Сердце скульптора

Прошло около месяца, в течение которого Ви уже три раза получал жалованье, но так и не потратил из него ни единого медяка. Это, как и многое другое, тоже было распространённым явлением среди недавних рабов. Должно было пройти время, прежде чем они понимали по-настоящему, что деньги правда можно расходовать и что никто не потребует их обратно. Зато когда понимали, то, подобно детям, зачастую спускали разом всё до последней монетки на какую-нибудь ерунду — сладости, увеселительные безделицы вроде потешных монет, красивые, но совершенно не нужные мелочи, даже на детские игрушки. Чтобы научиться тратить заработанное или, наоборот, откладывать на что-то необходимое тоже требовалось время, для всех разное. Хотя такие, как Хатхиши, сразу знали, что им нужно и зачем — женщина первым же делом отправилась в лавку за снадобьями, — однако это объяснялось тем, что она попала в рабство только в середине жизни, прежде будучи свободной. Другое дело — невольники с детства или по рождению. С ними всегда и всё проходило куда сложнее, но Иннидис обычно и не торопил, давая им время самим решить, когда и к чему они готовы. За десять лет в его доме побывало шестеро таких, кто помнил себя только рабом и никем иным. Сейчас из этих людей здесь оставались только Чисира и Орен, а четверо других, к его радости, смогли начать свою жизнь кто где. Один даже открыл маленькую обувную мастерскую, где шил незамысловатые, а потому недорогие ботинки и сандалии для простонародья и всегда делал хорошую скидку прислуге из его дома. Иннидис и к Ви не приставал бы и не торопил, но на неготовность парня тратить жалованье накладывался ещё и его страх выходить за ворота. И если бы в конечном итоге Иннидис не выгнал его в торговые ряды едва ли не личным приказом, это могло бы тянуться ещё тьма знает сколько времени. Отправил он его, конечно, не в одиночку, а выделил Мори в сопровождение. Тем более что после случая с собакой эти двое вроде как сдружились. Насколько это вообще возможно с кем-то наподобие Ви, который говорил очень мало и частенько норовил удрать от людей. Но один раз Иннидис видел, как Мори, смеясь, сгребает парня в охапку и треплет по волосам, а второй раз заметил, как Ви улыбается в ответ на какую-то его шутку. Мори и Ви выдвинулись к торговым рядам с самого утра. Иннидис увидел в окно, как, выходя за ворота, парень набросил на голову накидку, которую получил ещё тогда, по пути в купальни. Сейчас, когда Ви достаточно окреп и чувствовал себя намного лучше, он как будто начал стесняться своего увечья — почти отсутствующего уха и уродливого шрама, сползавшего по шее к ключице. Непонятно, почему именно его, а не, допустим, все ещё воспалённых и словно бы заплывших глаз, или шрамов на других участках тела, или недавно проступивших на лице и шее красных пятен — Хатхиши сказала, что они не заразны и что так, скорее всего, проявляется утробная хворь. Как бы то ни было, но не раз и не два Иннидис замечал за Ви характерные жесты: то он тянул отросшие до висков волосы вниз, словно пытался спрятать за ними остаток левого уха и шрам, то прикрывал это место рукой. Или, как сейчас, набрасывал на себя накидку, закрывающую голову и плечи целиком — порою делал это даже в доме и уж тем более, когда понадобилось выйти за ворота. Аннаиса и слуги вовсю делали ставки, что же Ви купит в торговых рядах. Никаких полезных приобретений вроде одежды, обуви или тканей от него не ожидали. Подобно Иннидису, все имели представление, как это может быть в первый раз. Чисира считала, что Ви купит медовые или инжирные сладости, с ней во мнении сошлась и Каита, Орен почему-то думал, что разноцветные глиняные бусины, конюх Хиден говорил о вырезанных из дерева фигурках животных, а Мори ещё с вечера сказал, что это будут милые тряпичные человечки. Никто не сомневался, что он постарается склонить Ви к их покупке, чтобы выиграть спор. Иннидиса слуги во всё это не посвящали, зато племянница рассказывала во всех подробностях. Неожиданно она же и оказалась ближе всех к истине. Девочка предположила, что Ви купит раскрашенные свистульки. Ви пришёл с изготовленной из дерева свирелью. — Дудочка?! — воскликнула Аннаиса, встретив их с Мори у порога: намеренно поджидала. — Зачем тебе дудочка, Ви? Ты умеешь на ней играть? — Она бесцеремонно забрала свирель у него из рук, покрутила и, не давая времени для ответа, защебетала: — Ничего, я научу, это не так уж сложно. А потом и на сиринге научу — это немного сложнее, но тоже ничего. А как научишься, так будешь играть мне для танцев, а то дядя Иннидис вечно занят. Пойдем! — Она ухватила его за запястье и потащила за собой. — Только учти, я суровая наставница и спуску тебе не дам. Иннидис, наблюдавший всё это, уже хотел сказать племяннице, чтобы оставила Ви в покое и вернула ему его свирель, но передумал, заметив, что парень улыбается, а это с ним случалось нечасто. И зря. Улыбка у него была приятная и, невзирая на его неприглядный облик, даже по-своему очаровательная. Чисира с Мори посмотрели им вслед, переглянулись, и девушка весело хихикнула, даже не застеснявшись, чего за ней прежде не отмечалось. Забавно, но появление Ви благотворно сказалось на многих жителях этого дома, хотя сам парень ничего для этого и не делал, по крайней мере, осознанно. Однако случай с собакой помог Чисире разглядеть Мори, а Мори, памятуя, что Ви пугают громкие звуки, приспособился говорить тише, что опять-таки отразилось на его общении с девушкой. Аннаиса развлекалась тем, что вроде как взяла Ви в ученики. Безответный парень покорно сносил её игры в наставницу, и в итоге девочка сама стала заниматься чуть больше. Желание показать ему, как играть на свирели, было не первой её прихотью: до этого она пыталась учить его отерхейнскому, которым и сама-то не владела. Ещё раньше взялась обучать чтению и письму, но очень скоро выяснила, что читать и писать он и так умеет. Иннидис же давно в этом не сомневался, ещё с той поры, как обратил внимание на его речь и на поведение в купальне. Хатхиши хоть и нельзя было назвать в полном смысле жительницей этого дома, но, частая гостья здесь, она воспринимала Ви как достойный плод своих трудов. Не так давно она призналась Иннидису, что вытащить парня из смерти в жизнь стало для неё настоящим вызовом и, хотя тогда она ни с кем не делилась своими опасениями, но добрую половину недели была уверена, что он вот-вот спустится в мир теней. «А теперь, смотри-ка, ходит, языком ворочает, и даже та жуткая опухоль с глаза ушла! — говорила она и, смеясь, добавляла: — Да этак мы и правда красавца из него сделаем, а?!» Помимо прочего, Ви вроде как по-прежнему помогал ей меньше думать о потерянном, а точнее, погибшем сыне. Хотя Хатхиши и расспрашивала его о нем: не видел ли он Киуши, не знаком ли. Ви с сожалением отвечал, что не встречал никого с таким именем, но это ничего не значит, потому что многим рабам имена сокращали или вовсе заменяли прозвищами. Увы, Иннидис, как и собирался, втайне от женщины ещё раз разузнал об участи её сына. Мужчина и правда погиб: дожди размыли отвал, и тот пополз, похоронив под собой и его, и ещё нескольких рабов. Что касается самого Иннидиса, то он просто был благодарен Ви, как и всем тем, кого удалось спасти до него. Каждый из этих несчастных невольников, сам того не ведая, позволял ему не грызть себя ежедневно за то, чего уже не исправить. Аннаиса исполнила своё не то обещание, не то угрозу, и действительно начала учить Ви игре на свирели. В этот раз ей это даже не наскучило спустя неделю, и парень делал успехи — то ли потому, что прежде ему уже доводилось играть на этом инструменте, то ли потому, что обычная свирель была не такой уж сложной для освоения, а Ви оказался способным к музыке. Простые мелодии он усвоил довольно быстро, и Аннаиса ходила довольная и гордая, то и дело хвастаясь парнем, а точнее, собственными достижениями в наставничестве. Жаль только, что овладеть мелодиями посложнее ему мешали повреждённые пальцы на правой руке — указательный и средний. Они сгибались с трудом, и оттого Ви просто не мог играть достаточно быстро. Иначе, глядишь, и впрямь спустя время освободил бы Иннидиса от необходимости сопровождать танцы девочки игрой на лире, заменив его. Удивительно, как Аннаиса с её причудами и желанием кем-нибудь поруководить до сих пор не попыталась обучить парня своим танцам. Хотя, возможно, она по себе знала, что для таких занятий требуются выносливость и крепость тела, а Ви до недавнего времени не мог похвастать ни тем, ни другим. В последние дни, впрочем, Иннидис подметил, что руки парня стали рельефнее, поступь ещё легче и увереннее, а осанка прямее. Всё это не могло не радовать и означало самое малое, что теперь уже можно спокойно оставить Ви с остальными домочадцами на попечении управителя. Не понадобится выделять кого-то из слуг, чтобы присматривал за ним, когда Иннидис уедет в Эшмир. Ехать за море он всё-таки собрался, и это решение стоило ему сначала многих дней мучительных раздумий, потом нудной переписки со знакомыми и не очень вельможами в попытках выяснить о пути в Эшмир и о самом Эшмире как можно больше. Если все удастся, то в дальнейшем его ждёт долгая и небезопасная дорога через весь Иллирин, за море, а потом обратно, не говоря уже об уйме истраченных денег. Он до сих пор не мог ответить себе на вопрос, стоит ли эта поездка таких сложностей. То есть для себя-то он решил, что да, стоит, но совсем не по той причине, по которой рассматривал её изначально. Разумеется, повысить мастерство, узнать новое, научиться, в конце концов, делать такие искусные маленькие фигурки, как тэнджийский скульптор, казалось очень заманчивым. Но не настолько, чтобы с лёгкостью, будучи уже взрослым мужчиной, бросить свой дом и налаженный быт, оставить племянницу, поменять свою жизнь почти на год и рисковать в пути без уверенности, что всё получится как надо. Он ведь почти ничего не знал о Сагдирской школе Эшмира — так называлось это удивительное место, где учили художников. Ему было известно только, что она привлекала лучших мастеров со всего мира. Его могли туда даже не принять. Тогда он вообще зря проделает весь путь. Пожалуй, он бы отказался от этой затеи, если бы однажды ночью, в очередной раз ворочаясь в раздумьях, не понял истинную причину своего желания. Мастерство, маленькие фигурки — всё это отлично, но на самом деле он просто надеялся, что обучение там, у лучших мастеров, позволит ему наконец-то понять, как он изваял ту статую, и повторить её. Ту статую, которую у него украли более десяти лет назад… Он жил тогда в пригороде столицы, в жилище куда меньше этого, а изваяние Эйнана, простиравшего вверх связанные руки и готового подняться с колен, стояло в небольшом палисаднике прямо за низкой решетчатой оградой. Эйнан встречал его, когда он выходил из дома и когда возвращался. Пока в один злополучный день по их улице не проехала торжественная процессия из самых высокородных вельмож и даже представителей царской династии. Все высыпали посмотреть на это, в том числе и он. И тогда же черноволосая отроковица из середины шествия уронила взгляд на скромный палисадник Иннидиса, посреди которого стояло изваяние. Она указала на скульптуру, сказала всего одно слово — хочу, и двинулась дальше. А уже на следующий день, как раз в то время, когда Иннидиса не было дома, к нему пришли несколько стражей, забрали статую, а вместо неё передали через старого слугу деньги. Это были хорошие деньги — больше, чем Иннидису когда-либо платили, но в его глазах даже всё золото мира не могло окупить его потерю. Позже он узнал, что та отроковица была родственницей царей, и он начал писать во дворец послания, пытаясь выяснить судьбу скульптуры, но не получал ответа. Он добивался встречи с придворными вельможами, и пара встреч даже состоялась, и на них ему обещали узнать и сообщить, куда отправили изваяние. Но обещаниями все и заканчивалось. В глазах придворной знати он был всего лишь надоедливым просителем, выходцем из провинции, слишком молодым и недостаточно высокородным и богатым, чтобы всерьёз озаботиться его вопросом. И даже выхоленные прекрасноликие рабы этих господ, сами разодетые и украшенные, словно господа, смотрели на Иннидиса, как на пустое место, едва удостаивая надменными взглядами. Отчаявшись чего-то добиться и вернуть статую, он по сохранившимся наброскам изваял её ещё раз. И на первый взгляд она получилась такой же, как украденная, но чего-то не хватало, чего-то неуловимого. Вроде бы те же линии, те же черты лица, та же поза, но жизни нет. Это был не Эйнан. Поняв это, Иннидис разбил глиняную основу. Таких попыток было ещё несколько, и все они заканчивались одинаково. Мастерство его росло, но это изваяние ему не поддавалось. Он даже не понимал, как сделал ту статую в первый раз. Помнил только, что был тогда словно не в себе, толком не ел, а спал урывками, иногда обнаруживая себя заснувшим прямо у подножия незаконченного изваяния. Это странное состояние нельзя было назвать вдохновением, скорее оно походило на опьянение, умопомрачение, а то и вовсе на душевную хворь. Зато Эйнан вышел совсем как живой, и казалось, будто он вот-вот поднимется на ноги, разорвёт верёвки на запястьях, пронзит его взглядом и по обыкновению скажет что-нибудь откровенно непочтительное. А потом улыбнётся. Никогда ни до, ни после, ни в одной из своих работ Иннидису не удавалось достичь подобного. Хуже всего, что он не знал, как ему удалось добиться этого тогда, и теперь в предстоящей поездке в Эшмир он видел последнюю возможность это понять. А поняв, повторить. Ради этого он и писал все эти послания, и готов был отправиться в опасный путь и расстаться с деньгами, которые до этого долго зарабатывал. Ему следовало поспешить, ведь лето уже перевалило за середину, а отплыть было важно до второй половины осени, пока море ещё не начало сильно штормить. Подумав, Иннидис написал и Уттасу в Зиран-Бадис, и это оказалось наиболее удачной мыслью. Он попросил бывшего друга поинтересоваться у его несомненно многочисленных приятелей, вдруг у кого-то из них есть связи в Эшмире, и не согласится ли тогда этот «кто-то» передать с Иннидисом записку своим знакомым, чтобы помогли устроиться на новом месте. Заодно он спросил и о том, не подскажет ли Уттас, где в Эртине или пригороде лучше остановиться, когда будет там проездом на пару дней. Бывший друг откликнулся довольно скоро. На первый вопрос написал, что знаком с купцом, который торгует с эшмирцами, и вроде как тот не против передать такую записку. В ответ на второй вопрос предложил остановиться у него. Иннидис не возражал. Как ни крути, а всё-таки расстались они взаимно и по-доброму, а потому довольно тепло вспоминали друг о друге. Чтобы не обращаться к посыльному дважды, Иннидис одновременно с письмом Уттасу отправил в те же края и приглашение для танцовщицы Гитайи. Всё равно это надо было сделать рано или поздно, Аннаиса давно просила. Гитайя, все ещё привлекательная и грациозная женщина лет на десять старше Иннидиса, когда-то была одной из избранных, из рабынь для господских радостей, но, как известно, праздная жизнь таких невольников и невольниц не длится вечно, и теперь госпожа отправляла её обучать танцам других подходящих рабов, а также детей знатных иллиринцев. Гитайя приехала через две недели после того, как получила приглашение, и ещё две недели провела в доме Иннидиса, ежедневно занимаясь с Аннаисой, что стоило ему недёшево, как, впрочем, и всегда. На это время девочка почти забросила другие свои занятия, чем её наставница Ветта была не слишком довольна, однако отнеслась снисходительно, понимая, что Гитайя скоро уедет и все вернётся в привычное русло. Слуги перед этой величественной невольницей немного робели, а Ви, все ещё терявшийся при незнакомых людях, и вовсе старался не попадаться ей на глаза. Иннидис тоже почти не общался с ней. Она и сама, когда не учила Аннаису, почти все время проводила в гостевой комнате на втором этаже и мало с кем виделась. После отъезда Гитайи Аннаиса возвратилась к своим занятиям с другими учителями, однако, воодушевлённая, каждый вечер продолжала упражняться в танцах. То и дело, когда Иннидис перед ужином сидел в гостиной, освещённой мягким вечерним светом, из-за двери до него доносился девчоночий голос, отсчитывающий очередное «тэй-та-тэй, ди-да-тэй». Спустя неделю самостоятельных тренировок, девочка почти с самого утра созвала домочадцев в комнату, которую давно назначила своей танцевальной. Мебель в ней почти отсутствовала, кроме пары скамеек и нескольких подушек для сидения напротив входа. На стене висели две картины на деревянной основе, когда-то написанные Иннидисом — портрет сестры и изображение старого кедра во взгорьях родного Мадриоки. Вот и вся обстановка. Племянница собрала всех, кого сразу же удалось найти в доме: собственную прислужницу Каиту, Чисиру, Мори, Ви и, конечно же, Иннидиса. Сетия не хотела бросать готовку и потому не пришла — сухощавая кухарка была единственной из слуг, кто с лёгкостью, не поведя и бровью, могла отказать бойкой набалованной Аннаисе. Но если приглашённых в комнату слуг девочка усадила на скамейки и подушки и с гордостью велела смотреть и наслаждаться зрелищем, то Иннидису поставила табурет, вручила лиру и заставила играть одну из уже знакомых ему и, благо, несложных мелодий, подходящих и для этого танца тоже. Впрочем, такое она устраивала не впервые, и все, кроме Ви, к подобным сборищам привыкли. Девочке хотелось похвастаться вновь изученными движениями или целыми танцевальными композициями, и она показывала их всем, кому только могла. Всё начиналось хорошо. Иннидис играл быструю лёгкую мелодию, Аннаиса двигалась стремительно, ноги её проворно переступали по полу, руки взлетали и опускались в такт музыке, кисти плавно изгибались, создавая точный танцевальный рисунок. Но потом она ушла во множественные повороты, а закончив их, не смогла вовремя прийти в нужную позу: покачнулась, выбилась из ритма, и дальше уже все движения пошли невпопад. Она начала торопиться, пытаясь догнать музыку, но оттого только больше путалась и терялась. Запыхавшись, остановилась и сказала: — Дядя, прекрати пока! И начни заново. Незадолго до того места перед поворотами. Он кивнул и сделал, как она сказала. Но снова Аннаиса споткнулась на том же месте, и снова ей пришлось остановиться. — Но у меня получалось, правда! — воскликнула она, раздосадованная. — Давай ещё раз. Но и в следующий раз, и через раз девочка опять сбивалась. Она раскраснелась, глаза заблестели от вот-вот готовых проступить злых слез, и одновременно во взгляде зажёгся упрямый огонь. Это было наихудшее сочетание и, насколько Иннидис знал племянницу, теперь уж точно ничем хорошим эта история с танцем закончиться не могла. Он всё-таки попытался: — Милая, может, тебе стоит пропустить эту часть танца и сразу танцевать дальше? — Нет! У меня ещё вчера всё хорошо получалось! Давай ещё раз! Сейчас уже точно получится! Когда снова не получилось, она чуть не заплакала и при этом ещё сильнее разозлилась. Ещё бы: позвала всех похвастаться, а теперь слуги сидят и видят, как у неё что-то не выходит. Хотя если бы она не заостряла так на этом внимание, они бы толком и не заметили ничего, никто из них не разбирался в танцах. — Дядя, ты слишком быстро играешь, поэтому я не успеваю! — истерически вскрикнула она. Иннидис понял: раз девочка начала бросаться обвинениями, значит, точно пора всё это заканчивать, иначе она скоро доведёт и себя, и других. — Наверное, так и есть. Давай я потренируюсь играть в правильном темпе, а завтра повторим. — Нет! Сейчас! Просто играй медленнее! — Хорошо, но если опять не выйдет, отложим на завтра, чтобы я потренировался, — предупредил он. Предсказуемо ничего не вышло. Иннидис хотел отложить лиру, но Аннаиса всё-таки настояла на том, чтобы попробовать ещё раз, в последний раз. Он приготовился тронуть струны и тут с удивлением услышал голос Ви. — Госпожа, прости мою дерзость, но мне показалось, — негромко и несмело начал парень, — что ты, может быть… задерживаешься, медлишь в самом начале каждого оборота и… — он запнулся, но, поняв, что никто его не прерывает, а Аннаиса хоть и нахмурилась, но слушает, продолжил: — Если ты попробуешь немного быстрее закручивать себя… в начале каждого оборота… Тогда будешь успевать сделать их все и прийти в нужную позицию. Наверное, — быстро добавил он. — Мне так кажется. — Хм… Ну ладно, — с сомнением пробормотала Аннаиса, — попробую. И попробовала. На свою голову. И на голову несчастного Ви, который совсем некстати в это влез. В этот раз девочку повело ещё на середине ряда поворотов, и она потеряла равновесие. Остановилась, попыталась ещё раз, уже даже без музыки — с тем же итогом. — Зачем я только тебя послушала! — со слезами на глазах набросилась она на Ви. — Урод безмозглый! Что ты в этом понимаешь?! — Ничего, госпожа… Мне только показалось… Прости… — пролепетал парень, привычным, но вряд ли осознанным движением прикрывая остаток левого уха и шрам на шее. — Довольно, Аннаиса. — Иннидис встал с табурета и едва не уронил лиру — в последний миг удержал и поставил, прислонив к стене. — Танцы на сегодня окончены. И я желаю, чтобы ты извинилась перед Ви. — Что?! Нет! — истошно крикнула девочка, уже открыто обливаясь слезами. — Почему я опять должна извиняться перед твоими слугами?! Я не буду! Она отвернулась, закрыв лицо руками и вздрагивая от рыданий. Слуги сидели, замерев и в испуге отводя глаза. Ви вжался в стену и опустил голову. Всё-таки Иннидис слишком избаловал девчонку, и она совсем не научилась владеть собой. Да его в детстве за такое крикливое поведение при отце или матери давно бы отходили хворостиной и правильно сделали. Аннаисе это тоже не помешало бы, но у него, размазни, рука не поднимется. Остаётся только запереть племянницу в её комнате… Иннидис уже открыл рот, чтобы прогнать девочку наверх, но тут она развернулась и стремглав бросилась к Ви. Рухнула рядом на подушки, обхватила его руками за шею и прильнула. — Ви, прости-прости меня, пожалуйста! — запричитала она, ластясь к нему, как кошечка, и по-прежнему рыдая. — Я совсем не хотела тебя обидеть. Это мой танец уродливый и безмозглый, а вовсе не ты! Иннидису подумалось, что её лихорадочные извинения могут напугать Ви даже больше её ругани. Но зря он опасался. Парень не выказал испуга, напротив: склонился к ней, погладил по голове. — Ну что ты, твой танец был очень красив, госпожа, — произнёс он тёплым мягким голосом, даже не спотыкаясь, в отличие от обыкновения. — Я был очень рад его увидеть. И повороты тоже получатся, просто они новые, а ты волновалась. Но даже несмотря на это они хорошо смотрелись. — Ты очень добрый, Ви… — всхлипнула девочка. — Ви, конечно, добрый, — встрял Иннидис, — а вот я все ещё злой. Поэтому ступай к себе, Аннаиса. — Он указал ей на дверь, затем обвёл взглядом слуг. — Вы все можете быть свободны. Благодарю за терпение. Слуги потянулись к выходу, а девочка воскликнула: — Но я же извинилась! И Ви на меня не сердится! — она посмотрела в спину парня, уже выходившего из комнаты. — Правда ведь? — Зато я сержусь, — отрезал Иннидис. — Поэтому сейчас иди к себе. Больше Аннаиса не спорила и, дождавшись, пока за дверью затихнут шаги слуг, понурившись, вышла. Захватив лиру, Иннидис отправился наверх, чтобы вернуть её в музыкальную комнату. Но по пути размышлял вовсе не о племяннице, с которой сегодня ещё предстояло поговорить, а о Ви, которому опять удалось его удивить. Парень, оказывается, имел какое-то представление о танцевальных движениях, а ещё отважился дать совет и по-доброму обошёлся с Аннаисой, хотя мог просто отмолчаться, как это зачастую и делал. К племяннице Иннидис зашёл через час, чтобы, с одной стороны, дать ей время успокоиться, а с другой — успеть поговорить прежде, чем придёт Ветта. Вообще-то разговоры с Аннаисой обычно не давались ему легко, и, когда мог, он с готовностью перекладывал их на её наставницу, но сейчас был не тот случай. Хотя Ветта убедительнее Иннидиса доносила свои мысли, но при нынешней выходке не присутствовала, а значит, девочка наверняка попытается себя выгородить. Её вполне искреннее — он в этом не сомневался — раскаяние перед одним человеком крайне редко мешало её стремлению выставить себя невиновной перед другими. Девочка встретила его расстроенная, но слезы уже высохли, глаза не были красными, а веки припухлыми. Она полулежала на тахте, обитой тёмно-зелёным бархатом, и крутила в руках потешные монеты — деревянные кругляши с вырезанными на них смешными картинками. При появлении Инндиниса встала. Комната Аннаисы, пожалуй, была самой изысканной в доме, не считая разве что залы для дружеских пирушек. Вся в нежных, неброских золотисто-зелёных тонах, она словно обрамляла собой яркую красоту подрастающей рыжеволосой девочки. И стала таковой эта комната благодаря усилиям самой Аннаисы, которая изумительно разбиралась в убранстве помещений, в сочетании цветов, материй, различной мебели и комнатных украшений. Хотя, казалось бы, в этом больше должен был понимать Иннидис как художник, но почему-то именно в отношении убранства покоев он никогда не мог с надлежащей ясностью представить, увидеть, охватить пространство целиком, а без этого невозможно создать что-то по-настоящему красивое и утончённое. Она предложила ему кресло, а сама уселась обратно на тахту напротив, выпрямив спину и чинно сложив руки на коленях: приготовилась выслушивать его назидания. Он опустился рядом с ней (на тахту, не в кресло) и призадумался, с чего бы начать беседу и как. — Ты очень серьёзно относишься к танцам, Аннаиса, и это, пожалуй, хорошо, — заговорил он наконец. — Но иногда ты настолько погружаешься в это своё занятие, что забываешь обо всем и перестаёшь владеть собой, а это уже никуда не годится. — Вот не тебе меня в этом упрекать, — обиженно проворчала Аннаиса. — Ты сам как увлечёшься какой-нибудь из своих скульптур, так ни на кого внимания не обращаешь и забываешь обо всех обещаниях. Как тогда, с козлиным мальчиком. Козлиным мальчиком Аннаиса прозвала гипсовую скульптуру лесного духа в образе юноши с рожками, которую Иннидис делал пару лет назад и которую она никак не могла ему простить. Он тогда слишком увлёкся и напрочь забыл, что должен забрать племянницу из загородного особняка её подруги или отправить за ней кого-то, чтобы потом отвезти к портному. В итоге о девочке позаботились родители её приятельницы, выделив ей повозку и возницу из своих рабов, который и привёз её к дому. Впрочем, Аннаиса и без всякого «козлиного мальчика» всякий раз пыталась припомнить своему дяде проступки, которые, на её взгляд, походили на те, что совершала она сама. Таким образом она думала отвлечь от себя внимание, перенаправив его на другого. Поначалу ей это удавалось. Потом, конечно, Иннидис сообразил, что и зачем она делает и перестал поддаваться, но девочка по старой памяти всё равно время от времени пыталась провернуть с ним это. — Аннаиса, когда я в следующий раз так себя поведу, то выскажешь мне всё, что посчитаешь нужным. Но сегодня мы говорим о тебе. — Убедившись, что прямо сейчас девочка не собирается с этим спорить, он продолжил: — Ты так сильно разозлилась из-за поворотов, что даже не подумала, что мои слуги вообще-то не обязаны смотреть твои танцы. Они ради этого отвлекаются от работы, которую за них никто не выполнит, и тратят время, за которое им никто не заплатит. Да, я думаю, что им нравится и интересно смотреть, как ты танцуешь, однако они вовсе не должны это делать. И уж тем более получать за это оскорбления вместо благодарности. Да ещё такие, будто ты намеренно хотела ударить в больное место. — Да я совсем не хотела обижать Ви! — вскричала Аннаиса. — Я когда говорила это, вовсе не имела в виду, что он урод. То есть он, конечно, такой, но я не поэтому так сказала. Я из злости вообще могла назвать так хоть кого, хоть красавца! А тут просто совпало… ну, это слово с правдой. Я сама огорчилась, когда поняла, что он, наверное, решил, будто я нарочно обозвала его так… — Тебе вообще никак не стоило его обзывать — ни этим словом, ни другими. — Да знаю я, — вздохнула Аннаиса. — Но это ведь уже случилось. И я извинилась, как ты и просил! Хотя я и без твоей просьбы извинилась бы… В этом Иннидис в общем-то и не сомневался. Всё-таки, невзирая на несдержанность, периодическую раздражительность и вспыльчивость, Аннаиса редко обижала кого-то умышленно и вообще была скорее добрым ребёнком. Хотя у его любящей нежной сестры и не могла родиться иная дочь. Да и стоило отдать племяннице должное: переехав к Иннидису, она стойко восприняла новость, что, пока живёт здесь, у неё не будет других рабов, помимо Каиты. Только прислужники, которые, случись что, могут и уйти. А ведь наверняка девочка мысленно сравнивала свою жизнь с жизнями столичных подруг и даже нынешних провинциальных приятельниц. И у тех, и у других было куда больше обслуги и куда больше свободы распоряжаться ими. — Ты извинилась, и это замечательно, — согласился Иннидис. — Но ты также должна понимать, что в следующий раз, когда тобой овладеет подобное буйство, на месте безобидного Ви может оказаться кто-нибудь другой, и тогда одних извинений может не хватить. Что если ты не сдержишься и нагрубишь вельможе? Ладно ещё сейчас: пока ты девочка, тебе многое сойдёт с рук и скорее мне за тебя достанется. Но если ты не научишься выдержанности, то рано или поздно это проявится и в высшем обществе. В таком случае тебя вряд ли с большой охотой станут приглашать на пиры и праздники. В исполнении Ветты такая угроза обычно хорошо действовала, и довольно долгое время после этого Аннаиса вела себя, как подобает благородной госпоже. Сейчас тоже подействовала, это было заметно по выражению лица, но с Иннидисом девочка редко могла отказать себе в удовольствии поспорить. — Но ты же сам живёшь не совсем так, как положено знатному человеку. И ничего, тебя это не беспокоит. — Так я, в отличие от тебя, и не мечтаю блистать в обществе и бываю на праздничных приёмах куда реже, чем большинство вельмож. Но тебе ведь это не подходит, не так ли? — Так… — сдалась она. — Но с вельможами я была бы осторожнее! Да и до сих пор тоже ничего такого с ними не допускала. — Я правильно тебя понял? — прищурился Иннидис. — Ты, не раздумывая, оскорбляешь слуг, потому что они не могут тебе ответить? А знатного человека побоялась бы? — О боги, да нет же! — всплеснула она руками. — Ты совсем не так меня понял! — А как должен был? Она затруднилась с ответом и нахмурилась. — Ну, не знаю… Не так… Потому что понял он её, конечно, правильно. Но хорошо хоть, что она вроде и сама задумалась об истинной причине своей несдержанности. Может, это как-то на неё повлияет. А может быть, и нет. Иннидису самому непросто было в своё время пересмотреть собственные взгляды, потому что ничего плохого с точки зрения всех вокруг в них не было. В порядке вещей, что можно сколь угодно грубо обращаться с теми, кто намного ниже тебя по статусу и происхождению, а уж с собственными слугами или рабами и подавно, оправдывая это их нерасторопностью, глупостью, плохой работой, а то и вовсе своим дурным настроением. При этом можно чувствовать себя прямолинейным и честным человеком. Но правда в том, что никогда ты не поведёшь себя так по отношению даже к самому никчёмному и тупому вельможе. Впервые он об этом задумался ещё в отрочестве, в доме своих родителей. Благодаря Эйнану, общение с которым уже вышло за рамки отношений между господином и рабом. Они тогда о чем-то спорили на отвлечённую тему, и спор шёл довольно мирно, пока Иннидис не почувствовал, что явно в нем проигрывает. Тогда, разозлившись, просто обозвал собеседника тупоголовым ослом и велел заткнуться и проваливать. Эйнан послушался, отступил к двери с поклоном и со словами «как прикажешь, господин», но перед тем как уйти пронзил его своим острым взглядом — он один так умел — и произнёс: «И всё-таки позволь спросить: своим знатным друзьям ты тоже сказал бы эту фразу и таким тоном? Или со мной так можно, потому что я твой раб и ничем тебе не отвечу?» Иннидис тогда скривился, что-то пробурчал и отмахнулся, как если бы посчитал сказанное Эйнаном чушью. Но вопрос-то уже прозвучал, был услышан, проник в сознание и посеял первые сомнения в привычном образе мыслей. Однако чтобы от сомнений прийти к каким-то выводам понадобился ещё не один месяц, а чтобы эти выводы отразились на поведении — и того больше. Всё же мало-помалу он привык обходиться с рабами и слугами чуть приветливее и любезнее. Со всеми, а не только с Эйнаном, в которого к тому времени уже успел по уши влюбиться. Сначала, правда, опасался, что рабы перестанут его слушать и немного удивился, обнаружив, что это не так. Хотя повода для удивления вообще-то не было. Сестра, например, в отличие от него и родителей, всегда и со всеми разговаривала спокойно. С самого детства. Даже когда кто-то провинился, чего-то не сделал или сделал неверно, она обычно только придавала голосу строгости, а не кричала и не сыпала обидными словами. К сожалению, своей дочери она передала это умение лишь отчасти. — Дядя, только не рассказывай Ветте, пожалуйста, — умоляюще протянула Аннаиса. — Она снова во мне разочаруется, а я этого не хочу. Иннидис пообещал не рассказывать, на всякий случай добавив: «пока что». *** Найти подходящего управляющего оказалось непросто, и это было ожидаемо, так что Иннидис приступил к поискам сильно загодя. Это должен был быть человек спокойный, уравновешенный, рассудительный, умеющий планировать быт и расходы. Достаточно твёрдый, чтобы Аннаиса, склонная к мотовству, не упросила его истратить излишнюю сумму на серьги, браслеты и ткани, но достаточно щедрый, чтобы не держать её и слуг в чёрном теле и не пренебрегать их потребностями. О том, что это должен быть человек честный, ответственный и порядочный, на которого всецело можно положиться, даже говорить не приходилось, ведь Иннидис, находясь в Эшмире, никак не сможет его контролировать. Сейчас он впервые жалел, что его дом устроен не так, как у прочих вельмож и даже просто богатых людей. У большинства знатных иллиринцев надёжный управитель, будь то свободный человек или невольник, жил и работал на постоянной основе и отвечал за всю прислугу и устройство быта. Для себя Иннидис прежде не видел в этом необходимости: людей у него было немного, хозяйство небольшое, отслеживанием расходов занимался счетовод, Аннаисе с её нарядами и украшениями помогала приехавшая вместе с ней рабыня, а учителей подбирала наставница. С поисками управителя, к его огромному удивлению и недоумению, неожиданно помогла жена градоначальника Реммиена. Однажды от неё пришёл посыльный и сообщил, что госпожа прослышала, что господин Иннидис Киннеи ищет хорошего управляющего. И если ему интересно, то она знает такого: его старые хозяева не так давно умерли, а наследники решили не содержать дом своих родителей, а продать его. Насколько ей известно, этот человек пока свободен и как раз собирался приступить к поискам работы. Госпожа Реммиена могла бы отправить его к Иннидису, чтобы они поговорили и всё обсудили. Как знать, вдруг они подойдут друг другу. Иннидис согласился, не раздумывая — от разговора в любом случае хуже не станет. Хотя непонятное расположение к нему Реммиены несколько тревожило, ведь он не понимал его причины. Она уже не впервые оказывала ему мелкую услугу, толком не будучи с ним знакома. Но почему? Он не мог заинтересовать её как мужчина, потому что, во-первых, о его предпочтениях все знали, а во-вторых, тогда она бы сама с ним встретилась, а не предлагала помощь через посыльного. Но чем ещё он мог быть ей интересен или полезен? Да, пару раз у него заказывали статуи для особняка градоначальника, но вряд ли Милладорину и его жене могли понадобиться скидки на его работу, денег у них было немерено и они не особенно их считали. Предположить, что Реммиена решила помочь по доброте душевной, также было невозможно, потому что добротой она не отличалась, скорее, наоборот. Несколько чиновников и вельмож уже поплатились за то, что чем-то ей не угодили. Разве что — пришла в голову мысль, — помочь она решила вовсе не Иннидису, а своему знакомому управителю. Это выглядело куда правдоподобнее и понятнее, так что он успокоился. И не пожалел об этом. Явившийся через неделю невыразительный бледный человек с тихим голосом и льдисто-серыми глазами, которые теплели всякий раз, стоило ему улыбнуться, произвёл самое благоприятное впечатление своими рассудительными речами и здравомыслием. Он явно разбирался в том, о чем говорил, с уважением и признательностью отзывался о прежних хозяевах и благодушно говорил о рабах и слугах, которые находились под его началом. Ортонар — так его звали — выразил желание заранее познакомиться со всеми домочадцами и начать работать прежде, чем Иннидис уедет. Если, конечно, они сойдутся по условиям. Это позволило бы Иннидису убедиться, что управитель точно ему подходит, а Ортонару постепенно и плавно вникнуть в дела дома и взять их на себя. Разговор шёл в садовой беседке. Они ели мягкий козий сыр и свежие овощи, запивая их сильно разбавленным вином, принесённым Чисирой в высоком керамическом кувшине. В тени деревьев и под крышей было нежарко, листва приятно шелестела от ветра, и звонко пересвистывались птицы, так что когда гость — будущий управитель — ушёл, Иннидис задержался здесь, наслаждаясь звуками и запахами позднего утра и охватившим его умиротворением. Пока управляющий не нашёлся, Иннидис и не подозревал, что эти поиски обременяли и беспокоили его настолько сильно. Сейчас же на душе стало легко, и даже тело расслабилось и отяжелело. Вместо Чисиры забрать блюдо из-под сыра и овощей пришёл почему-то Ви. Затем он же забрал глиняный стакан, оставшийся после гостя. Вернулся и спросил, не нужно ли чего-то ещё. Всё это — забрать блюдо, стакан, задать вопрос — можно было за один раз, а он сделал три захода. Да и вчера, как сейчас припоминал Иннидис, парень постоянно крутился неподалёку. Дважды приносил в мастерскую глину, которую также можно было доставить за один раз, и интересовался, достаточно ли её или нужно больше. Однажды он уже вёл себя подобным образом — когда спрашивал где бы помыться. Но сейчас его, несомненно, волновало не это: с тех пор как Ви сходил с Мори на рынок, он и в купальнях побывал уже трижды. В первый раз его сопроводил туда все тот же Мори, но вернулся без него. «Я его не дождался, — рассказал слуга. — Уж не знаю, чего он там так долго делает, но сказал, что дорогу помнит и обратно придёт сам. Мол, ждать его не нужно. Вот я и не стал». Второй и третий раз парень пошёл в купальни в одиночку, но снова провёл там длительное время, и помощь Иннидиса в этом ему уж точно не требовалась. Но что-то всё-таки его беспокоило. Что-то другое, о чём он опять стеснялся спросить. Даже любопытно, что это могло быть. Как и в прошлый раз, Иннидису пришлось самому начать разговор. Ви как раз подошёл, чтобы забрать опустевший кувшин и уточнить, не наполнить ли его снова. Иннидис не ответил, зато поинтересовался: — В чём дело, Ви? О чём ты на самом деле хочешь меня спросить? — О помощи, господин… — помолчав, выдохнул он и опустил взгляд. — Попросить. — Что у тебя случилось? Говори, я постараюсь помочь. — Я очень боюсь… Но я не хочу так больше! — с надрывом произнёс Ви, ставя кувшин обратно на стол посреди беседки. — Я так устал бояться, господин! — Надеюсь, ты не меня боишься? Парень растерянно заморгал. — Что? Нет, господин, как я могу? Ты настолько добр ко мне и к остальным, разве стал бы я тебя бояться? — Однако ты со вчерашнего дня пугливо наворачиваешь возле меня круги, — с кривой усмешкой пояснил Иннидис, — и страшишься просто подойти и задать вопрос. — Да, но… это не из-за страха. Не потому что я боюсь тебя, господин, а по другой причине… не знаю, как объяснить, — он застенчиво улыбнулся, пожал плечами, но всё-таки подобрал слова. — Это от неловкости. Я каждый раз ощущаю себя неловко, если отвлекаю тебя, отрываю от каких-нибудь занятий или даже отдыха. Трачу твоё время. Я опасаюсь быть в тягость, и поэтому так долго собираюсь с духом о чем-нибудь попросить. — Он сомкнул пальцы на своём запястье в кольцо и тревожным движением прокрутил их. — Мне кажется, что я не имею права, что это ужасная неблагодарность — просить тебя о чем-то после всего, что ты уже сделал, после того, как спас меня. Может быть, господин, для тебя это всё глупо звучит… но это именно то, что я чувствую, даже если это неправильно. Иннидис выслушал его с некоторым удивлением: далеко не все способны открыто и доходчиво описать свои сомнения, и уж тем более странно услышать такую речь от раба, который ещё совсем недавно вообще избегал произносить хоть что-то сверх необходимого. — Послушай, Ви, ты не просил тебя спасать, я сам так захотел. А что касается других просьб… В какой-то мере я ответственен и за тебя, и за всех остальных, кто живёт в этом доме и служит мне. До тех пор пока вы здесь, в моих же интересах, чтобы у вас всё было в порядке. И я не думаю, что кто-то из вас стал бы обращаться ко мне из-за ерунды, которую в силах решить сам. Поэтому говори, я слушаю: чего ты так сильно боишься, и как я могу тебе с этим помочь. — Собаки, господин… Я боюсь их настолько, что из-за этого не могу заходить на задний двор, а им почти никогда нельзя выходить оттуда. Даже когда я просто слышу их лай, мне хочется скрыться внутри дома, и я делаю над собой усилие, чтобы не сбежать туда. Но я так устал от этого! — воскликнул он, но тут же, испугавшись, что возвысил голос, умолк на долю минуты. Продолжил тише: — При этом я ведь осознаю, что эти собаки не причинят мне зла. Мне говорили об этом, и мой разум сам знает это. Но ни моё тело, ни мои чувства не слушаются моего разума, и я ничего не могу с собой поделать. Но я подумал… если бы как-то постепенно, осторожно, понемногу я мог бы познакомиться с этими овчарками… если бы мне помогли приблизиться к ним и не сбежать… Я просил Мори, но Мори сказал обратиться к тебе, потому что ты, господин, велел им всем не подпускать ко мне собак, и они так и делают. Ещё я узнал, что ты скоро уезжаешь, вместо тебя будет управитель, и как он на это посмотрит?.. И если в ближайшее время я не перестану бояться, то я… то они… — парень смешался и, не договорив, умолк. — Я тебя понял, Ви, — сказал Иннидис, прикидывая, как бы устроить ему знакомство с овчарками и ничего не испортить. — Мне кажется, это неплохая мысль, и почему бы нам сразу не попробовать. Судя по предыдущему опыту, если Ви сталкивался со страхом какого-нибудь действия и проходил через него — сам или вынужденно, — то потом уже меньше боялся или вообще не боялся. Так, впервые выйдя в сад по настоянию Хатхиши и с помощью Чисиры, он потом вплоть до случая с собакой более-менее спокойно выходил туда сам. Однажды побывав в купальнях с Иннидисом, а затем отправившись в торговые ряды с Мори, он уже не так опасался выходить за ворота, и как-то раз даже самостоятельно выбрался на городской рынок, где приобрёл совершенно не нужные ему пока гребни для волос и чуток горьких зёрен, из которых делали столь же горький напиток. Не говоря уже о том, что он начал сам посещать купальни. Наконец-то он перестал вздрагивать от громких звуков, голосов и криков. Это происходило постепенно, не вдруг, но по крайней мере с Хатхиши он уже мог общаться без извечной тревоги и с признательностью, а не дёргаясь каждый раз при очередном её резком высказывании. Теперь, значит, собаки… Почему бы и нет? — Давай вот как сделаем, — начал Иннидис, поднимаясь с места и поворачиваясь к нему. — Ты сходи к Сетии и возьми у неё какое-нибудь лакомство для Байры. Думаю, сначала познакомим тебя с ней, раз именно она тебя тогда так напугала. Наверняка у Сетии найдётся для неё какая-нибудь косточка. Затем я отведу тебя к собаке. Велю, чтобы предварительно её посадили на цепь и… — Нет, господин, только не цепь, прошу! — вдруг взмолился парень. — Не надо, пожалуйста. — Что такое, почему? Собаки к ней привычны, не волнуйся. — Я знаю, но… всё равно не надо, — голос его прозвучал так тихо, что пришлось напрячь слух, чтобы расслышать. — Почему? — переспросил Иннидис. — Ты можешь сказать прямо? Чем тебя беспокоит цепь на собаках? Ви отвёл глаза. — Не на них… на мне… — Что? — в полном недоумении нахмурился Иннидис. — Ты решил, будто я могу… — Нет! Нет конечно! — быстро воскликнул Ви, снова вскидывая взгляд. Видимо, понял, как прозвучало его признание. — Это всё из-за… Там был надзиратель, — он понизил голос до полушёпота, — ненавидел меня почему-то… он называл меня псиной… и на цепи держал… И теперь мне страшно даже услышать её лязг… — Парень вдруг ссутулился, опустив голову. — Я слишком многого боюсь, как выясняется… Прости меня, господин, я не знал, что боюсь и цепи тоже, пока ты о ней не упомянул… И как знать, что ещё меня напугает? Мне никогда не справиться со всем этим… я и правда только зря тебя отвлекаю. — Чтобы было не зря, давай просто начнём с Байры, как и собирались, — вздохнул Иннидис. — В конце концов, раз уж ты не испугался недавней выходки Аннаисы, — ухмыльнулся он, — то, значит, и со всем остальным постепенно справишься. — Вообще-то я испугался, — с робкой улыбкой признался Ви, — ещё как! Но старался не показать этого, потому что она сама была испугана ещё сильнее. Её очень пугало, что у неё и дальше ничего не выйдет. — Так же, как тебя пугает, что ты якобы никогда не справишься «со всем этим»? Парень пожал плечами и дёрнул уголком рта. — Получается, что так. — Ладно, Ви, нам нужно хотя бы попробовать. На цепь я собак сажать не буду, сделаем по-другому. Привязанная к ошейнику верёвка тебя не пугает? — Парень помотал головой, и Иннидис сказал: — Тогда иди к Сетии, возьми у неё лакомство и возвращайся. Буду ждать тебя здесь, а пока скажу, чтобы подготовили Байру. Иннидис велел Орену привязать овчарку к одному из металлических брусьев, на которых висели качели — поодаль от беседки. А вот знакомить собаку с Ви придётся ему самому. Всё-таки хоть Байре и нравились все жители дома, но, как и её мать, хозяина она видела именно в Иннидисе. Значит, если вдруг что-то пойдёт не так, ему будет легче её успокоить. Ви вернулся с небольшой косточкой и остатками мяса на ней где-то через четверть часа. Весь напряжённый, взвинченный, разве что губы не трясутся, он протянул её Иннидису. — Нет-нет, это остаётся у тебя, — возразил он, отодвигая его руку с зажатой в ней костью. — Угостишь Байру при знакомстве. Она уже привязана возле качелей. — Словно в подтверждение его слов, оттуда донёсся лай, и Ви вздрогнул. Иннидис похлопал его по плечу, успокаивая. — Сейчас мы подойдём к ней вместе, она крепко привязана и не сорвётся. Ты можешь оставить между вами любое расстояние, которое не будет тебя пугать, необязательно с первого же раза приближаться вплотную. А теперь, если ты готов, то идём. Ви судорожно сглотнул, кивнул и неуверенной походкой двинулся вслед за Иннидисом. По мере их продвижения приближался и собачий лай. За персиковыми деревьями показались качели, а привязанная к вертикальному брусу Байра носилась и прыгала из стороны в сторону. Они сделали ещё несколько шагов вперёд, и тут Ви безотчётно вцепился пальцами в плечо Иннидиса — так сильно и так отчаянно, будто от этого зависела его жизнь. Пожалуй, на коже синяки останутся, но хоть радует, что силы к парню определённо вернулись. — Ещё не поздно все отменить, Ви, — сказал Иннидис, отцепив от себя его руку. — Извини, господин, — испугался тот, осознав, что только что сделал, но Иннидис не стал заострять на этом внимание. — Если ты не готов, то можешь бросить Байре кость прямо с этого места и уйти. — Н-нет, пожалуйста, — замотал головой Ви. — Этот мой страх, он чрезмерный… и если я сейчас не смогу, то всё так и останется… — Тогда тебе сейчас нужно подойти ещё ближе и присесть так, чтобы оказаться с ней на одном уровне. Я проделаю всё это вместе с тобой, поэтому не волнуйся. Байра уже вовсю виляла хвостом и прыгала, радуясь Иннидису и, может, самую малость Ви. Хотя если она запомнила его с того раза, то запомнила и как её от него оттаскивали. Для неё это означало, что он может быть опасен. Кроме того, она чуяла его страх, и если бы была злобной боевой собакой, Иннидис никогда не рискнул бы сейчас подвести к ней Ви. Но, к счастью, Байра была Байрой, и можно было рассчитывать на успех. — Присядь. Вот здесь, да. — Иннидис слегка надавил Ви на плечи и сам тоже опустился рядом. — Теперь протяни ей кость на открытой ладони. Без резких движений, не торопясь. Ви только-только вытянул руку и тут же снова отдёрнул и зажмурился. — Давай вместе, — сказал Иннидис и подхватил его запястье снизу. Напряжённая, будто каменная рука Ви легла на его руку, и распрямить её, протянув к собаке, получилось только с усилием. Ви зажмурился ещё сильнее. Влажная собачья морда обнюхала его ладонь и коснулась её, забирая кость, и он со свистом втянул в себя воздух и задержал его, будто забыл, как дышать. Иннидис увидел, что пальцы Ви в его руке трясутся, и сжал их, отводя в сторону от грызущей кость и очень довольной собаки. Парень наконец открыл глаза и выдохнул. Он больше не пытался отодвинуться или попятиться, но и не приближался, наблюдая, как Байра разгрызает остатки кости. Наконец собака справилась с угощением и снова принялась прыгать и лаять. Иннидис велел ей сидеть, и она притихла. — Хочешь её погладить? — спросил он. — Это мы тоже можем сделать вместе, если тебе так будет спокойнее. Парень кивнул, и Иннидис снова взял его руку в свою. Ещё раз приказав Байре сидеть, провёл его ладонью по её мохнатому рыжему боку. — Спасибо, господин, — шепнул Ви. — А можно теперь я сам? Иннидис не возражал, и парень, превозмогая себя, неловко коснулся овчарки кончиками пальцев. Она, впрочем, оценила — извернулась и лизнула его руку. От Иннидиса не ускользнуло, что первым порывом Ви было отшатнуться, отдёрнуться, но всё-таки он удержал и себя, и руку на месте (видимо, неимоверным усилием воли). А ещё через минуту подполз ближе и, замирая от страха, дал Байре обнюхать себя, своё лицо. Невероятно, учитывая, что прежде другие псы кусали его за голову и руки. Иннидис не представлял, какой ужас Ви сейчас испытывал, но сам ощутил подобие гордости за него и даже толику восхищения. Пусть он слишком многого стеснялся и пугался, а порою вёл себя неуклюже и нелепо, но с силой духа у него точно всё было в порядке. Когда Орен уводил собаку, Ви, кажется, почти перестал её бояться, по крайней мере, прежнего ужаса в выражении лица не читалось, и руки больше не дрожали. После парень так рассыпался в благодарностях, а лицо так сияло от радости, что неудобно стало уже Иннидису. Особенно когда Ви в каком-то ликующем порыве признательности вдруг преклонил колени и припал губами к его руке. — Прекрати, — поморщился Иннидис, высвобождая руку. — Отблагодарить можно как-нибудь иначе. — Как? — тут же спросил парень, поднимаясь, но Иннидис-то брякнул эту свою фразу просто так, не задумываясь. Теперь пришлось задуматься. И в самом деле, лучший способ избавить человека от рвущейся наружу, восторженной и потому чрезмерной благодарности — дать ему возможность чем-то отплатить. Но что Иннидису вообще может понадобиться от Ви? Разве только… Он опустил взгляд на его ноги, вспомнив, что однажды думал сделать с них наброски, как только парень окрепнет. Кажется, этот день настал. — Мне нужно, чтобы ты немного попозировал у меня в мастерской. Хочу сделать наброски твоих ступней. Если парень и удивился, то виду не подал и только спросил когда. — Да хоть сейчас, если общение с собакой не слишком тебя вымотало, — подумав, ответил Иннидис. — Время ещё раннее, до вечера как раз успеем, даже если прервёмся на еду. — С радостью, господин, — тут же согласился Ви. — Да, и вот ещё что. — Иннидис глянул на него построже и добавил в голос холода. — Этого хождения возле меня, — он покрутил рукой в воздухе, выписывая окружность, — я больше видеть не желаю. Меня не волнует, насколько тебе неловко, но в следующий раз подходи и спрашивай прямо, когда тебе что-то нужно. Не надо нарезать вокруг меня бесконечные круги, это раздражает. — Извини, господин. Конечно, я больше не стану так делать. — Я верю тебе, — вернулся Иннидис к прежней беззлобной интонации. — Теперь ступай и всё-таки отдохни полчаса, перекуси чего-нибудь, потом иди в мастерскую, я там как раз все подготовлю. Ви поклонился и ушёл, а Иннидис ещё немного поторчал в саду перед тем, как самому подняться в мастерскую. Вспомнив, в какой позе Ви лежал в тот раз, когда заснул у него, и как были расположены его ступни, Иннидис кивнул на кушетку. — Забирайся туда. Да-да, прямо с ногами, — подтвердил он в ответ на вопросительный взгляд. — И положи их друг на друга. Парень сделал, как было сказано, и с первого же раза принял нужное положение — подперев голову рукой, лёг на кушетку и вытянул ноги, чуть согнув их в коленях. — Да, отлично. — Иннидис положил на приготовленную заранее подставку лист грубой бумаги и уголь для рисования и снова обратился к Ви: — Оставайся так, я сейчас. Он метнулся за широкой чашей с водой, в которую обычно окунал руки при работе с глиной — сейчас вода там была ещё не загрязнена. Поставив её рядом с кушеткой, смочил в ней небольшую шерстяную тряпицу: парень немного запачкал ноги, пока возился с глиной, а потом с собакой, и теперь по верху ступней ползли серые пыльные разводы. На черно-белом рисунке будут выглядеть непонятно, как тень от чего-то. Совсем некстати. Стоило прикоснуться мокрой тканью к ступням Ви, как тот, ошеломлённый, отдёрнул их и приподнялся на руке, мучительно краснея. — Что ты, господин… Я бы сам… Ты бы сказал, я б вымыл их заранее… Просто не заметил грязь, извини. — Да у меня совсем из головы вылетело, — отмахнулся Иннидис, снова подтягивая к себе его ногу и обтирая тряпицей. — А сейчас я уже начал и так будет быстрее. Всё в порядке, не стесняйся. Ему легко было говорить, а вот несчастный натурщик, кажется, не знал, куда деваться от смущения. До Иннидиса только сейчас дошло, что он поступил опрометчиво, не подумав о реакции Ви на свои действия. Парню-то невдомёк, что для Иннидиса он сейчас что-то вроде корзины, подноса с фруктами, гипсового бюста, вазы или любого другого предмета, который нужно подготовить, прежде чем делать с него набросок. Впрочем, отыгрывать назад было уже поздно, поэтому Иннидис тупо повторил «ничего страшного, всё в порядке» и как можно скорее омыл его ноги, стараясь не замечать отчаянной неловкости, которую Ви явственно испытывал. Закончив с этим, он закатал его штаны до колен, мимолётом отметив, что коленки у него уже не такие острые, как в прошлый раз. После этого наконец приступил к работе, тут же позабыв о замешательстве, в котором Ви до сих пор находился. Иннидис сделал несколько набросков, с разных ракурсов, с разным положением ног — по его просьбе натурщик дважды сменял позу. Где-то к середине первого наброска Ви всё-таки справился со смущением и даже начал любопытничать и задавать вопросы. — Можно спросить, господин, для чего ты рисуешь отдельно ноги? — Для тренировки, — пожал он плечами. — Чтобы потом лучше получались. Но вообще это любых частей тела касается. — А почему сейчас именно ноги? — Твои? Потому что они красивы. Подъём высокий, пальцы ровные и длинные, ступни и щиколотки узкие. А я мало того что иллиринец, — рассмеялся он, — так ещё и художник, так что люблю всё красивое. Ви помолчал, а спустя несколько мгновений выдал странную фразу: — В таком случае жаль, что я могу порадовать твой взгляд только стопами. Иннидис даже оторвался от своей работы и от его ног и посмотрел на лицо, предполагая увидеть, может быть, горькую усмешку, говорящую, что парень невесело пошутил. Но нет, он выглядел совершенно серьёзным. — Ты не обязан радовать ничьи взгляды, Ви, даже мои, — покачал головой Иннидис. — Но я бы этого хотел… — Меня ты радуешь уже тем, что я вижу тебя живым и почти здоровым. — Спасибо, господин, — кротко улыбнулся Ви, а когда Иннидис уже вернулся к своему наброску, вдруг воскликнул: — Я вспомнил! Анахаман из Мератара тоже вырисовывал отдельные части тела, и он уделял таким наброскам не меньше внимания, чем основным своим работам. — Тебе-то откуда об этом известно, Ви? — не сдержал Иннидис удивления. — Анахаман, безусловно, великий художник, но далеко не самый знаменитый и прославленный. — Я… читал о нем, господин, и видел некоторые его рисунки. — Твои прежние хозяева доверяли тебе книги? — Они давали мне переписывать некоторые из манускриптов, господин. Поэтому… — Переписывать? — Да. У меня хороший почерк… Был. Он с сожалением приподнял правую руку, на которой пальцы сгибались не до конца. Однако сами эти пальцы, как и вся кисть, тоже были довольно красивы. Даже странно, что прежде Иннидис этого не замечал. — Теряюсь в догадках, чем ещё ты меня удивишь, Ви, — добродушно усмехнулся он и снова вернулся к наброску.