Writober-2023 О наболевшем

      Мы шли друг за другом. Медленно передвигая иссохшие от голода и труда ноги. Все поникшие и ослабевшие. Я уперлась взглядом в спину идущего впереди мужчины. Он был таким худым, что казалось, будто он двигается благодаря одной лишь несгибаемой воле. Все, кто были здесь, сильны. Пусть многие потеряли надежду на спасение, но вера в победу все еще грела наши сердца этой жестокой зимой.       — Schneller! — рявкнул солдат и пихнул одного из нас дулом автомата. Мужчина лишь покачнулся и, не поднимая головы, побрел дальше.       Нас было много. Может сотня, может больше. Мы шли большой очередью вперед. На смерть.       Я сжимала в руках край грязной выцветшей рубашки. Ветер продувал насквозь, холодил кожу, а снег, заваливаясь в рваные ботинки, морозил ноги. Обувь промокла, кожа покрылась мурашками, но зима не страшила уже никого из нас. Мы привыкли. Поэтому и шли без промедлений по едва расчищенной от снега тропе.       Сбоку от нас высокие трубы выбрасывали в воздух черный дым. Крематорий. А впереди замаячило невысокое здание с обвалившейся штукатуркой, серое. Прямо под стать его назначению. Нас вели именно туда.       — Schneller! Bewegen! — Снова солдат взмахнул автоматом, и раскатистый звук выстрела ударил по ушам.       Немец стрелял вверх, в воздух, но каждого из нас пробрало. Мы продолжили идти, может, чуть быстрее, чем прежде.       Меня зовут Эмма Шенкерман, и я еврейка. Жила с семьей в небольшой деревушке под Минском. Когда началась война, и немцы пришли в деревню, я долго скрывалась у соседки, притворяясь ее дочерью. Моих родителей и сестру сразу же забрали, а меня долго не могли уличить в моем происхождении. И все же это случилось. Не знаю, как они прознали, но в один день вошли в дом и взяли меня. Все ужасы, что мне пришлось пережить, не описать словами, но в конце концов я оказалась здесь. В концлагере. Лагере смерти.       Мы шли по снегу прямо к тому серому зданию. Оно возвышалось над нами, с открытыми дверьми, ведущими в черный зев смертельного нутра. Среди нас были и евреи, коих большинство, и пленные солдаты Красной Армии, и даже несчастные жители непокорных областей. И поляки, и даже немцы, отказывающиеся признавать фашистский режим. Каждого из нас собирались покарать за те или иные «грехи». Кого за политические взгляды, кого за расу, а кого и за «грязную кровь». Где-то позади заплакал ребенок, и солдаты в серой форме снова принялись кричать что-то по-немецки. Я не понимала их языка, но точно знала: их слова не сулят ничего хорошего.       Мы подошли. Встали в ряд около распахнутых дверей здания и принялись ждать.       — Sofort runter mit den Klamotten! — приказал немец, и мы послушно принялись раздеваться.       Скидывали с себя форму узников, ботинки, вставали босыми ногами на ледяную тропу, и смотрели на солдат, отказываясь опускать голову в смиренном жесте. Я стояла на снегу, попеременно поднимая немевшие ноги, чтобы хоть как-то их согреть. И это было важно. Важно для меня и для всех в тот момент. Мы боролись за жизнь даже тогда, когда, казалось, все кончено. Я все еще чувствовала себя живой. Вот оно. Я ощущаю холод, чувствую, как в желудке потихоньку начинает подсасывать от голода, чувствую собственное горячее дыхание на замерзающих ладонях. Я живая. Все еще живая. Живая.       Нас начали загонять в здание. Мы входили по очереди и, проходя по небольшому коридору, заходили в камеру. Вставали впритирку друг к другу, обнаженные и замерзшие. Солдаты загоняли нас, угрожая автоматами, но уже никто не боялся оружия. Мы шли только потому, что у нас не было другого выбора. Получить пулю или сгореть заживо? Уже все равно.       Мы встали. Где-то рядом со мной плакал ребенок, жался к матери, а та говорила с ним таким спокойным и ласковым тоном, что даже я на секунду почувствовала легкость на сердце.       Душу щемила обида. Почему именно так должна оборваться наша жизнь? Жизнь невиновных ни в чем, кроме своего происхождения, за которое мы не в ответе? Такова наша судьба.       Со скрежетом закрылась тяжелая герметичная дверь. Я поджала губы. Сердце трепетало в груди, в ушах стучала кровь, и я тяжело вздохнула, пытаясь побороть дрожь во всем теле.       — Не бойся, дочка, — негромко произнес старик, стоявший совсем близко ко мне. — Закончится война, не для нас, так для наших детей. Не даст Сталин прорваться фашистской заразе.       Подали газ.