Loving you forever can't be wrong.

Если бы Леорио пришлось описать цвет глаз Курапики, когда он злится — он бы не смог. В такие моменты Курута всегда отводил взгляд, скрывал, будто не хотел, чтобы кто-то видел его злость, его слабость. Но не слабость же это, — так и хочется сказать Леорио, но он молчит. Молчит и смотрит, если такую возможность ему так удачно предоставляют. Потому что цвет этот — словами не передать, ни одним спектром, и похожий на него никогда больше не подобрать. Курута такой же, как и его глаза в эти редкие моменты — красивый, особенный. Единственный в своём роде. Единственный выживший. И Паладинайт всё понимает. Ну правда ведь, не слабость это, обычные эмоции. И глаза красивые, всегда красивые, зачем прятать. Но понимает он это лишь до того момента, пока взгляд этих алых, полыхающий незатухающим огнём глаз — сколько воды не лей, всё равно не потушишь — направлен на него. Но он не скалится. Не скалится, как загнанный в клетку зверь, которому больше некуда бежать. Леорио сейчас себя сродни этому зверю и чувствует, а клетка — взгляд алых глаз напротив. И что только натворил? Курапика тоже смотрит безразлично. Он смотрит так всегда, и Леорио взвыть хочется, лишь бы улыбнулся, лишь бы хоть какую-то эмоцию ему открыл. Но Курута этого не делает. Никогда. Леорио бы руку убрать, а не прижимать её к щеке Курапики так и дальше. Даже у животных есть инстинкты, но видимо, не у него. А может, так только с Курутой. Как бы глаза алым не горели, безопасность так и чувствуется. Словно ополчись на них сами Зодиаки, ему не было бы страшно, если бы рядом был Курапика. И он будет. Леорио хочет в это верить. — Я тебя разозлил? — Срывается с языка, и он почти физически чувствует, как больно слова ударяются о его губы, отбиваются о стены этой тесной кухни, и только они и тишина могут их услышать. Здесь они могут перебрасываться словами, словно секретами. Одними на двоих. Леорио бы хотел, чтобы у них всё было одно на двоих. Только если Курапика позволит. — Что? — Спрашивает блондин напротив, словно голос Паладинайта вывел его из заблуждения или транса. И смотрит так, словно этот голос — единственное, что способно его оттуда вывести. — Нет. Нет, конечно, с чего ты взял? И вопрос этот звучит так невинно, так непринуждённо, словно само доверие в воздухе повисает, а между рядов этих слов Леорио читает: как ты вообще мог меня разозлить? — Твои глаза алым горят, — отвечает, усмехаясь. — Вот я и подумал. — Нет, конечно нет. — улыбается Курапика, и Леорио сразу же отражает эту улыбку на собственном лице. Так и хочется сказать что-то слащавое, вроде «улыбайся почаще» или «люблю твою улыбку». Иногда ему хочется выпалить и другое. Иногда он еле сдерживает готовое сорваться «люблю тебя». Он готов был произнести эти слова на всех языках мира, пока они не отобьются в сознании Курапики, в его сознании. А потом, когда и этого станет мало, он согласен придумать новый язык, лишь бы сказать об этом ещё раз. Лишь бы говорить ему, говорить с ним, говорить о нём. Но нельзя. Он знает, что нельзя. Он уверен, что Курута не поймёт, что не сможет ответить, что не чувствует того же. И что он снова останется совсем один. Что Курапика уйдёт. Он всегда уходит. Поэтому он продолжает молчать. — Тогда на что ты зол? Не просто же так глаза алым вспыхнули? Леорио и не уверен, что хочет знать ответ. Ему было не важно, что говорит Курута — лишь бы снова услышать его голос. Он хотел бы записать его на диктофон или на пластинку, увековечив только для себя на века, но в этом больше не было смысла. Голос Курапики навсегда яркой вспышкой останется в его памяти. Сколько бы дней не прошло, сколько лет — он будет помнить. И ни на что записывать это не нужно, в его собственной голове уже есть проигрыватель, всё время крутящий запись голоса Куруты. Лишь бы не останавливался, лишь бы он слышал его голос вечно. Но что бы Курапика сейчас не ответил, Леорио готов был разбить до крови морду каждого, из-за кого Курута мог бы быть зол. — Не злюсь я, — бросают невпопад, но Паладинайт его слишком хорошо знает. Он слышит неприкрытые нотки чего-то другого, в корне отличающегося от того безразличия, которое Курута всегда старался сохранять. — Не только из-за этого мои глаза могут становиться алыми. Леорио хватается за новую деталь, словно эта одна недостающая деталь от пазла, который он хотел закончить уже несколько лет, но одной частички не хватало. И вот он нашёл её. Курута и сам походил на пазлы, которые Леорио хотел бы собрать. На загадку, которую ему хотелось бы разгадать. На книгу, которую он хотел бы читать постоянно, глава за главой. Вычитать от корки до корки, заучить, как школьный стих и навсегда, навсегда оставить в памяти его образ. Его улыбку, его движения, его самого, одного единственного, важного в его жизни так же, как последний пазл, без которого картину не закончить. Ведь он сам казался себе незаконченным без Курапики. Он не знал, когда его дружеские чувства сменились долгими взглядами, неприятным волнением и желанием быть ближе, желанием изучить, но иногда ему казалось, что так всё и должно быть. Что всё это неизбежно, рано или поздно они бы к этому пришли. Не важно, где и когда, конечной всегда были эти чувства. — А из-за чего ещё? — Интересуется, словно невпопад. Словно не собирает образ Курапики по крупицам, доводя до совершенства и привнося в жизнь. Курапика отводит взгляд. Не часто он даёт увидеть собственное смущение или злость. Не часто говорит о чувствах, только о деле, о чём-то важном, о чём Леорио услышать нужно. О чём он хочет услышать. Он всегда хочет. У Курапики, оказывается, алеют не только глаза. Алеют ещё и скулы, а за ними предательски следует шея. Леорио никогда такого раньше не видел. Леорио хотел бы видеть это часто. Ему бы хотелось, чтобы Курута стал константой в его жизни, неотъемлемой частью. Чем-то, без чего нельзя из дома выйти. А кем будет для него сам Леорио уже не так важно. Можно хоть сущей мелочью. Главное, чтобы и эта мелочь была ему хоть немного нужна. Курапика молчит, но даже молчание, разделённое с ним на двоих — подарок, и Леорио ждёт, он вечность ждать может, но только если это Курапика. — Они так же могут алеть, когда меня переполняют эмоции, — отвечает Курапика, почти шепчет в тишину, зажатую меж четырёх стен. Леорио хотел бы наклониться к нему ближе, ближе к его губам, что слегка двигаются, произнося эти слова. Прижаться к ним собственным ухом, чтобы слышать всё, чтобы ничего не пропустить. — В особенности если это смущение. — Заканчивает Курута и отводит взгляд. Снова. А Леорио бы удержать его одними лишь кончиками пальцев за край подбородка, повернуть аккуратно ближе к себе, чтобы в глаза смотрел. Не отрываясь. Чтобы видел его, а не пустоту перед ним. Паладинайту этот взгляд был нужен больше лицензии, больше любого наркотика, лишь бы он был направлен на него, а не в сторону. — Не знал, что тебя можно смутить. — Шутит он в своей извечной манере, словно сам сейчас внутри не дрожит. Шутит, а после так же тихо но уверенно добавляет: — Не знал, что это могу сделать я. А после целует. И плевать уже. Плевать, что дальше. На всё плевать, пока Курапика целует его в ответ. Пока его, зачастую покусанные губы, сейчас прижимаются к его собственным, когда он выглядит так беззащитно, скидывая маску напускной безразличности, больше не стараясь держать под контролем всё в радиусе нескольких ближайших метров. Леорио на весь мир плевать, когда Курапика рядом.