Сеньор Горох

      Ох, чёрт, нервы на пределе, аж коленки трясутся, всё-таки первый зачёт. Дианка рядом тоже особо не наполняет уверенностью, не поддерживает дух похуиста... Сидит бледненькая и плечи свои в ладошках сжимает. Я удивляюсь, как она свою идеально матовую красную помаду ещё не съела: так сильно губы сжимает. Любая нитка позавидует чёрной завистью.       – Пожалуйста, скажи, что мы не проебёмся, умоляю...       – Мы проебёмся, – смертельно холодно подытоживает Жданова, ах ты сучка. Могла бы и соврать.       На обеде мы оба были расклеенными. Только если я расклеен был по-придурошному и счастливо улыбался (ну не мог я выдавить драмы, когда накануне ночью меня буквально окрылили похлеще ред булла); то Диана расклеена была из-за учёбы: ну конечно, письменных заданий было ещё больше, чем практических. Как жаль, что я их игнорировал. Перед глазами снова мелькнула сессия, и я на секунду вспомнил, что моё бюджетное место и заплакать вообще-то может... и вообще в целом место на курсе. Желающих перевестись из других институтов огромное количество.       Мы репетировали посреди коридора у окна, неловко почти не было, потому что кроме нас там репетировало несколько наших однокурсников. Старшие смотрели на нас насмешливо, проходя мимо, мол, ну что, лошары, играйте свои сказочки и отрывочки пока можете, дальше будет жопа.       Об этом мы и щебетали со вторым курсом перед началом учёбы, типа как страшен театральный институт, как страшны мастера, как страшна общага в Новый год, как страшна преподавательница по истории театра, как страшен... я б сказал, как крашен... вкрашен...       – Серёжа, твою мать! Ты здесь должен говорить со сбившимся дыханием и драматично смотреть мне в спину! А потом я сяду рядом, возьму тебя за руку... блин.       – А что если ты стояла рядом, отвернувшись? Ну я такой спизданул, что мне так-то жениться чисто из жалости хочется, а ты такая села, глазками похлопала, встала и...       – Так? – Диана присела на подоконник рядышком, медленно повернулась ко мне лицом, едва дыша, чуть приподнялась – платье зацепилось за затвердевший кусок облезшей краски – и как будто...       – Я понял! – мастер объяснений сейчас мастерски объяснит. – Короче! ВСТАЛА! СЕЛА! ОХУЕЛА!       – Так мне сначала сесть или потом? – она сразу поняла, что я имею в виду, но мы оба запутались в порядке. – А ты мог бы матом не орать?.. На нас все смотрят.       Анна Доёб с лицом, что было полно презренного презрения, проплыла мимо, Дианка аж стушевалась. Звезда ты наша, отличница, умница.       Состряпали мы неплохую композицию, движения простроили, паузы МХАТовские, чтобы в тишине зритель слышал мысли, которые герои обдумывают и транслируют взглядами.       «Придёшь?»       «А не помешаю?»       «Наоборот».       Так вот...       Выступали мы предпоследними, что увеличило градус паранойи до состояния этилового спирта. И я тогда подумал: почему я лох такой? Почему мои ровесники (а кто-то ещё даже несовершеннолетний) играют как профессионалы? А я... Взглатываю, наблюдая, как плачущую, кричащую и вырывающуюся Антигону уводят на казнь. Ну охренеть. И тут мы такие: да он не может любить меня!..       Перед началом зачёта явился кудрявый, до безобразия красивый мужик – не мужик, на самом деле парень. Он долго обнимался с Фильштинским, всё пиздел о работе в театре, о съёмках в большом кино, благодарил за то, что мастер его и поощрял, и унижал, поддерживал и гнобил. Мы с ребятами преисполнились немного – слушай мастера, терпи и будет тебе счастье и успех.       Дима тоже пришёл. Правда застыл в дверях как не родной, и взгляд у него снова стал тёмным-тёмным, как зимние ночи. Он присел рядом с Фильштинским, а с этим кудрявым даже не поздоровался. Будто нет его и не было никогда.       Мысли спутались, сердце билось настолько громко и сильно, что я перестал слышать Диану, перестал слышать мастера, перестал дышать, лишь бы стук в грудной клетке утихомирить. Я не знаю, почему испугался, почему боковым зрением смотрел на Фильштинского и его импровизированную команду. Почему в момент, когда мы сыграли «всталаселаохуела», я подался к Ждановой сам, будто ища поддержки и спасения. Мне было настолько страшно и ссыкотно, что прикосновение к её губам показалось волшебной таблеткой, облегчением, лоперамидом – ну, загуглите, мне неловко говорить, от какого недуга это лекарство.       И Дианка отстранилась, крепко сжимая мою ладонь в своей, как бы говоря: всё, Серёжа, мы справились, уже конец, мы сделали это. Она торопливо вскочила, пригладила чуть растрепавшиеся волосы, провела подушечкой пальца под нижней губой, будто переживая за помаду. И сбежала из класса, оставив меня одного под прицелом тридцати пар глаз.       На подготовку этюда вышла следующая пара студентов, и я под предлогом глотнуть водички немедленно вышел за дверь. Диана стояла, смиренно прижавшись лбом к стене, будто ребёнка наказали за пакость и поставили в угол.       – Я не знаю, насколько хорошо или плохо это было. В моменте сложно себя оценивать... – знаючи, что это именно я нахожусь рядом, пробормотала она. – Неоднократно говорили включать внутреннего зрителя, что наблюдает со стороны, но я пока не понимаю как.       – Я тоже, – устало произношу я и так же, как и Диана, упираюсь лбом в бетон. Стоим мы словно прокажённые, но прохладная поверхность стен здорово помогает остудить разум. – Спасибо, что была рядом.       – Тебе тоже, – бубнит она и вздрагивает, когда массивная дверь издаёт скрип и за ней тихо проскальзывает Дима.       Диана смотрит на меня, и её лицо на удивление не выражает эмоции «я всё про вас знаю»; я, внутренне сжимаясь, на Диму; Дима на нас обоих поочерёдно.       – Там скоро результаты озвучат? – спросила Жданова невозмутимо.       – Сказал подождать минут десять, – так же расслабленно ответил Чеботарёв. И в коридор хлынула толпа полуобморочных студентов: кто-то жадно опустошал бутылки с водой; кто-то торопился занять туалет, пока все не набежали; кто-то перепутал пол с кроватью...       – Пойдём? – Дима протягивает ладонь, не задумываясь и не оглядываясь.       Спасибо боженьке, я свою думалку ещё не похерил, поэтому лишь тыкаю в его ладошку пальцем и, ничего не говоря, отправляюсь вниз по лестнице до класса хореографии. Я не слышу чеботарёвских шагов, но точно знаю, что он идёт за мной. Чувствую спиной.       – Всё хорошо, Горошина, ты чего трясёшься до сих пор? – Дима проворачивает ключ в замке, толкает меня в спину, чтобы я не стоял столбом, как Слендермен, а потом запирает нас изнутри.       – Не знаю. Я почему-то сильно начал нервничать и... – ну и то, о чём предупреждали старшие. Сами вспоминайте.       – Это нормально, ты чувствуешь ответственность за игру на сцене, потому что теперь тебя будут оценивать со всех сторон. В школе ведь такой паники не было? – я присаживаюсь на пол, скрещивая ноги в лотосе, и Дима тут же опускается рядом, невесомо сжимает плечи, массируя их легко и ненавязчиво.       – Не было.       – Волнение это ведь хорошо, оно помогает тебе выкладываться на полную.       – От волнения хочется срать.       – А это значит, что ты не пустой, тоже хорошо! – мне становится ужасно смешно, вот где он наелся оптимизма сегодня?       – Кто тот парень кудрявый? Выпускник ведь?       – Да, – и вот снова лицо, что выражало желание поддержать и развеселить, мрачнеет.       – Почему не поздоровался? – хочется увидеть ответ в его глазах, но Чеботарёв их прячет. Бывший?       – Слушай, скоро озвучат результаты, ты как? Лучше? – ах ты сука, ах ты мастер переводить темы, ах ты скрытный козёл, ах ты...       – Ага.       На удивление, а точнее ахуй, мы с Дианой получили высший балл, и всё бы показалось малиной, и радость бы вскружила голову, звезда поселилась и отоксичила... но, помимо похвалы за очень трогательные реакции друг на друга, Фильштинский озвучил ряд недоработок и косяков. Так вот за что благодарил кудрявый... Меня ещё никогда так нежно, но обидно не обсирали.       А следующей темой для этюда стал «театр абсурда». Ко мне тут же подскочила Жданова с тупейшей, но наипрекраснейшей идеей... «А ты когда-нибудь играл пригарок на плите?»       Пригарок на плите... чесалось спросить про незваного гостя у мастера, но этот улыбчивый, подозрительный человек отчего-то представился сам. Мне. Лично.       – Привет, как зовут?       – Серёжа, – стою, глазами хлопаю, не понимаю, чего это он моей персоной заинтересовался. Явно не из-за зачёта, там ребята покруче были.       – Будь осторожен, Серёжа, – шепчет он, наклонившись поближе, но атмосфера не стала давящей или угрожающей, скорее детективной, полной тайн. – Я написал свой номер тут, черкни, если хочешь узнать, о чём я.       Я принимаю клочок бумажки, протянутый мне – внезапно сталкиваюсь взглядом с Димой. Тревога мне говорит: «не пиши, не трогай, тебе не надо». Ебанутая любознательность по-дьявольски покусывает ухо, приказывая: «узнай всё».