задушенный

Октябрь. «Вилбур был просто слишком красивым.» — решает он. Наверное, в этом и было дело. Наверное, поэтому с ним рядом так сложно было существовать. Вилбур — спутанные кудри, а под ними — пятно чего-то красивого, такого красивого и такого светлого, что у Шлатта гудит в висках. Милое личико, но такие гребанные печальные глаза. Когда он смотрел с крыши вниз, на землю, когда улыбался грустно-грустно, Шлатт мог почувствовать боль — тяжелую и хрупкую, за каждым слогом, слетающим с его губ. Шлатт сам чувствовал его боль. Вилбур рассмеялся. Шлатт заставил его рассмеяться. Вилбур испугался, потому что его испугал Шлатт, но потом Шлатт засмеял и это. Вилбур задумался, потому что Шлатт заставил его задуматься, но потом Вилбур улыбнулся ему, совсем по-особенному, а потом наклонился к нему близко, совсем близко, ещё ближе, и Шлатт почувствовал, как из него выбивает воздух метким ударом в живот. В ушах зашумело. Смерть, твёрдая и неколебимая, стояла за их спинами, как гончая собака, чуяла в воздухе его грех. Шлатт может бесконечно стараться, бесконечно бодрить его, бесконечно согревать его, но Шлатт ничего — ничего — не сможет сделать с собой. Это было ужасно. Шлатт бросил в него какое-то оправдание, особо не целясь, отвернулся, отказавшись столкнуться глазами, и сбежал с крыши. Сбежал, прежде чем страх и боль, прежде чем жирные и похотливые мысли Вилбура смогут задушить и его тоже. На самом деле, кроме как в ванную, ему больше некуда было идти. Он запирается внутри на засов — как будто тонкая деревянная дверь могла бы служить баррикадой между Шлаттом и очевидной неправильностью Вилбура. В аду Вилбуру наверняка отрубят его нежные руки и ноги и пришьют их, но неправильно, и Шлатт окажется там же, пришитым, если не перестанет пытаться его спасти. Шлатт думает: Может, оно и стоило бы того. Шлатт, внезапно такой отстраненный, думает: Может, даже такая пытка не смогла бы сбить с Вилбура этого сумрачного, грустного лица. Может, даже ад бы не смог. Шлатт, отстранённый и обреченный, прислоняется к двери лбом, как будто пытается мыслями нащупать Вилбура. Там, далеко. Вилбур-Вилбур. Говорить с ним сейчас — точно говорить с призраком; он всегда где-то не здесь. Раз за разом он переживает что-то из своего прошлого, что-то, что произошло десять лет или пару дней назад. Тусоваться с ним так же, как тусоваться с воспоминанием, и Шлатт отворачивается от двери, и скользит спиной до тех пор, пока не садится на пол, и откидывает голову, пока не ударится о дверь. Он думает: В романтической комедии он бы сейчас сидел по ту сторону. Мы бы говорили. Я бы открыл дверь и наши руки переплелись. Он думает о том, какие у него странные глупые чувства. Он вспоминает, как его сердце колотится — даже сейчас, сворачиваясь в тугой языкастый узел вокруг тоскливого «ох, солнышко», как они поднимаются вверх волной, без предупреждения, без приглашения, все подвязанные к нему. Если Вилбур дёрнется слишком сильно, от Шлатта что-нибудь отвалится. И это нормально, правда, он привык — вот только если бы Вилбур не выглядел иногда таким грустным. Хотя бы не так часто. Как будто дверь могла бы его защитить. Он дотрагивается до своей груди, осторожно, как дотрагиваются беременные до раздутых животов. Вилбур всегда здесь. Суть Вилбура — всегда с ним. Суть Вилбура — довести его до ручки, свести его в ад. Суть Вилбура — быть всегда, всегда грустным, как бы ни старался Шлатт. Суть Шлатта — терпеть. Суть Шлатта — быть рядом. Худшие дни Шлатта, как он говорит всем — провалилась сделка, накрыли копы, пришлось сидеть ночь в обезьяннике. Холодно. «F» по матеше. По-настоящему худшие дни Шлатта наступают тогда, когда Вилбур, кажется, перестаёт чувствовать. Его чуткий, ласковый Вилбур, который морщится, если кому-то больно в кино, становится похож на бумажную куклу с плоской картонной тарелкой вместо лица, едва подтаскивающей за собой ленточные бумажные ноги. Всё его выражение, тусклое и неподвижное, выдыхает в мир: «Я облажался. Я плохой». Шлатту в такие дни тяжелей всего. Средневековые монахи носили веревку с шипами на бедре и втискивали её в плоть каждый раз, когда испытывали вожделение. Шлатту хочется забрать её себе и обмотать ей себе руки и ноги — за то, что он не справляется. Ему хочется встряхнуть Вилбура за плечи, положить ему на щеку ладонь, ударить его — что, если это поможет? Что, если это сработает? Он не знает. Шлатт стонет, обхватив голову руками. Он бы никогда не сделал ему больно. Он бы сделал всё, кроме этого. Это желание — сделать для него всё, — заставляет Шлатта чувствовать себя таким неправильным. Иногда он смотрит, только смотрит, на Вилбура так, что ему становится невыносимо стыдно. Иногда он вспоминает проповеди десятилетней давности и безжалостные комментарии отца, и прямо посредине разговора его мозг начинает разрываться: вытолкать Вилбура взашей, как бы он ни упирался, и запереть все двери и окна, или бежать, поджав между ног поцапанный хвост. Бежать, пока не стало слишком поздно. От этого выбора ему хочется кричать. Шлатт смеётся и говорит: «Что? Прости, не расслышал». Шлатт пробегается пальцами по лакированному дереву, откидывает голову и бьется головой о дверь, раз, другой. Он знает, что не побежит. Он знает, что последует за Вилбуром, куда угодно, даже в ад. Он шёл бы за Вилбуром по пятам, как собака, сжимающая мёртвую птицу в зубах. Он не уверен, что способен на убийство, но знает, что, если Вилбур попросит, он убьёт. Вилбуру достаточно будет повторить всего один раз. Иногда этого слишком много, да блять, — этого уже слишком много. Чувств в его идиотской башке. Он не хочет называть их любовью, но как бы он их ни звал, они бьются в груди, ожидая реализации. Как рана, заткнутая ножом. Он почти не чувствует глухую пульсацию в черепе даже от двух ударов подряд. У него нет рвотного рефлекса и отвратительно высокий болевой порог. Единственное, что для него реально — тяжёлый, непрекращающийся гул в груди. Не входить. Вилбур живёт там. Вилбур живёт там, и его территория растёт с каждым днём, как чёрная дыра, поглощая другие нужды — еду, сон. Сигареты. Вилбур-Вилбур-Вилбур отскакивает от стенок его горла в разговорах с близкими, с родными, с друзьями; превращая его в жалкое посмешище, превращая его легкие в размокшие бумажные пакеты, липкие от пыли и проглоченных чувств. Если бы Вилбур увидел их, он бы бежал, не оглядываясь. Шлатт представляет, как он кладёт на ладонь длинный, острый шип, как нажимает на его основание большим пальцем, пока подушечка пальца не коснется его ладони. Он представляет, как берёт Вилбура за руку. Как Вилбур чувствует ладошкой этот шершавый шип и его скользкую от тепла кровь. Шлатт бьется о дверь в третий раз. Вилбур всегда был и всегда оставался так трагически далеко. Он был лабиринтом внутри лабиринта внутри леса, полного холодных синих сосен, и Шлатт едва только начал различать их верхушки. У Вилбура стеклянные глаза непроходимой чащобы и вежливая, милая улыбка обслуживающего персонала — колючая изгородь, за которой Шлатт только обдирает себе пальцы. Иногда ему кажется, что Вилбур, в противовес, всё про него знает, что он голый и чувственный перед ним, как поэт, как новорожденный младенец, как человек, впервые попробовавший алкоголь. Но иногда — ещё страшнее, — он думает, что Вилбур даже не пытается его разгадывать. Повертел в руках и положил на место. Он думает, что Вилбуру может быть неинтересно. Из-за тихого всхлипа размахнуться не получается — Шлатт только прислоняется головой к двери. Он раздраженно выдыхает себе под нос и трёт веки так сильно, что глаза начинают гореть. Под веками — Вилбур, который смотрит на него на секунду слишком долго, Вилбур, который улыбается так, что у Шлатта в грудной клетке что-то противно скребёт. Привязанный к нему накрепко, не знающий, чему верить, Шлатт медленно расползается по швам. Шлатт вспоминает седьмой класс, биологию, Вилбура рядом (как же иначе?) в коротком ему лабораторном халате, потому что именно в седьмом классе рост Вилбура резко решил рвануть вверх. Перед ними — некрасивая заспиртованная лягушка. Лягушку нужно препарировать и отделить конкретные органы. Никто из них этим заниматься очень сильно не хочет. Они оба считали, что лягушку вполне можно было оставить в покое — пусть себе прыгает. Они решили: лягушку — отпустить, спирт — раздать нуждающимся, которые с табличками «подайте на алкашку» ходят между вагонов метро. Учитель, конечно, такой вывод к лабораторной бы не принял. Поэтому Вилбур сказал «Ладно, давай я», но когда Шлатт сказал, что он тоже может, Вилбур упёрся и схватил со стола скальпель. Спорить с человеком со скальпелем — себе дороже, конечно, поэтому Шлатт спорить не стал. Вилбур стоял над лягушкой, как злой рок с лезвием во влажных пальцах, жевал губы, кривился и сглатывал. Набирался уверенности. Пупырчатое лягушиное брюхо, желтоватое, выпученное, оставалось девственно нетронутым. А потом Вилбур заплакал. Он почти не издавал ни звука, только дрожал всем телом, пока слезы катились по его бледному сморщенному лицу. Шлатт спрашивал его «В чём дело?» тихо, тише шепота, пока Вилбур только неловко отмахивался от него. Он не выпускал скальпель, но Шлатту казалось, что только сжимать его в ладони причиняет Вилбуру невыносимую боль. Шлатт тогда его не понял. Это же просто лягушка! Такие пачками умирают во время дождя. Шлатт подумал тогда с ужасом, что это худшее ощущение в его жизни — смотреть, как Вилбур страдает, и не знать, как ему помочь. Шлатт думает, что он совершенно точно был прав. Шлатт думает, что слишком много запоминает и вкладывает во всё слишком большой смысл. Но вещи, связанные с Вилбуром, на самом деле много для него значат. Вечеринки у кого-то дома и долгие возвращения с них по пустым улицам, под сенью качающихся теней. Родная, знакомая крыша, не поддающаяся нажиму вспотевших от волнения рук. Тот раз, когда они вломились в заброшенное здание, спотыкаясь о всякий строительный мусор, и вывели свои инициалы маркером не стене — «В. С.» и пристроившееся рядом одинокое «Ш.». Прогулянные ради завтрака первые уроки и прогулянные просто так последние, две долларовые бумажки в заднем кармане джинс — на энергетик, и сны, и кошмары, где Вилбур, со скальпелем, тянется к Шлатту, и Шлатт кричит ему «Разрежь меня!», а Вилбур только покачивает головой и шепчет омертвевшими губами: «Не могу». Он помнит, потому что ему это важно. Он помнит их дни и свои кошмары, он помнит крышу, он помнит заправку, на которой не спросят паспорт — до мелочей. Он помнит их первую встречу, он помнит их первый неласковый разговор — и быть может, сама Вселенная двигала рукой Шлатта, когда на детской площадке после дождя столкнула Вилбура с качелей в мокрую грязь. Может, что-то в их судьбе решилось именно тогда — когда Вилбур выругался на него, когда их линии пересеклись, когда их взгляды встретились. Вилбуру, единственному ребёнку в семье с отцом-одиночкой, живущему в большом и звучном пустом доме, нужен был кто-то. Шлатт всегда был здесь. Снова он ударяется затылком о дверь, и снова, и снова, и снова, пока его голова не сигнализирует ему о том, что всё. Хватит. Шлатт жмурится и шипит, потирая ушибленный затылок. Больно. Пронзительная пульсирующая боль раскалывает его черепушку пополам. Шлатт не любит боль. Шлатт вообще не очень, ну, с селфхармом. Он просто хотел, чтобы воронка в его голове подавилась своим ворчанием и заткнулась хоть ненадолго. В коридоре что-то грохочет, и Шлатт, мгновенно отвлеченный, прижимается ухом к двери. Он слышит, как Вилбур тяжело сбегает по ступенькам, как четвёртая отзывается воем под его ногой, и как Вилбур вихрем проносится мимо его двери. Спустя пару секунд интенсивного ожидания, Шлатт слышит, как с кухни шумит вода. Испачкался? Где он там испачкался? Придурок. Шлатт неумышленно фыркает в смешке. Он снова закрывает глаза и выдыхает почти умиротворенно, пускай в этом выдохе и есть что-то знакомое: что-то от рыдания, что-то от всхлипа. Он слышит тишину, неподвижно свернувшуюся калачиком у него на груди. Он делает неглубокий вдох, и допустим, ему немножко хочется плакать, но он не плакал уже пять лет, а значит, незачем и начинать; поэтому Шлатт встаёт. Он так любит спасать Вилбура, но это истощает его полностью. У него не хватает сил. В этом — его грех. У него не хватает гребанных сил. Он смотрит в зеркало. В зеркале отражается его лицо равнодушного мудака, его презрительно изогнутые губы и глаза, только слегка покрасневшие от травы, которую они скурили. Он в порядке. Для страха привязанности уже поздно. Он опирается локтями на раковину и вместо того, чтобы смотреть на свое предательское лицо, он смотрит на сливную трубу и прислушивается к собственному дыханию. Вдох, задержать дыхание. Выдох. Задержать дыхание. Опять вдох. Ладони чешутся и дрожат — ему не терпится увидеть Вилбура; но прежде ему нужно стать кристально спокойным. Потому что несмотря на мудацкие губы, мудацкие щеки и мудацкие глаза, Вилбур всё равно может понять, что что-то не так. Шлатт не знает, что он будет делать, если Вилбур поймёт. Они с Вилбуром друг друга не грузят. Таково правило обоюдного комфорта. Задержать на четыре секунды. Выдох. Иногда дыхание не помогает, и ему приходится скуривать сигарету за сигаретой в звёздное небо, на крыше, в одиночестве, потому что он всё не может перестать думать о том, как завиваются волосы Вилбура у его уха, если он их заправляет — точно кудряшка, как улитка, сползает чуть ниже по его волосам. Иногда дыхание не помогает, и ему приходится, смаргивая жгучие негрустные слёзы, сквозь дым костра смотреть безотрывно на то, как Вилбур пьёт водку так, как будто это вода. Задержать на четыре секунды. Вдох. Металлический ободок вокруг слива кривляется, сворачивая в трубочку отражение его лица. Шлатту хочется что-нибудь выкрутить и куда-нибудь зашвырнуть, с наслаждением вслушаться в тяжелый грохочущий звук. Шум воды в кухне затих, и Шлатт чувствует себя немного одиноко. Так «немного», что он хочет расколотить что-нибудь из медицинского шкафчика на кучку маленьких блестящих осколков, лишь бы услышать хоть что-нибудь. Собственный мозг, издеваясь над его бессилием, подкидывает ему воспоминание о том, как на крыше Вилбур с тяжким томлением задерживал взгляд на земле далеко внизу. От этой мысли ему невыносимо хочется проделать в стене дыру, да побольше, чтобы ныли костяшки и желудок оттягивало виной, как будто он девятиклассник по имени Кайл, дикий под тремя банками Монстра. Шлатт тупо пялится на ровные ряды бутылочек. Зачем он вообще открывал шкаф? Вилбура вот от Монстра всегда развозило. Он смеялся громче и ниже обычного, блестел глазами из-под бровей и пытался перемахнуть через каждый забор, которому не посчастливилось встретиться им на пути. А под травой его глаза становились похожи на обласканные морем туманные стеклышки; а он прикрывал их, потому что они покалывали, и так здорово морщил нос. И каждый раз, когда он это делал, Шлатту приходилось отводить взгляд, потому что иногда ему казалось, что если он не отвернулся бы, покраснел бы, как девчонка. Сердце Шлатта колотится у него в груди. — Господи, возьми себя в руки. Не позорься. — фыркает он со смущенной полуулыбкой, и его отражение в зеркале неловко дергается. Теперь он говорит с собой ещё и вслух! Ну просто пик ментального здоровья. Он стоит неподвижно в тусклом свете ванной комнаты ещё три секунды, немного сгорбившийся и незаметно дрожащий. Он точно больше не будет плакать. Потом Шлатт умывает лицо и руки, и брызгает водой себе на волосы, на разгорячённый скальп. Ему не очень, а Вилбуру ещё хуже. Самая неудачная мысль, которая может к нему прийти. В любом случае, он ищет глазные капли. Он распахивает дверцы шкафчика ещё шире и начинает бегло осматривать полки. Затасканная коробочка пластырей, тайленол, нераспакованные зубные щетки, пепто бисмол, адвил, еще тайленол и старая выдавленная бутылка зубной пасты. Он проверяет по второму разу. Никаких следов капель. Хреново. Может быть, бутылочку забрали родители, когда были дома последний раз. Шлатт знает: если они и притворяются, что понятия не имеют, что он курит травку, это еще не значит, что они не заберут у него всё хотя бы отдалённо подозрительное, что смогут найти. Просто чтобы поднасрать. Кровавая злость накатывает на него всего на секунду, но потом отступает. Это просто родители. Это просто капли. Он делает глубокий вдох, как красивые люди бросают последний взгляд в зеркало перед выходом, нанося последние маскирующие штрихи на свою беспомощность, и своё отчаяние, и свой гнев на мир, который просто не может оставить Вилбура, блять, в покое. Он почти уверен, что слышал, как Вилбур поднимался по лестнице обратно, и почти уверен, что знает, где его искать. Он нацепляет на себя свою старую добрую отглаженную ухмылку, достаточно убедительную, чтобы Вилбур не грузился, и обещает себе притворяться всегда-всегда — даже если покажется, что Вилбур насквозь видит через кожу всё его больное наглое сердце. Половицы предупреждают Вилбура о нём. А Вилбур вывешивается из окна с косяком в руке, в своей надувшейся от ветра клетчатой зеленой рубашке, на своих по-дурацки длинных ногах, перекрещенных наподобие буквы «D». И у Шлатта пересыхает во рту, хотя он видел Вилбура уже миллион раз. Он смотрит на Вилбура, когда Вилбур напивается и его рвет, когда он просыпается утром с коркой от слез, запекшейся в уголках глаз, когда его волосы растрепаны, как одуванчиковый ореол, когда он плачет, и когда он смеется, когда он молчит и когда он дышит, как он дышит, о, как он дышит.