Спокойна зимняя ночь

Дима сидел на лавке возле милицейского участка, барабаня пальцами по сырым окрашенным деревяшкам. Кто-то изредка проходил мимо, сурово хмуря брови и торопясь домой в столь поздний час. В окнах многоэтажки напротив мерцали разноцветные огоньки, будто разговаривая друг с другом на своем тайном, никому не известном языке. В их игривом мерцании можно было разглядеть уже нарядную елку с яркими игрушками, мишурой укутанную. Рисунки, краской витражной на стеклах исполнены, чуть кривоватые, видно, что детской рукой сделано. Да это и ничего, в сто крат смотреть приятнее, если с душой, а у малышей она на распашку. Дима улыбается. С неба срывался снег, что было вовсе неудивительно для конца декабря. Темнело рано, и это, порою, наводило ужаса своеобразного. Вглядываться в глухую темень меж домами, слушать заунывный вой ветра, скрип старых деревьев — это страшно. Димку всегда тревожили подобные виды. И такая резкая контрастность между заснеженной темной улицей и светлыми семейными обителями поражала. А, например, окна квартиры, в которой Дубин раньше жил, выходили на пустынное поле, тянувшееся на многие километры. Заснеженная земля, поглощенная утренним густым туманом, влекла, вместе с тем отталкивая пугливого мальчишку. Дубин всегда зашторивал плотно окно, дабы спрятать, не увидеть в ночи что же там, в бездне этой заснеженной. Да и квартира была не лучше. Крохотная однокомнатная с гнетущей атмосферой. Диван дряхлый, полуразвалившийся, шкаф скрипящий, который тряпкой подпирают, чтоб не распахивалась дверца, да телевизор кинескопный напротив. И ворс ковра под ногами, колючий такой, неприятный. Жить в таких квартирах — это жить с прошлым, с фантомными происшествиями, и это еще тяжелее, потому что стены все это впитали уже давным-давно. Привыкать к этой обстановке долго пришлось, год-полтора точно. Да у юноши-то и денег нет на другое. Не было. Димка съехал потом, как только после выпуска устроился. Так к работе ближе, да и, в сущности-то, поудобнее будет около центра, чем на загнивающих окраинах. — Спокойная ночь, — рядом останавливается Игорь, с улыбкой разглядывая новоиспеченного напарника. — Опять где-то загулял в голове своей, а, Димка? — Гром закуривает, рядом падая на припорошенную снегом лавочку, и проследив, куда Дубин так смотрит внимательно, туда же взгляд впирает. Дима ежится слегка от холода да на майора голову поворачивает. У кого-то из жителей многоэтажного дома приглушенно играет Цой на магнитофоне, и кто б расслышал о чем тот поет. В тишине вечерней все смешивается, становится безразличным, блеклым, словно черно-белый немой фильм на кассете смотришь. И только биение собственного сердца услыхать можно, ничего больше. — Дубин, — зовет Игорь, вновь замечая отсутствующий взгляд друга. Табачный дым рассеивается в колючем воздухе, и мужчина тушит сигарету о бугристый асфальт, хабарик в урну бросая. — Пойдем? Я тебя провожу, — Дима кивает на это смущенно. Щеки на морозе горят, а кожа на ладонях трескается болюче, только вот на это становится почему-то все равно. Гром берет Дубина за руку, в карман своей куртки их сплетенные меж собой пальцы засовывает. Игорь носом шмыгает, глаза все отводит. По сторонам оглядывается, словно следить за ними кто удумал. Они идут по безлюдной улице, пробираясь сквозь черноту полуночную, под скрип и мерцание снега. Голос Цоя постепенно затихает, оставаясь где-то там, в дали. Прячется между прощелин домов, рассказывая голым деревьям и скрипучим качелям и таинственной ночи, прячущей людей в своих крепких объятиях.