Закон о неприкосновенности (нарушен).

и это все, что нужно мне

— Пожалуйста, поешь. Лань Чжань сидит на самом краю кровати, на которой лежит его брат. Тот бледен, нездоров и слаб к жизни. Его бледные губы дрожат, с них доносится хрип. Покрасневшие глаза больше не могут наполниться слезами - больно так, что от этой боли и хочется плакать. В комнате душно и темно, пахнет свечами, пеплом и кровью. Младший Лань хоть и приходит каждый день, но ему запрещено раскрывать окна. Никакого воздуха, никакого света. Хозяин этих покоев не заслужил. — А-Хуань... Волнуется, переживает. Знает, за что тот себя корит и мучает. Знает, что под измятым ханьфу сотни ударов на бледной коже. Как давно они не были близки! Он скучает по нему. Но больше всего боится. — Пожалуйста. — А-Чжань, уйди. — Ты не ел уже двое суток. О, если бы Второй Нефрит знал правду, то заплакал. Лань Сичень не ел уже больше недели. Всё, что приносил ему брат, было выброшено и вылито. Даже чай. — Я не голоден. — А-Хуань, я умоляю. Может, позвать целителя? Глава Гу Су Лань раскрывает больные глаза, но все плывёт, сложно что-то разглядеть в темноте. Ресницы тянут веки вниз. — А-Чжань, если ты не прекратишь, то я запрещу и тебе входить сюда. Младший дёргается, но осанки не нарушает, лицо практически не меняется. Брат и без того запретил всем заходить сюда, кроме него. При чем настолько, что создал какой-то барьер в дверях, который принимал только Лань Чжаня. Сейчас, сил нет. Ни духовных, ни физических. И это только угроза. — Ты умрёшь здесь. — А не того ли я добиваюсь? — шепчет Лань Сичень, медленно отворачиваясь, сжимаясь. — Зачем мне... — А-Хуань. — Зачем... Я не радовал маму и папу, не соответствовал запросам дяди, не был достойным братом, растлил тебя, нарушил сотни правил, потерял А-Яо... Мэн-Яо... Убил. Сам убил. Лань Чжань замирает, а потом выдыхает, словно сбрасывая с себя всю свою строгость, осанку, маску, серьезность. Он расправляет одежду, чтобы удобнее было лежать на кровати, и притирается к спине брата. Как же давно они не были вместе! — Ты не мог не радовать папу и маму, ты первый ребёнок. Дядя любит тебя, несмотря на всё, что происходит. Просто он такой. Ты - достойный брат, А-Хуань. Теплая рука скользит в спутанных волосах старшего Ланя. Стоило бы вытащить его из постели, нагреть воды, самому искупать его, но Лань Сичень не ребёнок, так просто не получится его уговорить. Не на руках же нести, право слово. Хотя, Лань Хуань выглядит сейчас тоньше и хрупче, чем был. — Ты воспитывал меня, учил многому. Ты покупал мне всё, баловал. — Нежные губы касаются виска брата. — Ты не растлевал меня. Я сам подарил тебе свой первый раз. И я знаю, что это был и твой тоже. — Не познав женщины, ложиться друг под друга, — хрипит Лань Хуань, смаргивая всё же выступившие слезы. — Ты познал меня, а я - тебя. Это лучше, чем что-то ещё. Рукой обнимает за тонкое тело, тянет слегка на себя. — Нарушил правила? Чушь. Не знаю более правильного человека, чем ты. Потерял А-Яо? А-Хуань... Не называй его так. Умоляю. Они лежат, тихо играясь пальцами друг друга, то сплетая ладони, то просто поглаживая. Лань Чжань водит носом по волосам брата, оставляет невесомые поцелуи на макушке. Лань Сичень слегка расслабляется в родных руках, позволяет себе не зажмуриваться, а просто наслаждаться спокойствием, пускай и с закрытыми глазами. Острая ладонь брата забирается под его ханьфу, старается залезть прямо к коже, чтобы накрыть беспокойное сердце. — Ты не виноват. Не смей винить себя. — Но я убил. На моих руках кровь. — Твои руки чисты. — Они все в крови. Ты не видишь. Посмотри! В порыве вскидывает ладони вверх. Лань Чжань спокойно обнимает их своими, приподнимается, чтобы поцеловать любимые пальцы. — Чище я ещё не видел. — Зачем ты мне говоришь это? Думаешь, я успокоюсь? Думаешь, я сразу же прекращу страдать? — Хотя бы для того, чтобы ты больше не просил адептов наказывать тебя. Мне невыносимо знать, что кто-то бил тебя. Что кто-то потом уносил тебя с поля казни, потому, что ты потерял сознание. А-Хуань, ты глава клана. Неси себя достойно. — Я больше не знаю, что такое достоинство. Лань Чжань встает, тянет брата, прислоняет его к своей груди. Поднимает со столика пиалу с супом. — Поешь. Пожалуйста. — Нет. — А-Хуань... На самом деле, он понимает это, понимает, как терять. Но дело вовсе не в близком друге Вэй Ине. А в том, что, когда в свои четырнадцать он пришёл в себя после горячки от пятидесяти ударов линейкой, брата нигде не нашёл. Дядя сказал, что тот уехал. Ни весточки, ни знака долгих два года. Молодое тело жаждало ласк, к которым он так привык, нежные губы требовали сладости поцелуев, все его существо просило ночей теплых, в кровати брата, с ним же. В голову тогда не пришло ничего, кроме как: бросил. Молодой Нефрит сгорал от тоски и обиды. И от любви. Дядя гонял его днями и ночами, учил, заставлял усмирять свои чувства и желания. Юность заменилась взрослостью. Нежность - стойкостью. Лань Чжань перестал желать и хотеть. А о брате думать не смел. До тех пор, пока белые одежды не засияли на пристани. Пока дрожащие руки не сложились для поклона дяде. — Одумался? — спросил тогда Лань Цижэнь, обнимая племянника. — Да, дядя, — тихо ответил прибывший Лань Сичень, стараясь не смотреть на своего родного А-Чжаня. Они поговорят потом. Но потом они не поговорили. И в принципе - нет. Лань Чжань стал холоден и чужд. Лань Сиченю оставалось только мириться с новым юношей, который заменил его нежного мальчика. — Если хочешь слив, я куплю их для тебя, — шепнул как-то раз Первый Нефрит, замечая, как брат смотрит на полную спелыми фруктами корзину. При этом, губами коснулся уха. Лань Чжань отпрыгнул, но не покраснел, как ранее. — Нет нужды, — холодно сказал он, учтиво склоняя голову, будто и не перед братом стоял вовсе. Год. Целый год в таком темпе. Тоска сковала сердце и душу. «Одумался?» Ни капли. Всё это время, он думал о брате. Рисовал брата. Искал подарки, которые так и не пришлось подарить. — Говорят, Лань Сичень вернулся, — шептали адепты Гу Су, проходя мимо беседки, где сидел Второй Нефрит. — Да. Слышал я, что господин Лань вернул его. — Да ну. Тот сам отправил его в изгнание на два года. Не мог раньше вернуть. Вот время прошло и вернулся наш молодой будущий глава. Лань Чжань нахмурился. За столько времени он не спросил, где брат. Бросил ли? Что-то случилось? Вот какова его любовь на самом деле! Оказывается, всё иначе. Значит, его изгнали за тот поцелуй. А значит, что ещё немного, и он умрет от тоски. Лань Хуань, когда утром они проснулись после своей первой близости, высыпал на покрывало то, что купил брату: ленты, подвески, шпильки и булавки. Младший Нефрит с восхищением рассматривал дары, но то и дело прижимался к губам, что дарили столько удовольствия в эту ночь. Вот - его дар! — Давай, А-Хуань, — ложка стукнулась о края пиалы. — Хотя бы немного. Ты думаешь, мне будет легче, если ты умрёшь? — Думаю, да. — А я думаю, что ты не хотел бы, чтобы дядя нашёл наши с тобой тела в этом заточении. — Наши? — насторожился Лань Сичень. — Почему ты так сказал? Лань Чжань повернул голову, чтобы уткнуться носом в его шею. — Не будет тебя, не станет и меня. Лань Хуань судорожно выдыхает. Нет-нет-нет. Не говори так, не думай, не смей. Не делай ещё больнее. Еще хуже. Не рви сердце ещё больше. Хочется вздохнуть. — Д-давай. — Что? — Второй Нефрит прислушивается. — Свой суп. Давай. И приготовь мне ванну, хочу вымыться. Лань Чжань улыбается, кормит брата, пока тот не съедает весь бульон, а потом моет сам, вытирает насухо, укладывает на кровать в своей комнате. Там сухо, светло и свежо. Брат жадно глотает воздух из открытого окна. — Полежи со мной, — просит он, тянет руку, чтобы младший принял ее, переплел пальцы. — Хочешь чего-то? Может, сладкого? — Поцелуй меня. — Думаю, что вишен или пастилы было бы легче достать. Лань Хуань усмехается. Сейчас хочется плакать от счастья. — Тогда сходи и достань. Брат склоняется к его губам и выдыхает, прежде чем поцеловать: — Живи. Умоляю. А после сливается с ним в единое.