1/2

      Если до этого Глеб думал, что находится в плохом состоянии и не живет, а существует, то он ошибался. Оказывается, то что происходило в его жизни до операции можно было назвать ерундой. Вот теперь начались настоящие проблемы.       На первое место по значимости вышла боль, да такая сильная, что никакие таблетки не помогали. Она занимала абсолютно все мысли. Рецепторы сходили с ума. Казалось, ноги нет. Но ощущение, что она есть и ей невыносимо плохо, осталось. Конечно, в интернете писали про фантомные боли, только Глеб никогда не думал, что может столкнуться с ними в реальности. Даже у Стивена Кинга книга была: «Дьюма-Ки». И он читал ее несколько лет назад. Вот только подумать не мог, что когда-то будет так понимать главного героя.       Второе место заняло отторжение реальности. Глеб валялся в постели с утра до вечера. Не ел, только пил иногда и в туалет вставал и то не часто. Терпел, потому что лишний раз подняться на оставшуюся ногу, взять костыли и заставить себя дойти до уборной — все это еще больше травмировало его психологически.       Глеб провалился в тяжелую депрессию. И был факт, который добивал его, делая еще хуже.       Никто не знал об этом. Никто не знал о случившемся. Родители обижались на сына за то, что он не звонит. И не удивительно. Сейчас Глебу было не до общения. Он не представлял, что скажут мама и папа, когда, возможно, через полгода, они увидят его инвалидом. Сначала не поверят, затем начнется истерика, переживания, а в голове будет крутиться один вопрос: зачем он сделал это? Зачем довел себя до такого состояния, что даже медицина оказалась бессильна? Зачем употреблял в тайне от всех, когда сам же обещал завязать?       Глеб сам не знал ответы на эти вопросы. Он сутками лежал в спальне и то смотрел в стену, то горько плакал и не знал, почему остался жить? Если бы был выбор, то он хотел бы умереть, только бы не оставаться калекой.       Как давать концерты? В инвалидном кресле? С костылями вместо гитары? На протезе, которого не было? Сейчас в голове были мысли о завершении карьеры. Проще было уйти в скитания в лес, лишь бы никто не увидел его в таком состоянии.       А Глеб не хотел никого видеть. Только к Серафиму нейтрально относился. Его нельзя было прогнать, потому что иначе он бы полностью потерял способность помогать себе. Он бы не смог полноценно заниматься самообслуживанием, делать повязки на культю, потому что даже смотреть на остаток ноги не мог без приступов паники.       Серафим отправлял Глеба к психотерапевту. Но тот наотрез отказывался. Ни к бесплатному, государственному, ни к платному, которого был готов оплатить сам Сима. Все лишь бы его другу стало легче.       — Брат, чем тебе помочь? — в какой-то из дней спросил Серафим. У него было столько дел, а он не мог оставить Глеба в таком состоянии. Еще до операции в его голове сидела надежда, что двух недель вполне хватит, чтобы оклематься физически и психологически, но этого не произошло. Нужно работать, но совесть не позволяла оставить друга в таком плачевном состоянии. Сима боялся, что Викторов убьет себя — это могло случиться запросто.       — Ничем, — пробурчал Глеб.       — Бля, я знаю, что тебе плохо. Но жизнь ебаная не заканчивается. Нужно как-то брать себя в руки и жить дальше.       Серафим хотел пошутить и сказать «ноги в руки», но воздержался. Что-то ему подсказывало, что Глеб не оценит шутку.       Случилось чудо, Сима даже не поверил своим глазам. Глеб все-таки оторвал голову от подушки и взглянул на него. И его взгляд был ужасным: мрачным, безжизненным. У Серафима по спине пробежался холодок от осознания, что это был его когда-то местами депрессивный, а в целом веселый, громкий друг. Особенно после выпивки, которая раскрепощала его, превращая в общительного человека.       — Серафим, я выйду в окно. Я больше не хочу жить. До этого не хотел, а сейчас тем более.       Слова Глеба прозвучали очень серьезно. Возможно, раньше бы Серафим подумал, что это очередной депрессивный эпизод, сопровождающейся, если не суицидальными мыслями, то пессимистичным настроением и явным утрированием. Но это был совершенно другой случай. Глеб был настроен очень серьезно. И у Серафима сжималось сердце. Он прекрасно понимал, что так и будет: как только он покинет стены этой квартиры дольше, чем на пятнадцать минут, Викторов сбросится из окна. Этаж позволял, его нежелание жить тоже. Страшно было осознавать это. У него не было возможности уехать. Если бы что-то случилось, он бы никогда не простил себя.       — Ты поедешь со мной в Питер, — заявил Серафим. Громко, четко. Чтобы дошло с первого раза.       — Нет.       — Да. Блять, пойми меня. Я не могу тебя оставить в таком состоянии. Но и не работать я тоже не могу. У меня много ебучих дел, у меня контракт с лейблом!       — Серафим, — чуть громче возмутился Глеб. — Прошу, оставь меня.       — Не оставлю. Говорил же, что не оставлю.       Сима подошел к кровати, откинул одеяло с Глеба, взглянул на болтающуюся штанину и сдержал тяжелый вздох. По правде говоря, ему самому было неприятно смотреть на все это, но выбора не было. Пришлось приложить усилие, чтобы поднять Викторова на но…гу. На одну ногу. Тот упирался, ворчал. Глеб планировал сгнить на этой кровати, а ему мешали.       Он стоял на одной ноге и с возмущением смотрел на Серафима, который прикусил щеку изнутри, чтобы не засмеяться. Конечно, было жалко Глеба, но тем не менее выглядел он очень комично. Как лампа студии Пиксар. Кажется, Викторов почувствовал его мысли, поэтому замахнулся и шлепнул Серафима по плечу.       Пришлось ехать в Санкт-Петербург. Глеб не знал, насколько он уезжает из Москвы и вернется ли он вообще в любимые и одновременно такие ненавистные Люберцы. На всякий случай взял побольше вещей, тем более Сидорин помог ему, стаскал все его сумки в багажник, а после под руку вывел его на улицу и усадил в машину. На голове была шапка, натянутая до глаз, капюшон, маска. Никто из фанатов, соседей и прочих знакомых не должен был знать, что это он. Хотя, наверное, сложно было скрыть свою личность, находясь вместе с Муккой.       Глеб не представлял себе день, когда все люди узнают о случившемся. Это был его самый большой страх. Оставалось лишь молиться, что жизнь никогда не столкнет его с ним лицом к лицу.       Что может быть хуже обсасывания его проблемы в новостных пабликах? Но пока что все было, на удивление, тихо. Глеб не верил своим глазам каждый раз, когда заходил в Телеграмм, а ничего непонимающие друзья продолжали писать ему и спрашивать, что случилось и почему Викторов исчез со всех радаров.       Они не знали…       Глеб получил плановую консультацию реабилитолога в Питере, посоветовался со своим врачом по Скайпу, обсудив состояние, как моральное и физическое. И на третьей неделе после операции ему разрешили сделать протез. И больше всего обрадовался Серафим. Это была отличная новость. Теперь Глеб мог иметь вторую ногу, пускай и металлическую. Он мог передвигаться и заниматься всеми своими делами, как обычно. От инвалидного кресла напрочь отказался, костыли его тоже сильно смущали. Поэтому вся надежда оставалась на протез, поскольку без второй конечности молодой человек сделался немобильным.       Глеба уже давно ничего не радовало. Ни Санкт-Петербург, ни Серафим. Но эта новость заставила его почувствовать надежду на то, что все будет, как раньше. Он забросил все социальные сети, поклонники не знали, где он и что с ним. Даже родители не догадывались, где сын, думая, что он в очередном запое, валяется где-то в притоне или наркологичке под капельницей.       Как же переживала его мама… Она звонила каждый день, плакала в трубку и просила сказать хоть слово, пока Глеб молчал. Он отвечал, но сказать словами ничего не мог, пока мама умоляла произнести хоть что. Хотя бы одну фразу, чтобы как-то успокоить ее израненное сердце. И только лишь через неделю проживания Глеба в Петербурге, он смог вымолвить:       — Все хорошо, мам.       Но Глеб не успел отключиться. Она зашлась в зверских рыданиях раньше.       — Сынок, где ты?! Что с тобой?!       — Я приболел. Но я в Питере у Мукки. Лечусь.       — Глебушка, пожалуйста, скажи адрес. Мы приедем. Мы поможем.       — Не надо. Мне помогают.       Глеб бросил трубку и разрыдался. Все это время он сдерживал нарастающий ком в горле, слыша, как близкий человек бьется в истерике. Он понимал, что больнее, чем ему, может быть только его родителям. Но как он мог признаться в том, что потерял часть себя… По своей вине. Его могли возненавидеть.       Чувство стыда душило его. Глеб нес свое наказание и понимал это, что его родственники вряд ли бы это поняли. Вряд ли бы они оставили желание упрекать его в этом до конца жизни. От части парень не мог сказать родителям о своей утрате, от части не хотел. И каждый день он мучался в мыслях, как лучше поступить.       Однако в один из дней жизнь все решила за него. Утром он как обычно решил проверить новости, чтобы убедиться, что новостные источники ничего не написали про него, спокойно выпивая кофе на балконе у Серафима. Он не переживал, будучи уверенным, что ничего не изменилось со вчерашнего дня. Но не тут-то было.       Его поверг в шок заголовок: «Глеб Три Дня Дождя лишился ноги».       Куча фотографий, сделанных исподтишка. Глеб с ужасом перешел по ссылке и увидел то, чего так сильно боялся. Он, костыли и болтающаяся штанина. А они с Серафимом всего лишь ездили в больницу на осмотр и подачу заявки на создание протеза.       Глеб снова вернулся в такой уже привычный для него ад, из которого, как ему казалось, он начал выбираться. Только его боль, как физическая, так и моральная, немного утихли, как волна накрыла с новой силой, ломая на куски. Только ему стало чуть легче, и он даже свыкся со своим состоянием, как желтушники снова напомнили ему о недуге. А комментарии со злорадством только усугубили положение.       Глеб выронил телефон, не в силах держать его трясущимися руками. Перед глазами застыли те фотографии, которые он увидел. Об этом не должны были знать люди. Он хотел сохранить это в тайне, хоть и прекрасно понимал, что все тайное рано или поздно становилось явным.       Многие люди восприняли это как шутку или неудачный фотошоп. Но новостные паблики подхватили заголовок и стали распространять его со скоростью света, строча свои посты. Вот уже и знакомые стали писать и спрашивать у Глеба, правда ли это. Родители звонили каждый час, умоляя пожалеть их и опровергнуть новость.       А Глеб в это время сидел в спальне Симы на кровати с выключенным телефоном и смотрел в окно. В нем не осталось души. Если существовало что-то хуже депрессии, то это сейчас было оно.       Каким образом Глеб сдержал в себе истерику до возвращения Серафима со студии — загадка. Он не стал вредить себе, не стал убивать себя. Он послушно сидел на кровати и ждал Сидорина, чтобы в один момент взглянуть на него. А Сима все понял по взгляду, полному печали и разочарования в жизни. Да и он сам уже получил расползшуюся по интернету новость от всех, от кого только можно. Его самого сковал ужас.       — Сима… — еле слышно произнес Глеб, качая головой. Как же он плохо выглядел. Его можно было описать только лишь словосочетанием - «живой труп». Да, он жил. Но в жизни в нем уже не осталось ни сколько.       Серафим сел на кровать, а Глеб рухнул в его объятия, сотрясаясь от громких рыданий. Его жизнь разрушилась. Его жизнь разделилась на «до» и «после». И если раньше будни были наполнены работой, музыкой, праздниками, веселыми событиями, но Глеб не ценил этого, то сейчас он и вовсе не представлял, что ждет его дальше. Было ли такое место на планете, где можно было спрятаться от всех и больше не показываться никому на глаза?       — Нахуй их всех! — в сердцах восклицал Серафим, прижимая к себе Викторова, укачивая его. — Нахуй! Не нужен никто! Это твоя жизнь и тебе ее жизнь.       Глеб отвечал что-то, но с трудом связывал слова в предложения из-за непрекращающегося потока слез. Серафим стал утешением. Но нельзя было провести остаток дней в его объятиях. Нужно было как-то брать себя в руки и учиться жить дальше с тем, что осталось.       — Все, нахуй. Завтра мы едем в «Центр протезирования». Я плачу огромные бабки и прошу сделать тебе самую охуенную ногу в самые невъебенно сжатые сроки. Ты будешь самым охуенным киборгом. Все обзаведутся.       Раньше Глеб бы воспринял слова Симы в штыки, но сейчас ему даже немного полегчало. А что? В играх ему нравились персонажи с механическими конечностями. Они смотрелись прикольно, выделяясь среди других фигурок. А чем же он был хуже?       Серафим своими пальцами вытер слезы Глеба с щек и сказал, что обязательно поддержит финансово, заплатит за самый лучший протез. Но тот отказался. У Глеба были деньги, которых должно было хватить на весь курс реабилитации, однако Сидорин поворчал и отмахнулся.       Банковская карта Тинькофф на имя Сидорин С. коснулась терминала, на котором высвечивалась огромная сумма — столько стоил дорогой навороченный протез, который обещали сделать за несколько дней. Ради такого парни оставили программу государственной поддержки в районной больнице и поехали в передовой центр, где уже несколько лет изготавливали протезы на заказ.       Глебу предлагали разные модели разных цветов и размеров, но он выбрал классический черный, максимально приближенный по форме к его ноге. Врач обещал, что с ним он будет бегать быстрее всех чемпионов. И впервые за месяц Глеб даже улыбнулся.       Но сделать протез — половина беды. Осталось научиться на нем ходить. Сразу надеть его и побежать не получилось, Глеб прицепил его и тут же упал, не в силах удержать вес на искусственной ноге. Реабилитолог и Серафим подняли страдальца и усадили обратно на кушетку, пока Викторов ошарашенными глазами смотрел на то, что никак не хотело его слушаться. Кажется, его электронная нога жила отельную от тела жизнь. Но его успокоили: так бывает. Глебу предложили пройти обучающий курс для того, чтобы разработать ногу, а потом подвели к специальной дорожке и заставили ходить, держась за поручни с двух сторон.       Было очень больно. Глеба трясло и мотыляло из стороны в сторону. Его новая нога за баснословные деньги была такой жалкой, словно ее сделали из деревянной палки, как у пирата. Из глаз текли слезы, а руки слабели с каждой минутой, принимая на себя вес каждый раз, когда нужно было ступить на протез.       Хотелось сдаться. Хотелось упасть и заплакать, признав свое поражение, но Глеб не мог это сделать при чужом человеке: лысый высокий дяденька в медицинской форме сочувствовал ему, но жалеть не собирался. Он заставлял его идти и идти, тренируя шаги для того, чтобы однажды Глеб смог свободно передвигаться на протезе, совершенно не контролируя свои движения.       Серафим все это время сидел в углу на стуле и наблюдал за процессом. Он тоже переживал, но как мог поддерживал Глеба, говоря, что у него получается лучше, чем у всех взятых вместе инва… последнее слово он не стал договаривать, замолчал. Не хотел называть друга инвалидом. Это могло ударить по его и так расшатанной психике с новой силой.       Через несколько занятий Глеб полностью освоил ходьбу по ровной поверхности. Да, было очень больно и очень сложно. Он рыдал каждый раз, когда они с Серафимом возвращались домой в питерскую квартиру. Он, как маленький ребенок, умолял Сидорина не везти его в этот кошмар — «Центр протезирования», где его заставляли делать упражнения и ругали, когда он ленился или отлынивал от заданий. И каждый раз Серафиму приходилось брать заплаканное лицо Глеба в руки, целовать в лоб и говорить, что ездить туда нужно. Процесс был. И только переступая через самого себя у него могло получиться все и даже больше.       Когда занятия перешли с пола на имитацию лестницы, тогда все, что было до этого, показалось не занятиями, а развлечениями на курорте. Вот тут уже Глеб не сдерживался и плакал прямо в медицинском кабинете при реабилитологе, который никак не позволял дать слабину, иначе это только бы нарушило их прогресс. Он заставлял его подниматься по лестнице снова и снова. А потом спускаться. Снова и снова. И так день за днем, оттачивая движения, доводя их до идеала, пока однажды он не убедился, что Глеб уверенно стоит на двух ногах.       Теперь точно на двух. Одна из них прижилась, как настоящая. И тогда Глеб смог уйти из центра сам, без костылей или помощи Серафима. Он расправил штанину, надел на протез свой второй кроссовок, который все это время благополучно путешествовал с ним в пакете «Пятерочки». И тогда жизнь впервые обрела какой-то смысл.       Родители все-таки приехали в Санкт-Петербург, чтобы впервые за несколько месяцев навестить своего сына. Только Серафим, который все это время, в тайне от Глеба, был с ними на связи, мог сказать, сколько слез они выплакали, как им было тяжело и больно от печальных известий. Но вместе с этим он прекрасно видел, через что пришлось пройти Глебу, чтобы в один из вечеров выйти с ним на улицу, чтобы просто покурить.       Он стоял на улице. Без чьей-то помощи.       Глеб воспринял новость о приезде родителей негативно. Он злился на друга за то. Но Серафим посчитал, что так будет лучше, что они имеют полное право увидеть своего ребенка, чтобы пожалеть его, посочувствовать ему. Ведь не только из-за потери ноги у Глеба так сильно разрывалась душа. Больше всего он боялся осуждения со стороны близких людей. И вот настал тот день, когда нужно было посмотреть своему самому большому страху в глаза.       Сима решил, что Глебу хватит киснуть дома, поэтому он повел его в самый лучший ресторан города. Туда же пригласил родителей Викторова, пообещав оплатить счет. Он заказал много еды на закуску, вино и предложил двум пожилым людям, которые сидели напротив них, выбрать все, что душе угодно.       — Как же так, Глебушек… Как же так… — прошептала мама, как только отошла официантка. Серафим извинился и сказал, что отойдет. Он знал, что у семьи должен состояться этот разговор без него, а Глеб бросил на него презрительный взгляд через очки. Осуждал за то, что Сима бросил его в такой тяжелый момент и пошел курить.       — Вот так, — ответил Глеб и залпом осушил бокал вина, предчувствуя неприятный и очень колкий разговор.       — Полегче, — попытался притормозить его отец, но Глеб горестно хмыкнул. — Вечер только начинается.       Глеб обещал себе, что не будет язвить, не будет брызгать сарказмом. Он обещал себе следить за своим ядовитым языком, который мог наговорить много гадостей, просто потому что израненная уязвимая душа требовала защиты. Пока что у него получалось сдерживаться.       — Это наркотики? — задал вопрос отец. Он был гораздо смелее своей жены, которая услышав положительный ответ тут же схватилась за сердце, а потом промокнула слезы сложенной салфеткой. — Сынок, мы…       — Я знаю, что вы меня ненавидите, — закончил мысль Глеб, а потом залпом выпил вино из бокала Серафима. Был уверен, что Сидорин не обидится.       Подошла официантка и пополнила так быстро опустевшие бокалы, а потом и вовсе оставила бутылку вина на столе.       — Ненавидим?! — отец привстал, дотянулся и отвесил Глебу подзатыльник. Легкий такой, даже не ощутимый. Только кудряшки колыхнулись. — Ты наш любимый сын. Как мы можем тебя ненавидеть?!       — Глебушка, мы всегда поддержим тебя. Ты только больше так не делай.       Глеб поджал губы. Знал, что сейчас на него посыпятся нравоучения, посвященные тому, что наркотики — зло. Его разгульный образ жизни — зло. И что вообще Глеб сам во всем виноват и ноги лишился заслуженно. Он все это прекрасно знал, а правда и без того резала уши. И глаза тоже, потому что из-под штанины выглядывал металлический штырь, который держал на себе всю конструкцию.       Но то, что он услышал дальше, окончательно добило его:       — Ты только звони нам, рассказывай о проблемах. Мы так переживали за тебя. Хвала небесам, что ты жив и с тобой все хорошо.       — Все хорошо? — уточнил Глеб. — Мам, я инвалид. И таким останусь на всю жизнь. На. Всю. Жизнь.       — Бог тебе подарил шанс все исправить, — возразил отец. — Я уверен, что ты станешь сильнее. У тебя все получится. А мы тебя поддержим, что бы ни случилось.       Глеб очень удивился. Никто не осуждал его, никто не упрекал, не говорил и так всем понятные слова. Отец встал со своего места и подошел к сыну, попросив его встать. И вместо горьких и обидных нравоучений, Глеба обняли. Сначала он утонул в теплых объятиях папы, а потом еще подтянулась мама, которая прижалась к нему со спины, поглаживая по голове своей маленькой рукой.       Его любили таким, какой он есть. Его не осуждали за поступок и за его последствия. Ему просто сопереживали, разрешая учиться на своих ошибках и самостоятельно исправлять их, даже пускай такой ценой.       Этот разговор заставил его задуматься.       Родители от него не отвернулись. А Серафим подарил ему возможность жить.