Кленовые листья этим летом

Вчерашний день закончился поздно, уже тогда, когда близилось к четырём утра, а новый начался в семь тридцать с обмена номеров всего их отряда и нескольких «чужих» ребят. Уже в семь сорок пять их вытащили на зарядку, а сразу после неимоверно долгого и шумного (будто люди пытались наобщаться за этот последний приём пищи, сказать всё, что не смогли сказать за всю смену, и сделать всё, что сделать не успели) завтрака всех разогнали собирать вещи. У Кадзухи и Скара с этим было всё просто: первый переложил аккуратные стопки вещей прямиком в чемодан и разложил там же стоящие ровными рядами вещи, а последний просто покидал к себе всё, что осталось после сбора его соседа. Оставшееся время они провели молча, прижимаясь к друг другу. Парни всё ещё не могли ответить себе, что будет после лагеря, и всё ещё не осознавали, что это загадочное «после» вообще будет, и жизнь не закончиться тогда, когда автобус наконец затормозит, как закончились бы книга или фильм. Время. С одной стороны, это максимально объективная вещь. Секунды, минуты, часы – всё выверено до последней чёрточки, но почему тогда время идёт так по-разному? То тянется, будто шоколадный пудинг, а то летит и скачет, как стрекоза. А уже этой стороны время – самая субъективная вещь, что вы когда-либо видели. Солнце медленно поднималось к зениту. Чем оно выше, тем ближе конец. Минуты тянулись, как во сне, и Кад был вроде благодарен за это, но ожидание неминуемого краха разве не хуже, чем быстрый и внезапный крах? Раздражающе тикали наручные часы, приближая к зениту солнце. Зачем они это делали? Зачем они предавали своего носителя? Почему они не остановятся раз и навсегда, запретив подниматься солнцу и идти времени? Часики, милые, просто застыньте навеки! Но часы неумолимо протикали двенадцать, и теперь отъезд приближал не подъём солнца, а его ленивый спуск. В других комнатах послышались возня и топот множества ног, но четвёртый номер был тих, как кладбище. Кладбище надежд и желаний, кладбище чувств и обещаний. Клён подумал о том, что эти строки надо бы записать, но тревожить покой он не хотел. Циферблат был едва виден в его положении. Застывая во времени, он совсем не подумал о том, чтобы положить руку часами к его взору, но сейчас двигаться было запрещено. Еле заметная минутная стрелка медленно доползла до десяти минут, до пятнадцати. Двадцати, двадцати пяти. Когда она коснулась тридцати, по коридору пронеслись чьи-то шаги, и оба парня поняли, что пора вставать. Горка чемоданов образовалась посреди парковки. Это были чемоданы их второго отряда, но ни одного его обитателя рядом не наблюдалось. Гениальный второй отряд всего пару минут назад юркнул в кусты, и сейчас стоял напротив огромного мраморного камня, считающегося главным камнем лагеря. Тем смешней были увековеченные на его задней стороне имена и надписи, оставленные небольшой группкой под руководством пары вожатых. Когда на парковку выехали несколько автобусов, все уже держались за ручки своих чемоданов и лямки сумок и рюкзаков, готовые к отъезду. Открылись злополучные двери в салон, открылись дверцы багажника, и началась толкучка, настоящее месиво тел, и лишь на кожаном и донельзя потрёпанном сиденьи было возможно вдохнуть полной грудью. В этом автобусе ехал только второй отряд и его вожатые, и только неизвестно откуда взявшийся Сяо нарушал эту закономерность, но никто и не был против этого нарушения. Казалось, что эта поездка будет громкой и запоминающейся, но на деле всех оглушило неловкое молчание. И не то, чтобы им запрещали переговариваться, да нет же, просто говорить было не о чем. Когда до всех это дошло, неловкое молчание сменилось молчанием осознанным, молчанием многозначащим, как будто так они пытались сказать друг другу больше, чем могли бы сказать вслух. Мимо окна снова проносились ели и поля, но сейчас наблюдать за ними не было никакого желания. Вместо этого Кад прикусил мочку уха своего соседа по сиденью и тихо шепнул ему: «А что дальше?». – Не знаю, – всё также шепнул он в ответ, закрывая глаза и ещё сильнее прижимаясь маленьким носиком к шее Клёна. Тот понял, что разговор требует молчания, и тоже прикрыл глаза, наслаждаясь тишиной. Сколько они ехали? На этот вопрос смогли бы ответить только те, кто уже успел выучить маршрут и время поездки. На самом же деле никто не задумывался о таком, никто не считал минуты, все просто пытались уловить последние нотки лагерной жизни, в который всегда было неизбежно одно: конец. И вроде, буду же ещё смены этим летом, но таких, какой была эта, уже не будет никогда и ни у кого. Лязг тормозов заставил всех будто проснуться ото сна, но радости на лица им это не прибавило. Все вяло начали собираться, и если раньше толкучка возникала у входа, то сейчас наоборот, в самом конце салона, где и сидело подавляющее большинство. Никто не хотел выходить, но и оставаться здесь тоже было невозможно, поэтому поток двигался, но двигался как-то по-черепашьему. Кадзуха в последний раз оглядывал лица своих соотрядников, выходя из автобуса одним из первых. Пальцы невольно сжались на тёплой и уже такой родной ладони. Наконец салон остался пустым. Тут и там люди пожимали друг другу ладони с одной и той же печальной улыбкой. Светило солнце, спускающееся с зенита, шелестели деревья, и всё было таким печально-серым, не чета ярким краскам лагеря. На губах оставался не смевший слететь с них вопрос «и, что, вот так вот всё и закончиться? Может, задержимся ещё на чуть-чуть, потусим вместе хотя бы до вечера?», но все понимали: смысла нет. Они расстанутся так, на пыльной парковке, пожав друг другу руки последний раз за эту смену. Что будет дальше? Ответ на этот вопрос они смогут узнать только тогда, когда расстанутся, поэтому, вместо того, чтобы тянуть прощание, они разошлись каждый в свою сторону. Быть может, уже этим вечером они снова встретятся, но это будет уже не конец смены, а начало чего-то нового и более масштабного, но далеко не такого прекрасного как то, что осталось в прошлом.