шторы плотно закрыты. Пахнет запекшейся кровью и тошнотным запахом смерти. Короткий женский вскрик. — Господи! — женщина включает свет. Белые смятые простыни, в некоторых местах пропитались кровью. Видок отвратный.       Женщина подходит к тумбе. Деньги и записка. Она укладывает все в сумку. Вызывает полицию. Квартиру опечатывают. Обыскивают. И находят ту самую тетрадь. Миссис Тьюксберри забирает её домой.       Почти сразу после находки старушки их хоронят вместе. Барбара единственная, кто присутствует на церемонии.       А после оставит одинокий букет из нарванных полевых цветов, повязанных ленточкой, как Милли любила. И уйдет.       Она будет наведываться сюда каждый вечер двадцатого сентября. Словно эта старушка их родственница, оставшаяся совсем одна.       А через года, к ним на могилу будут приходить люди, не знакомые им при жизни. И дарить ромашки, одуванчики и другие сорняки, сорванные по дороге, грустно улыбаясь.       Милли они даже понравились. Она всегда грустно улыбалась им в ответ, стоя рядом.

***

      Я чувствую, что смерть уже совсем близко ко мне. — писала Милли, изредка поглядывая на Финна, хмурившегося над гитарой. Девушка закусила губу и перевела взгляд на лист. Руки подрагивали, а в голове шумел целый атлантический океан, словно она сейчас не дома, а на побережье с серыми гладкими камнями и прохладной водой сентябрьской.— Просто знаешь… черт, ладно. Я очень-очень долго думала, что будет, когда я умру. С тобой, с нами, с нашей любовью, Ванкувером. Ты наверное лучше переезжай в Калифорнию. В Лос-Анджелес… Знаешь, милый, я всегда там хотела побывать. А обо мне… А что обо мне? Я бы хотела остаться в твоей памяти, но все-таки не стоит обо мне горевать. Кажется, я сама загубила свою жизнь и это так странно осознавать. Не скучай. Я всегда буду рядом с тобой, Финни. До того, пока наша любовь в твоём сердце не погаснет я всегда буду рядом там. А если ты вдруг влюбишься ещё раз… Я тоже буду рядом. Потому что я тебя очень люблю, жаль, что поняла об этом слишком поздно и не смогла… Даже не знаю, как это сказать. — девушка всхлипнула и парень на неё обернулся. — Милая, ты как? — Все… все хорошо, Финни, я в порядке. — она улыбнулась ему и опять посмотрела на своё письмо, продолжив писать.       Не смогла решиться на операцию и быть здоровой ради тебя сейчас. Знаешь, я иногда думаю, что не достойна людей вроде тебя. Ты же такой хороший, красивый, талантливый. Но прожигаешь все время со мной. И пусть мы любим друг друга… Я просто слишком сильно обижаюсь на себя, любимый. Прости, я люблю тебя. Просто… Тебе будет нужно время. Оно лечит.

Город застыл в тумане,

К осени холодея.

И смерть зовёт на свидание,

Телом моим овладея.

Рабы за ней следуют слепо,

Впивается проволока в тело

Погасло ясное лето

Пока на заре вечерело.

Чувства были нам далеки,

Мы любовь вовсе не понимали.

Объяснила жизнь, ухватив за грудки:

«Ценим лишь когда потеряли.»

Пусть уже поздно что-то менять,

И гибель спешит к нам обоим

Не боюсь я тебя, милый мой потерять,

Ведь знаю, что все равно буду с тобою.

      Милли аккуратно вырвала лист из тетради, и отложила её на пол вместе с карандашом, попыталась встать. Ноги были ватными и жутко болели, она не смогла даже присесть без жуткой боли внутри. — Финн. — тихо позвала Браун, — Финни. — Да? — Я… Положи пожалуйста листок на тумбу. Я не могу встать.       Слова девушки острым лезвием прошлись по его сердцу, заставляя кровоточить. Финн нахмурился и кивнул, выпутавшись из одеяла. — Спасибо, родной. — Милли улыбнулась и простонала сквозь зубы, пытаясь подняться. — Это совсем ужасно, правда? — наконец у неё получилось и она протянула руки к парню, обвивая их вокруг его шеи. — Все хорошо, Милли. Я тебя люблю, милая. — он положил голову ей на плечо, садясь на колени около её стороны кровати.       Ничего не было хорошо. По щекам медленно катились слёзы, Финн понимал, что любовь всей его жизни тает у него на глазах. — Я тебя тоже люблю. — девушка поглаживала его по голове, легонечко качаясь туда-обратно. Она беззвучно плакала, сил даже на это уже не осталось. — Запомни меня счастливой, милый. Забудь о моих слёзах, они не стоят даже тени твоей. — Каждая твоя слезинка стоит в миллионы раз больше. — шепнул Финн, шмыгая носом.

Ты думал — можешь мне помочь,

Ты говорил, что я прекрасна.

Но вот холодная настала ночь

И ложь твоя, такая же холодная уже угасла.

Я не виню тебя, ведь ты старался,

Найти все то, что спрятано внутри

И все это назвать прекрасным,

Пока на улице не загорятся фонари.

Я не виню, ведь ты любил всю эту жуть,

Которую видела я утром в ванной,

Не замечая в этом ужаса ничуть,

Когда другие даже в сумерках кричали об обратном.

Я не виню тебя, ведь ты писал мне песни

О нашей восхитительной любви.

Ты льстил мне, о, слова твои были прелестны,

Во мраке не заметила, правдивы ли?