Трупное окоченение

— Расскажите о себе, мисс Монтенегро. Карла недоверчиво щурится, как загнанный в угол детёныш волка. Немного скалится, едва слышно фыркает и не прячет откровенного скепсиса. С теми, кто потрошил мозги и ворочал червей в душе, разговор всегда был стандартным — никаким. — Вам нужны королевские подробности, сэр? — губы, сжатые в жёсткую ниточку, нетерпимо размыкаются. Карла всё ещё смотрит в лицо вполне себе миролюбивого доктора и думает, что ей хотят вырвать сердце. — И если я сейчас услышу что-то из разряда «Я вам не враг» и всё в таком духе, я просто встану и уйду. Словно в подтверждение, девушка косится в сторону двери и прикидывает, сколько до неё шагов. Жаль, что не посчитала заранее. Так, было бы что покрутить в голове в качестве заевшей пластинки, но, увы, приходится только гадать. Десять? Пятнадцать? — Не буду, мисс Монтенегро, — мистер Бёртон понимающе кивает, натягивая улыбку на неестественно доброе лицо. Прямо добрейшее. Видя его, Карла мгновенно прячет взгляд в запястьях, где когда-то селились порезы. — Мне важно, чтобы вы расслабились. Считайте, что меня здесь нет. И говорите всё, что придёт в голову. Сахарный голос давит на мозги, гипнотизирует, дурит. Карла смаргивает, пытаясь очнуться, и не попасть под дурман снова. Люди с улыбками — не люди. И даже не нелюди. Они где-то посередине: меняют кожаные лица по своему усмотрению и копошатся в толпе, как нормальные. Это заставило вспомнить о Беатрис. Сколько и скольких она обманула суррогатом своей доброты? Ответ незамедлительно всплыл, как утопленник — всех. И вот теперь появился мистер Бёртон. Улыбающийся, гладкий, словно стекляшка из детской короны, и до жути располагающий к доверию всем своим видом. В конце концов, вариант вполне оптимальный: он знал Леона и то, что ему пришлось пережить, а Карла знала (или хотела думать, что знает), что Кеннеди не отдал бы её на душевное растление непонятно кому. Именно поэтому она здесь. — Я не знаю, что рассказать, — Монтенегро неуверенно пожимает плечами, отводя взгляд в сторону настольного календарика с изображением котёнка в корзинке. — Точнее, я просто не знаю, чем мне ещё можно помочь. Вдох-выдох — и признание выходит чистосердечным. Карла неуверенно ёрзает, припадая спиной к мягкому креслу. — Леон думает, что я не вывожу, — девушка продолжает, пока мистер Бёртон деловито пачкает стерильный блокнотик. — Поэтому я здесь. Ну, может, у меня действительно было пару-тройку нервных срывов, но… Я не сумасшедшая, чтобы лишаться жизни после всего дерьма, которое мне пришлось пережить. Шарик ручки скрипнул, прокрутился, как бесполезный в голове винтик, и замер. — Нет, мисс. Леон так вовсе не думает, — не думает, потому что и сам был на её месте. — Нам всем порой требуется чьё-то вмешательство. И это вмешательство пробирает до дрожи, отделяя кости и мясо в равных пропорциях. Это вмешательство терзает её, подсылая в кровожадных видениях одних лишь покойников. В отличие от желудка, мозг может потреблять любое дерьмо — его не выкручивает рвотой до изнеможения. Карла прикрывает глаза, уныло вздыхая. Внутренние барьеры рушиться, увы, не хотели: язык упирается в зуб с пластилиновой коронкой. В глазницы льются ощущения, и они разные — под веками когтисто царапает. — С чего бы начать? — Монтенегро щёлкает зубами, устраивая себя поудобнее, и деловито скрещивает пальцы. — Вы знаете предысторию и, если честно, мне совсем не хочется мусолить это опять. Я бы предпочла, чтобы всё было по-другому. Другой город, в котором я родилась; другие родители; может, даже другая профессия? Практика показала, что офицер из меня так себе, конечно. Карла сплёвывает тираду, и по губе льётся мгновенно — прикусывает. Память изматывает, она то же самое, что дробовик. Разносит и не замечает, сколько боли с собой приносит. — После окончания академии мне казалось, что я готова ко всему. Ну, а что? Стрелять умею, задерживать преступников, вроде как, тоже. Бежать, драться, зачитывать права. Да, сложновато, конечно, первое время, но ведь новичкам никогда не облегчают задачи? Моё призвание казалось таким очевидным. Но в Эль-Пасо… я поняла, как мало я, на самом деле, стою. Глаза на мокром месте, их щиплет, как химическим порошком, и разъедает. Будь у неё выбор, Карла предпочла бы ослепнуть. — Меня убили бы в первый день, если бы не Леон. Когда моя соседка пыталась меня сожрать, я даже сделать ничего не смогла. Побарахталась там и смирилась, даже осознать толком ничего не успела. Перед глазами только обезображенное лицо миссис Дэвис и… Леон. Их знакомство началось с голоса. Глубокий и хриплый, такой грубый, заставляющий сознание перевернуться — потому что человеческий — и встать на ноги. В прямом смысле. Её посадили, отряхнули от пыли, а затем потащили по дороге, мощёной кровью и трупами. С Леоном не было ни легко, ни спокойно, но у него глупые шутки «тех, кому за тридцать» и тёплые руки. — Он спас мне жизнь. И не единожды. То есть… — сухой язык трогает не в меру влажные губы. — Леон единственный, кто остался со мной. Доктор Бёртон молчаливо кивает. Шариковый наконечник упирается в неисписанный лист. За всё время он не сделал ни единой пометки, и Карлу это насторожило. Как говорят, чем добрее с тобой психиатр, тем тяжелее диагноз. — Когда вам приходится оставаться одной, что вы чувствуете? Девушка задумчиво втягивает щёки, думая. Можно ли было рассказывать Бёртону о её ложной потери памяти, Кеннеди не уточнял, но тот пример самый яркий — он не сравнится с теми неделями ожидания, когда у неё была чёткая уверенность — Леон всегда захочет вернуться. — После Эль-Пасо нам пришлось расстаться на какое-то время, мы не виделись полгода. И это было ужасно. Практика причинения самоповреждений, насилие над собой, изнуряющие сознание мысли. Карла травила себя всевозможными способами, но организм, обременённый хорошей такой регенерацией, никак не хотел умирать. — Я никогда не предполагала, что могу быть до такой степени ужасной. То есть, будто и не я вовсе. Раньше, ещё во времена учебы, мои проблемы решались прогулками до рассвета. Я просто уходила из общежития и гуляла, гуляла, гуляла. Мысли приводились в порядок сами по себе, мне даже не приходилось рефлексировать или как там это у вас называется. Карла цокает, устремляя взгляд в пол. В пересечении плиток видится заблёванный туалет и чужие, не Леона, руки. — Каждый вечер я ходила в один и тот же бар, запивала страдания алкоголем и… хотелось бы сказать, что потом я возвращалась домой, чтобы проспаться, но, увы. Ощущение грязи стало привычным. И это не просто немытая посуда или непроветренная комната. Это то, что внутри. Желание опуститься на самое дно, потому что ты сидишь и думаешь: «Вот, там мне самое место». Задушенный всхлип тянется вверх и застревает у горла. Взгляд скользит выше, от пола к столу, и встречается с прищуренными глазами Бёрнса. Язык хочется прикусить и откусить. Она и так наговорила чересчур много, и теперь у неё точно будут проблемы, вписанные в нераспознанный диагноз. Чувство вины — перед кем? — затикало бомбой под кожей. — Когда вы с Леоном встретились вновь, всё изменилось, не так ли? — мужчина тянет уголки губ в благосклонной полуулыбке, мягко требуя продолжать. Карла отрешённо соглашается, слабо кивая. С появлением Леона в жизни изменилось если не всё, то многое. Кеннеди — опять же — поставил её на ноги. Пришёл, привёл в порядок, вытащил из ямы саморазрушения и заставил вернуться в состояние человека. Не жертвы, не эксперимента. То, что было сотворено в Эль-Пасо, в нём же и сгинуло. «Ты человек», — говорил он. И в его самообман хотелось уверовать. — Мы начали встречаться, — на вспоротых губах появляется намёк на улыбку. — Свидания, прогулки, мороженое. И всё во мне вдруг стало таким чистым. Я как будто переродилась. Пусть кошмары продолжались, но рядом с Леоном они проходили… бесследно, что ли? Я просыпалась в поту, а он всегда был рядом, чтобы утешить.

Живи ради меня.

И это казалось таким простым механизмом, в котором Карла находила своё исцеление. Дожить до вечера, потому что Леон вернётся к семи; дотянуть неделю, потому что из служебной машины-вертолёта-поезда он сперва поедет домой, чтобы застыть на пороге, пропахший гарью и железом, и увидеть одну лишь её улыбку, предназначенную для него. Бёртон молчит, и Карла — тоже. Всё, наверное, плохо, хотя улыбчивое лицо психиатра искусно пытается убедить в обратном. Не разучилась Карла доверять, обязательно бы купилась на эту дешёвую уловку. — До того, как вы встретили Леона и узнали правду, какая у вас была мечта? Воспоминания из детства клубятся серостью. Она пытается найти нить — единственно правильную из многих — что связывала её с иллюзорно, тогда ещё, счастливым прошлым. У Карлы было не так уж много желаний: чтобы преступность не плодилась и не шаталась по миру, чтобы нога её не ступила на родные, жестокие земли — чтобы безразличие не заразило. — Я хотела быть кем-то. Представлять из себя кого-то. Не быть больше больным ребёнком из маминой теплицы, — Монтенегро едва ли сдерживается, чтобы не зажать рот ладонью. — В общем, мне хотелось получить то, чего у меня не было в детстве. Рисков и внимания. Чтобы во мне нуждались. То есть, в моей помощи, конечно. — А вы могли бы помочь? — Бёртон перебивает, всё ещё вежливый, но в голосе его проклёвывается внезапная острота. — Типа «тот, кто не может помочь себе, не спасёт других?». Это вы хотите сказать? — Карла понятливо хмыкает и пожимает плечами. — Ладно, я поняла, к чему вы клоните. Можете не тянуть и сказать, что я сумасшедшая. — Я вовсе не собирался этого делать, мисс. Ваш случай не на столько плох, как вам хотелось бы думать. На самом деле, я приятно удивлён. Вы хорошо справляетесь с собой, но… — мужчина выдерживает паузу, заставляя поёрзать на месте. — Не кажется ли вам, что вы никогда не были целостной? Мечты для других, помощь, для других, жизнь для других. Но для вас — никогда. Вам хотелось, чтобы люди нуждались в вас, потому что… вы хотели почувствовать себя другой? Карла рассеянно моргает. Может быть? Может быть. Внимание Леона по-настоящему утешало. Когда он был рядом, тревоги сворачивались в груди и засыпали до следующего раза. Если Леон уйдёт, время для неё остановится. — У таких историй чаще всего плохой конец, — Бёртон сочувственно хмурится. — Я знаю Леона, он порядочный и справедливый человек, поэтому вам повезло. Вы попали от него в зависимость, ведь так? Леон рядом, и ваше состояние стабилизируется, но стоит ему оставить вас, и что случается потом? Вы хотите разрушить себя. — И что вы предлагаете? — Карла мрачнеет на глазах. Сердце прыгает к самому горлу. — Я не совсем понимаю. — Я думаю, вам следует начинать учиться быть независимой, — мистер Бёртон наконец подытоживает. — Какое-то время вдали от Леона пойдёт вам на пользу. Вы успокоитесь, подумаете, пройдёте терапию… — Что? — внутри холодеет, забальзамированные органы, пусть и застывшие, нервозно пульсируют. — Что значит «время вдали»? Вы же не…? Она шумно выдыхает, обмякшие руки растекаются по ручкам и от бессилия сжимают мягкую кожу. Тихий смешок срывается с губ — резкий, колючий, он подпитывает собственную ненависть, как батарейки детского робота. Страшные вещи всегда прячутся поблизости. — Это потому что Леон, да? — дрожащий голос трещит. Злость на того, кому доверилась с собачьей преданностью, клокочет и пузырится пеной. На языке столько ругательств, но все они не озвучены; только кончик языка, нестерпимо свинцовый, падает к самым зубам. Вдох и выдох, сглотнуть, и ещё раз, пока образовавшаяся тяжесть не скатится вниз. — Он просил вас об этом? — У меня есть своя голова на плечах, мисс Монтенегро. Ваше отрицание понятно, но не в моих интересах делать то, что может вам навредить. Поверьте, это не продлится долго. Неделя или две, но это время пройдёт с пользой для вашего мироощущения, понимаете? — Так вы облегчаете свою совесть, да? Этими нелепыми уговорами?! — Карла заламывает себе руки, вертит запястья, поворачивая их под неестественным углом, и отрезвляет себя. Ей требуется мгновение, чтобы подняться на ноги; нет, не вскочить, не прыгнуть; встать с видом уравновешенного человека, не ставшего заложником в собственной клетке. — Я ни на что не соглашусь, пока не поговорю с Леоном. А Леон ждёт за дверью. Знает, что ждёт; он ведь обещал не оставлять её и даже готов был сесть рядом — потому что Кеннеди её не бросал. Путь к выходу прокладывается легко — одиннадцать шагов от кресла до двери и два неполных, наконец-то считает. — Мисс Монтенегро, послушайте же! Место, где должен быть Леон, оказывается пустым. Карла смотрит на стул в вылизанной до блеска зоне ожидания и не находит ни намёка на его присутствие. Это ранит сильнее, чем зубы, когти и шприц. Он же ведь обещал. Пустота склёвывает. Монтенегро щурится в неверии и с робкой надеждой на то, что Кеннеди просто вышел за кофе. Ни через минуту, ни на следующий день Леон не приходит.

***

Минувшая ночь растворяется в чёрном кофе. Леон переживает её, а она — пережёвывает. «Мы — дом друг для друга», на деле, оказывается не более, чем словами. Карла страдает по его вине, а благие намерения не важны. Если результат не оправдает жертв, принесённых ему в угоду, что будет тогда? Слова Клэр и её взгляд, наполненный до краёв осуждением, не отпускает. Она просыпается к шести, пока Леон и Крис не смыкали глаз, обсуждая план за планом, и раздражённо бьёт ложечкой по стенкам кружке. Сливки закручиваются в водоворот, пока в радужке сохнет. — Хочешь что-то сказать? — Леон вяло, без злости, уже отболевший и переживший, устремляет на неё взгляд исподлобья и выжидающе молчит. Крис рядом беспокойно вздыхает. — Клэр? Клэр то ли ошпаривает, то ли морозит. Кеннеди злой изнутри, как дикое животное, и он не готов слушать. В сухом воздухе кухни повеяло едва ощутимой угрозой. Рэдфилд вспоминает недавний телефонный звонок Карлы, и сердце — у неё-то не камень — болезненно жмётся в груди. Их с Монтенегро едва ли можно было назвать подругами; как бы Клэр ни старалась, Карла всегда держалась в стороне, храня своё доверие для одного лишь Леона. И всё же в те (не) частые моменты, когда страх и покойники грызли позвоночник, Клэр становилась для неё тёплой вспышкой света, не давая погрязнуть в собственной темноте. Потому что на помощь звать было некого. Когда Рэдфилд отдалённо узнала о планах Леона, со слов всё той же Карлы, её распяло на кресте неопределённости. Сомнение в голове набухало, разлагалось и лопалось. Если быть с собой достаточно честным, им всем нужна была терапия. После возвращения из Раккун-сити Клэр — отчасти сама, отчасти по принуждению брата — пыталась побороть кошмары, не слезая с иглы чудодейственных разговоров. Её, чьё доверие тогда ещё не отняли, это спасло. Карлу — едва ли. Кружка на стол опускается громко, почти что падает; ложечка визгливо вопит. Возмущение Клэр объяснимо — и допустимо — поэтому Леон снисходительно терпит. Ему самому-то не легче, ведь никто не был так близок с Карлой, как он. Его «мы — дом друг для друга» в пору разорвать и выбросить за ненадобностью. Всё равно же не справился. — Что дальше, гении? — она скрещивает руки на груди, колючая в своём разочаровании. Смысла продолжать войну не было. — Этот парень настолько опасен? — Парень, — Леон подхватывает с горькой усмешкой. — Ну, если опустить факт, что этот парень хочет отдать мою девушку на опыты сумасшедшим учёным, то нет, он просто душка. Клэр ощутимо передёргивает — эмоция за эмоцией; неприязнь и ненависть. Опять. Мир до безобразия цикличен, а учёные — даже те, что хорошие, потому что ручные — ненасытны. А Леон всё-таки лучший друг, и он страдает, напуганный своей безысходностью. За него даже заболели внутренности. — Мне жаль, правда, — Рэдфилд беспокойно моргает, разглядывая притихшего Кеннеди. — Я могу чем-то помочь? — Не влезать, Клэр, и ничего не делать. Я не смогу разорваться, чтобы спасти всех своих сердобольных друзей. Сердобольных, да; если бы Карла не сунула любопытный и напуганный нос в Глендейл, о ней бы — возможно — не узнал никакой Тэйт Андерсон и РУМО в целом. Они бы жили тихо-спокойно, худо-бедно и всё в таком роде, не заботясь о том, что на их органы заявили права. — Ладно, я поняла. Но… — она уныло вздыхает. Сожаление и беспомощность грызут. — Если что-то понадобится, дай знать. У меня тоже есть кое-какие связи, между прочим. Вы тут не одни самые крутые парни. Бескровные губы, как закоротившие провода, тянутся вверх. Улыбка скованная и слабая, но она есть в совокупности с робкой надеждой и скромной решимостью. — Мы выжили в Раккун-сити, Леон. И много где ещё, — Клэр тянется к нему, по-дружески сжимая мужскую ладонь, и заставляет вспомнить. Выживший выжившего понимает без слов. — Карла тоже. Леон не спорит, кутаясь в поддержку, как в одеяло. Чужое внимание облегчает душу от страхов. Ближе к обеду Кеннеди возвращается в свою внезапно опустевшую обитель, чтобы создать вместо себя проекцию ничего не скрывающего человека. Тэйт, определённо, из тех, кто пьёт детали вместе с соком и кровью. Внимательный. Раньше у Леона в РУМО было достаточно хороших знакомых: тот, кто привёл его в клуб по интересам для любителей спасать мир; несколько коллег по цеху, отправленных туда на повышение — сейчас список контактов заметно поредел. Кто-то вышел на пенсию, кто-то прогулялся до того конца света. Знакомых лиц, увы, не осталось. Для тех, кто ныне их заменял, имя Леона Кеннеди ничего не значило. Тенденция уважать агентов сводилась к нулю, ведь кто такой «агент»? Тренированный убийца, получивший доступ к грязному белью государства. Агент опасен, пока у него есть язык; агент опасен, пока у него есть руки; агент опасен, пока он жив. Поэтому многие пропадали бесследно, оставив после себя жетоны для жён и пособия на несовершеннолетних детей. Если вы агент на побегушках Правительства, знайте — ваша смерть будет оплачена. Леон не собирался умирать по призванию и онемел заранее. Как бы ни сопротивлялась жажда быть справедливым, но когда было, что беречь, совесть странным образом умолкала. До этого дня Леон Кеннеди оставался вне подозрений. Теперь же он укрыватель особо опасного экспериментального образца, разгуливающего по улицам столицы, и плевать, что у него были договорённости и карт-бланши, дарованные вышестоящими. «Если мисс Монтенегро выйдет из-под контроля и утратит способность мыслить здраво, вы ликвидируете её», — и он согласился, и он подписался, уверенный, что этот момент никогда не наступит. Карла действительно оставалась в состоянии далёком от желания обратиться в чудовище и закусить им на завтрак; внутренние мракобесие Правительство не волнует, оставляя ментальные проблемы подопечной Леона на его усмотрение. Только Правительство никому и ничем не обязано, а гарантии — это утопия. Знать, что под носом находится уникальное творение, и не иметь возможности к нему прикоснуться — несколько удручающе. Наука ведь не прощает. В опустевшей квартире без Карлы холодно, и согреть её можно только огнём: отопительная система барахлит вместе с чувствами, вытянутыми наружу, и сбрасывается в стопку вовремя оплаченных счетов. Его облизывает одиночеством, и бьёт наотмашь вина — ему бы никогда не обещать Карле, что он сохранит её в безопасности. Такие, как он, обещаниями не дорожат. В конечном счёте, Кеннеди оказывается в РУМО, в одном из кабинетов из тех, что вверх по лестнице, четвёртая дверь с конца. Тэйт Андерсон встречает его с оскалом и фарфоровой чашечкой кофе. — Вам не предлагать, мистер Кеннеди? — в глазах ублюдка сверкает превосходство и хищная ярость. Дыхание перехватывает всего на мгновение. Холодная рука Леона тянется к бедру. Ни кобуры, ни пистолета, лишь пустеющие карманы. В логове зверя он беззащитен. — Нет, благодарю. От кофе бывает расстройство желудка, — Андерсон зависает в прострации, такой чинный и выверенный, с поднятой чашечкой, поднесённой к губам, и оттопыренным мизинчиком. Нелепость тонет с усмешкой, гоняя кофейную пенку по кругу. — Что ж, полагаю, вы правы. Итак… — Тэйт задумчиво морщится, разглядывая статичное, ничего не выражающее лицо Леона. — Наслышан, что здоровье мисс Монтенегро дало слабину. Очень жаль. Примите мои искренние… соболезнования. Леон сжимает кулак, стискивает зубы. «Держи себя в руках», — повторяет, как мантру. Рука гладит невидимую рукоятку и готовится к выстрелу. Андерсон улыбается, довольный своим положением, пока у Кеннеди в груди звякают неотстрелянные патроны. — Значит, допрос придётся отложить. Не буду же я мучать бедную девушку. Видите, мистер Кеннеди? Со мной вполне можно разговаривать. Я вообще очень разговорчивый и открытый для диалога человек. Только нужно найти правильную тему. — Мисс Монтенегро… — Леон выдыхает сквозь стиснутые зубы. Проверяет, не дрожит ли его внутренняя голосина; не трепещет ли в ужасе чернеющая гладь зрачков. Нет. — … проходит плановую терапию. Допрос или нет, но это было согласовано задолго до того, как вы приступили к своим обязанностям. Тэйт чинно постукивает пальцами по столу. На мгновение Леону кажется, что в рассеянном свете настольной лампы блеснули отросшие когти. Чудовище, надевшее шкуру человека, никогда им не станет. Беседа, к удивлению — и недоверию — проходит спокойно. Без препирательств и задушенных угроз. Андерсон даёт отсрочку, и всё, казалось бы, хорошо, но… Тэйт не выглядел ни озадаченным, ни расстроенным, и дело было далеко не в его уверенности в себе. Ублюдок всё знал наперёд. Конечно. Он ведь, Леон, открытая для РУМО книга, и каждый шаг его прописан страница к странице. Правильная тема для разговора. Оказываясь в машине, Леон находит свой телефон, оставленный в бардачке, и набирает номер Бёртона. Единственное, что сейчас сбережёт его от внутреннего краха, знать, что состояние Карлы плавает между «в пределах нормы» и «всё стабильно». Бёртон отвечает спустя восемь гудков, хрипло прокашливаясь. Леон помнит его как профессионала и убеждает себя, что доверие к нему безгранично. Он ведь сам когда-то предоставил ему свой испорченный мозг на тарелочке и ни разу не пожалел. — Как она? — Леон слегка задыхается, чувствуя, как гулко бьётся сердце в груди. — Всё прошло нормально? — Если можно так сказать, Леон, — Бёртон отзывается с унылым профессионализмом. — У мисс Монтенегро очевидные проблемы с доверием. Ей тяжело говорить о своём прошлом, но она охотно беседует о тебе. — Обо мне? — Леон щурится. Хватка на телефоне становится крепче вместе с преследующей его озадаченностью. — Это плохо? Бёртон молчит; по проводам связи бежит тишина, и для Леона она ощущается хуже, чем крики, рыки, клацанья зубов и озвученные сводки погибших во время очередного зомби-апокалипсиса где-нибудь в Мозамбике или Уганде. Он не хотел слушать тишину. — Прости, Леон. Я знаю тебя и вашу историю, но я всё ещё связан врачебной этикой. Обсуждать состояние пациента без его согласия не лучшая практика. Могу сказать, что мисс Монтенегро будет назначена терапия. — Я понял, — Кеннеди спешно кивает, рассеянно глядя на дрожащую стрелочку бортового компьютера. — Я могу с ней связаться? Мне нужно… многое объяснить ей. — Это исключено, — внезапная жёсткость выбивает из колеи, следом мягкий вздох и что-то, что должно его успокоить. — Не нужно тревожить её попусту. Мисс Монтенегро нужно освободить голову от лишних мыслей, чтобы добиться положительного результата. Мы ведь все этого хотим, Леон. Он облокачивается на дверь, задумчиво хмурясь. Бёртону можно — и нужно — верить, говорит он. Его мозг тоже бывал на блюдечке. Из всех специалистов, которых ему пришлось пройти, этот был лучшим из лучших, потому что действительно знал, что делать с полумёртвым рассудком. — Хорошо. Если появится что-то, о чём я могу узнать, сообщите, — они прощаются под вежливость и убеждения, что всё к лучшему. Интуиция молчит, срабатывая лишь на Тэйта, как натасканный пёс, и Леон едва ли настораживается. Рассудок заживёт, как рана. И они заживут тоже. Спокойно.