Бессветность

Из пакостей всяких, Чтоб сразу ты знал, Особо прекрасен Девятый завал: Я сам мастерил Это чудо преград, Ведь сразу за ним И скрывается сад. (с)

Сюэ Ян должен умереть, думает Сун Лань. Не то чтобы даже «думает», это желание просто пронизывает его всего, едва он вспоминает Байсюэ и просиявшую ему навстречу торжествующую улыбку — и все-таки оно довольно сложное, это желание. Потому что он прекрасно отдает себе отчет, что всего лишь смерти здесь недостаточно. Оказывается, любая месть это еще и попытка донести истину, непонимание которой Сюэ Ян сейчас так откровенно и вызывающе демонстрирует. Разумеется, Сунь Лань превосходно осознает, что вряд ли какие-либо вообще физические или моральные воздействия смогут заставить тварь начать раскаиваться в содеянном. Тем нестерпимее хочется провести эту смеющуюся неуязвимость в темноту безнадежности и держать на ее последней черте, превращая чудовище в страдающее существо, хоть сколько-то напоминающее человека. Увидеть отчаяние в безнаказанно надсмехающихся над ними глазах, неважно, насколько Сюэ Ян будет прикрывать это отчаяние ненавистью и смехом, хочется выбить скипетр из рук этого мерзавца, который все обращает себе на пользу и на потребу, дать ему почувствовать вкус той пустоты, которую он оставляет после себя и… дальше в мозгу Цзычэня воцаряется туман. Дальше можно будет его убить, после этого, в этом? Чего, собственно, он хочет? Доказать чудовищу, что оно не право? Порадоваться его справедливым страданиям? Что? Так или иначе, примириться с существованием Сюэ Яна можно исключительно если он мертв, безопасен и неподвижен. Только тогда он, последний из обитателей Байсюэ, наконец сможет быть уверенным, что… справедливость восторжествовала? Да, разумеется, это была бы справедливость, это теплое чувство, охватывающее сердце, от которого становится так хорошо, так феноменально, сказочно, умиротворенно спокойно, что тянет вот прямо сесть и медитировать тут же над «еще одним трупом» — и почему Сяо Синчэнь считает, что в мести нет ничего позитивного, когда… стоп. Это потому тварь сидела на крыше и ждала их больше недели в клане Чан и выглядела как кот с лоснящейся от довольства шкуркой? Сюэ Ян, отфыркиваясь, полощет руки в стоящей возле колодца бочке, а потом, зажав нос, наклоняется в нее по плечи, вымывая из волос песок и землю — и до отчаяния ему далеко. У Сун Ланя поневоле мелькает мысль, что утопить его сейчас в этой бочке, пожалуй, даже проще, чем прирезать Фусюэ. Ну, ладно, не утопить. Сюэ Ян ловит его взгляд со смешком, отжимая воду из волос, будто из мокрой тряпки. — Как сказал Сяо Синчэнь — мы с тобой понимаем друг друга, — заверяет он, но Цзычэню сейчас даже ненависть ощущать трудно, словно внутри шквал пронесся, ничего не оставив, кроме каких-то обломков непонятных. Три года искать друга, чтобы найти его все в той же чудной компании, от которой они благополучно избавились в Ланьлине. Думали, что избавились. — Надо было заколоть тебя еще тогда в Юэяне. Сразу, — без всякого выражения говорит он. — Переехать телегой, — незлобно фыркает Сюэ Ян. Сун Лань отрицательно качает головой и выцеживает безнадежно: — Думаешь, я не знаю, как тебя достать по-настоящему? Я видел твое лицо на суде. Думаешь, я не смогу убедить его, и при всем его милосердии он не выберет позаботиться о тех, кто может пострадать от тебя в будущем? Неожиданно это оказывается действеннее прочего: все спокойствие непринужденной игры с Сюэ Яна мгновенно слетает. — Так иди и уговори его, раз это так просто! — он резко поворачивается к Сун Ланю, на этот раз с действительно зверской улыбкой, полной нешуточной ненависти, и с каким-то неожиданно даже для него ненормальным выражением лица, и изо всей силы толкает его в грудь, на что тот, опешив, невольно отступает на несколько шагов, выхватывая Фусюэ. Сюэ Ян не обращает на лезвие в его руке никакого внимания. — Давайте, сыграйте еще раз в добродетельных благородных заклинателей! Что же ты не перерезал мне глотку там, в лесу? Раз он так добр ко всем, конечно, простит старому дорогому приятелю такое маленькое самоуправство! Расскажи ему, что я чудовище, напавшее на тебя, что у тебя не было выхода! Сраные вонючие даосы, да подавитесь своей трусливой добродетелью! Сун Лань, поначалу растерявшийся от такой атаки, снова вспыхивает яростью — и прикладывает рукоятью меча взбешенную тварь в челюсть. — Да что у тебя в мозгах, если ты считаешь, что из-за личных счетов можно убивать людей, которые не имеют к ним отношения?! Сюэ Ян вытирает со скулы кровь, не смиренный и не впечатленный ударом, и выдает порцию истерически-злобного смеха. Голос его, однако, когда он начинает язвительно выворачивать слова, звучит почти сладко, как обволакивающий мед: — Не имеют к ним отношения? Добродетельный поклонник Дао думает, что люди, его воспитавшие, не имеют к нему отношения? Как неожиданно! Ты поражаешь мое воображение, даочжан Сун! Я думал, у такого высокомерного засранца должно быть получше с памятью. Разве твои всеблагородные наставники не прожужжали тебе все уши о, мм… дай-ка вспомнить — о «связи всех явлений под Небесами»? — Кому ты мстил, вырезая языки в Ланьлине? — перебивает его Сун Лань. — Переворачивая столы? Кому ты мстил в Куйчжоу? Кому ты мстил, пока не добрался до клана Чан? Сюэ Ян! Ты как пес, зараженный бешенством — таких нельзя оставлять в живых! — О, вот как! — ненависть в глазах Сюэ Яна становится почти такой же яркой, как его собственная, а улыбка — режуще-сладкой, полной сгустившейся тьмы. Цзянцзай конфискован, и бросаться ему вроде бы не с чем, но Сун Лань напрягается, готовясь отразить нападение — кажется, еще немного, и тварь на полном серьезе попытается вцепиться ему в горло — но ничего критичного не происходит. Ярость угасает, в острых зрачках вспыхивают насмешливые искры. — Всегда одно и то же, как это скучно, — вернув контроль над эмоциями, мелодично поддевает Цзычэня чудовище. — Ты так много обо мне знаешь, даочжан Сун! Ну, я-то никогда не отказываюсь от своих слов. Если что, — и Сюэ Ян снова улыбается, на этот раз с долей искушающей приветливости, собранный и кажущеся недосягаемый — провокатор, ловец полуночного солнца, выползшая бог весть из какой адовой ямы демоническая тварь. Если он и жил тут три года спокойно, как змея, пригревшаяся на камне в летний теплый денек, причина должна быть не только в домашнем уюте, это Сун Лань понимает слишком отчетливо, и как этого не понимает Сяо Синчэнь, как объяснить ему всю опасность этого существа, насколько с ним что-то не так, и как непредсказуемо — нет, наоборот, какие предсказуемые, предчувствуемые последствия несет в себе это «не так»? — Или и дальше будешь носиться со своим вонючим — благовоньишным, — поправляется Сюэ Ян, — даосским благородством? Сун Лань понимает, что больше выносить эту улыбку не в состоянии. — Ну постой, куда же ты? — звонко доносится ему в спину, когда он безнадежно качает головой и направляется в дом. — Почему ты не скажешь мне, что я хуже животного, свиньи, курицы, собаки и полевой мыши? — Почему полевой? — зевая, А-Цин появляется на пороге — и ахает, осознавая, в каком потрепанном они явились невесть откуда, кстати сказать, виде. В ее распутавшейся прическе болтается обрывок сонного талисмана. — Что тут у вас происходит? — спрашивает Сяо Синчэнь, вслед за ней объявляясь в дверях, и красных пятен на его повязке нет только потому, что, стряхнув ослабевшее заклинание, он сразу услышал звуки очередного скандала. — Сюэ Ян. Цзычэнь. Теперь вы оба будете пользоваться моей слепотой? — Совсем немножко, даочжан, — ясно прилетает в ответ откуда-то от бочки с водой. Сюэ Ян прикладывает намоченную тряпку к разбитой скуле и подмигивает обернувшемуся Сун Ланю уже без всякой видимой злобы, со своим обычным неугомонным весельем. Ну, еще бы, главный выговор сейчас достанется явно не ему. — Он совершенно ненормальный, — сухо оправдывается Сун Лань, но Сяо Синчэнь хмурит брови без малейшей улыбки. — Я надеялся, что хоть один из вас способен вести себя, как взрослый человек, — обращается он к Цзычэню тем ровным голосом, которым обычно скрывают, а не показывают эмоции. — Даочжан, тогда это я, — весело оповещает тварь. — Я ничего ему не сделал, — вырывается у Сун Ланя, и он досадует на самого себя за эти почти раскаивающиеся слова, но дальнейшее звучит не лучше. — Ты можешь мне доверять. Я никогда бы не нарушил своего слова! Сюэ Ян в ответ прицокивает языком и корчит ему такую детскую гримасу, что обычно сдержанное лицо Сун Ланя заливает краска от осознания того, насколько легко оказалось на самом деле соблазнить его на это кошмарное, возмутительное сообщничество. Да и вранье в его случае выглядит не намного благородней, чем вранье Сюэ Яна. — Все в лохмотьях, в грязи и исцарапаны оба, даочжан, — мстительно выдает их вредная Слепышка, весьма довольная, что больше не надо изощряться в притворстве и можно наушничать по полной. — А у паршивца еще синяк на скуле. — С надеждой: — Выгони их обоих, а? Столько еды сэкономим, можно будет всю зиму забот не знать!

***

— Тебе нужны глаза, даочжан, — с убедительностью отмечает актуализировавшийся факт поганец, из-за которого Сяо Синчэнь их и лишился, так, словно за ними ничего не стоит сходить в соседнюю лавку. Ну еще бы. Одна игра заканчивается, и начинается другая. Конечно, думает Сун Лань, а раньше вот ему не приходила эта светлая мысль в голову ну никак, да? — С вас по одной штуке, — по мрачности шутки и по резким движениям, с которыми Сяо Синчэнь ставит перед ними миски с утренним рисом, видно, что он по-настоящему зол. И это для него необычайно редкое состояние. Сюэ Ян пытается припомнить, когда он вообще такое видывал прежде, и поневоле вопросительно смотрит на Сун Ланя. Нет, ну, тогда, когда они наткнулись на то поместье с заживо сгоревшими обитателями, Сяо Синчэнь тоже злился на себя, на то, что не смог этого предвидеть, но когда это было? Ну, и еще на суде он выглядел не слишком… доброжелательным. Но сейчас-то как раз у него все шансы на то, чтобы предотвратить, хм, многое. При правильно принятом решении. Сун Лань поглядывает то на свою путеводную белую звезду, то на паршивого победителя, ухмыляющегося сейчас так, словно не они решают его судьбу, а он снова водит их на веревочке, да еще и осмеливающегося, вконец расслабившись, неприлично зевать, с упреком в сторону Цзычэня демонстрируя недосыпание, и совершенно не хочет понимать его мотивов. Все равно что яда глотнуть, однозначно — с полынью, хоть конфету заесть проси. Неудивительно, что Сюэ Ян все время заедает это сладким, для равновесия, видимо. Вот зачем ему это все? Зачем? В прошлый раз счастья не хватило? Развлекает его это все так, что ли? Дышится за столом все равно легче раз в двадцать, чем вечером, хоть обвиняй в подлой подставе смиряющуюся и так быстро переориентирующуюся на то-что-сейчас психику. — Значит, ты вырезал клан Чан из-за пальца, — подводит Цзычэнь не то чтобы украшающий Сюэ Яна итог. — Ага, — не стесняется подтвердить Сюэ Ян, и глаза его светятся тем мягким светом, который обычно означает, что он доволен и едой, и жизнью в целом, и намечающимися перспективами развлечений, и все-таки — все-таки это не более чем тонкая волшебная маска в исполнении безупречности. Сун Лань безотрадно вздыхает, потому что желание мести замещается чем-то... что они когда-то уже давно проходили — словно эта картина настолько привычна, что не требует ничего, кроме самой себя, и все скатывается в обыденность так быстро и необратимо, что приходится прикладывать усилия, чтобы не поддаться этому одомашнивающему трюку. Все эти ловкие непрямые приемы от неугомонной твари, уместные незнамо где — подарить, чтобы взять, выпустить из рук, чтобы получить: уступи город и украдешь царство, отдай царство и захвати мир. Он сердито и выразительно кивает в сторону Сяо Синчэня, намекая твари, что еще поспорим, кто кого убедит и в чем, но Сюэ Ян только обезоруживающе ухмыляется, делая жест, каким обычно домашнюю птицу подманивают на пшено. — Что у тебя с меридианами? — вмешивается в их переглядывания Сяо Синчэнь. Вот надо было подло подождать, когда они возьмутся за палочки для еды, да? Зато можно сделать вид, что каша сильно мешает ответить. — Ммм, — невразумительно тянет Сюэ Ян. — Ничего, а что? Что тут непонятного — не всегда удобно предаваться веселью, используя темную энергию с пережатой ограничивающей печатью ци. Хорошо хоть дальше Сяо Синчэнь ни о чем их не спрашивает, просто сидит над тарелкой, постукивая по столу палочками, погруженный в размышления, и обдумывает, скорее всего, какими их энтузиазм окоротить угрозами. Ничего, гнев намного позитивней чувства вины, даже порой бодрит, не слишком покаянно рассуждает виновник всего. К тому же, из-за него никто никогда так не злился — на него, сколько угодно, а из-за него — нет. Сюэ Яна наполняет блаженство. — Поешь, даочжан. Честное слово, мы больше так не будем. — Сюэ Ян пробует подать пример и с несколько обиженным недоумением обнаруживает, что рис, в его случае политый сверху сладким варевом из ягод и лепестков мэйхуа, на этот раз проваливается сквозь палочки. — А с руками что? — вопрошает Сяо Синчэнь, со вздохом пересаживаясь ближе на ту же скамью и разворачивая Сюэ Яна к себе лицом. Какие сомнения, его окружают трое абсолютно честных людей. Сун Лань лезет в рукав за мешочком цянькунь и вытряхивает из него припасенное в долгом пути лекарство, ставя пузырек с ним на стол перед Сяо Синчэнем. Редкое и дорогое, между прочим, заживляющая дезинфицирующая смесь, заодно удобно заклеивающая раны. Сюэ Ян делает в его сторону большие глаза, беззвучно артикулируя «да неужели», но вообще весь вид его однозначно говорит только одно — «завидуйте мне все и посильней». Сун Лань молча смотрит на то, как Сяо Синчэнь лечит человека, обманом заставившего его убивать — лечит так терпеливо и сосредоточенно, словно знает о нем что-то такое, чего не знает никто другой.

***

Сяо Синчэнь начинает настаивать, чтобы они покинули Ланьлин, буквально сразу после того, как суд кланов выносит преступнику, доставленному двумя благородными героями, окончательный приговор. Сун Лань вполне поддерживает идею скорейшего отъезда — ему даже больше, чем его защищенному своей природной доброжелательностью спутнику, претит удушающе церемонная атмосфера светского общения, принятая в Золотой Башне. Но прежде, чем они успевают уйти, вездесущий Ляньфан-цзунь, перехватив даочжанов, затаскивает их под предлогом любования превосходным видом, открывающимся с верхней террасы, на ритуальное чаепитие — и для милой беседы. Нетрудно догадаться, в какое русло она сворачивает, эта беседа, после предварительного обмена любезностями. — Жаль бедного юношу, сбившегося с пути, — произнеся эту патетическую сакраментальщину, Цзинь Гуанъяо с искаженным притворным состраданием лицом потупляет взгляд. Сун Лань издает некое «кхм», означающее неясно что и намекающее на гору окровавленных тел, устилающих дорогу упомянутого «юноши со сложным характером». Выразиться определённее и жестче мешает смутное ощущение странного нарушения реальности, которое они произвели. Хотя, чисто технически, они все сделали правильно, — ведь так? — в их поведении не было моральных изъянов — ведь не было? В конце концов, в качестве подтверждения рядом стоит Сяо Синчэнь с его безмятежным и ясным взглядом, а по Сяо Синчэню можно измерять уровень освещения в яркий полдень — если бы сияние этой рассветной звезды отличалось от сияния солнца, Сун Лань призадумался бы, не пора ли сменить звездную систему. Сюэ Ян выходил из зала суда с лицом столь же зловещим, сколь и растерянным, и его обещание, данное Сяо Синчэню, полное темной угрозы и издевательской насмешки, даже Сун Ланю тогда показалось верхом беспомощной злобы. Было бы самообманом не признать, что Цзычэнь испытывал к этому человеку определенную жалость — конечно, как он говорил себе, совсем небольшую в сравнении с той, которая была адресована несчастному клану Чан — но тот сам своими поступками предопределил для себя такую судьбу, и в подобном финале не было ничего неожиданного. Справедливость горчила на вкус, но оставалась законом и справедливостью, решение о казни подразумевалось с самого начала, как только они выдвинулись из Юэяна — и хотя только в Башне Кои Сун Лань в полной мере прочувствовал всю омерзительную тяжесть этого решения, представлявшегося раньше чем-то отдаленным и почти не реалистическим, разумом он был с ним согласен. — Мы тоже весьма сожалеем о его судьбе, — мягко говорит Сяо Синчэнь в провисающей паузе. — Но меру и степень наказания за подобные преступления определяет Совет кланов, и, раз приговор вынесен, наше участие в этом деле завершено. Не так ли, Цзычэнь? Сун Лань хмуро кивает, подозрительно оглядывая Ляньфан-цзуня — ему никогда не нравился этот сладкоречивый тип, готовый расставаться с самоуважением по десять раз на дню, если того требовали обстоятельства, и подлизывающе заглядывающий в глаза всякому, кто мог похвастаться положением хоть на полступени выше, чем его собственное — а таким, учитывая происхождение Цзинь Гуанъяо, казалось, обладали в Башне Кои почти все. Вот и сейчас, пока это фальшиво смиренное и притворно-печальное золотое лицемерие всматривается в Сяо Синчэня оленьим невиннейшим взглядом, инстинкты Сун Ланя предупреждают, да что там — буквально кричат о близкой опасности. Цзинь Гуанъяо чувствует его неодобрение и ненавязчиво отступает в ряд более нейтральных тем: — Значит, вы по-прежнему намерены оставаться вне кланов и держаться вдали от политики? Столь редкая и похвальная в наши дни принципиальность заслуживает всемерного уважения, — и почему Сун Ланю кажется, что в этих ямочках трепещет утонченная насмешка? Немыслимая для такого профессионального медово-приторного дипломата. — Но не буду скрывать, что и я, и мой дорогой отец весьма этим огорчены. И если вы когда-либо передумаете… — Столько поводов для огорчений, и все связаны с нами, — Сяо Синчэнь с едва трогающей кончики губ невеселой улыбкой столь же изящно отвечает на поклон, — Я приношу наши извинения Ордену Ланьлин Цзинь. Наверное, именно в эту минуту Сун Лань перестает понимать, что происходит — только беззвучно изумляется тому, что взгляд его обычно прямодушного друга становится похожим на гладкое непроницаемое зеркало, скрывающее анфиладу недосказанностей и двойных смыслов, вотчину самого Цзинь Гуанъяо — как будто Сяо Синчэнь использует Шуанхуа в защитном приеме, заимствуя стратегию противника. — Главу Ордена Не тоже призывают дела, — с сокрушенным вздохом неизвестно зачем сообщает им Ляньфан-цзунь. И тут же напоминает о сотне поводов не торопиться с отъездом: они ведь в курсе, что скоро начнется большой фестиваль в честь праздника Дуаньу? И что в главном торговом павильоне будет проходить ярмарка магических артефактов и оружия? А еще в город вместе с караванами купцов из заморских кланов приедет огромное количество музыкантов и артистов, и почетным гостям Ланьлина представится возможность посмотреть самые интересные театральные спектакли сезона и оценить свежедоставленную коллекцию наипревосходнейших пейзажных свитков наиболее знаменитых художников в Зале Несравненного Изящества — уже не говоря о том, что прямо с этой террасы откроется потрясающий вид на вечерние фейерверки! Цзинь Гуанъяо делает вид, что немного запинается, и продолжает, уже сдобрив тон порцией надлежащей печали с нотками обреченности: — Как ни прискорбно, считается, что и зрелища несколько иного рода привлекают… прошу прощения, назидают и вразумляют толпу, — следует еще один драматический и, несомненно, исполненный всяческого прискорбия вздох. — Верховный заклинатель уже отдал распоряжение, чтобы казнь Сюэ Яна приурочили к празднику. По традиции Цзиньлинтая, преступника обезглавят на главной городской площади. Сяо Синчэнь смотрит на него, не реагируя, как из-за обсидиановой стены. Цзинь Гуанъяо расстроенно разводит руками: — Не самое лучшее, что могло бы произойти, но… вы уверены, почтенные даочжаны, что не хотите остаться? Разумеется, лепестки пионов и театрально-торжественные салюты превосходно сочетаются для публики с куда более кровавыми и щекочущими нервы постановками. Сун Лань хмурится еще сильнее, и только вежливость не позволяет ему в грубой форме оборвать разговор, ведущийся явно с какой-то непроясненной и скрываемой целью. Сяо Синчэнь осторожно и едва заметно касается его руки. — Вы совершенно правы, Ляньфан-цзунь, это крайне прискорбно, что вид чьей-то смерти приравнивается в сознании людей к праздничному представлению, — грустно и, похоже, вполне искренне говорит он. — Тем больше причин у нас не задерживаться надолго в Золотом городе. Что не отменяет, разумеется, нашей благодарности Совету кланов и всем его участникам за содействие в установлении справедливости. Ощущение от его слов, невзирая на их тактическую сдержанность, у Сун Ланя такое, словно между другом и его собеседником подвешен промораживающий воздух талисман: хочется опустить взгляд и проверить на всякий случай, не отморожены ли уже кончики пальцев у продолжателей этой дивной беседы. Цзинь Гуанъяо дает продлиться трагической паузе, прежде чем склонить голову: — Я сожалею, что этот человек доставил вам столько проблем. Если бы я был прозорливее, — он поднимает на даочжанов поочередно извиняющийся, несчастный взгляд. — Боюсь, в этой истории есть и моя вина. Как знать, быть может, случись мне озаботиться и принять более строгие меры раньше, все не зашло бы так далеко! — Цзинь Гуанъяо расстроенно качает головой. — Надеюсь, почтенные даочжаны понимают, почему я не в силах был до последнего не надеяться на ошибку и на недоразумение… Учитывая, что этот лицемерно сожалеющий о произошедшем кривляка способен с тем же сокрушающимся и печальным выражением физиономии бестрепетно наблюдать за пытками, Сун Лань уже совершенно не может понять, к чему разыгрывается этот спектакль. — Справедливость — иногда неподъёмное бремя, — обтекаемо произносит Сяо Синчэнь, выбирая слова так тщательно, что, Сун Лань понимает, это уже должно быть заметно не только ему. — Этот юноша совершил, безусловно, ужасное деяние, заслуживающее того наказания, которое ему назначено. Но не думаю, уважаемый Ляньфан-цзунь, что проступок одного, пусть и весьма талантливого и многообещающего адепта бросает тень на прославленный и досточтимый Орден Ланьлин Цзинь, тем более на вас лично. Мы никогда бы не посмели отнестись к вам предвзято. Пожалуй, из уст любого из обитателей Башни Кои последняя фраза звучала бы исключительно как тонкий унижающий намек, но взгляд Сяо Синчэня слишком серьезен — настолько серьезен, что Сун Лань перестает понимать, что он имеет в виду — и на этот раз к губам Цзинь Гуанъяо почти прорывается какая-то слишком изощренная, каверзная улыбка: самое ее начало, как кончик хвоста хули-цзин. Чтобы скрыть ее, Ляньфан-цзунь спешит выразить преувеличенную благодарность в еще более низком поклоне. — Могу ли я, в таком случае, иметь надежду увидеться с благородными даочжанами, скажем, во время одной из организуемых орденом Ланьлин Цзинь ежегодных ночных охот? Мы будем рады участию прославивших свои имена героев. — Если мы окажемся поблизости, и если действительно возникнет необходимость в нашей скромной помощи, конечно, мы постараемся присоединиться, — дипломатично высказывает их общую с Сун Ланем точку зрения Сяо Синчэнь, и Цзычэнь снова коротким кивком подтверждает его слова перед чередой завершающих беседу поклонов.

***

...Пожалуй, это все-таки уникальное и по-своему великое искусство - уходить не оборачиваясь. Внебрачный отпрыск Цзинь Гуаншаня некоторое время наблюдает за удаляющимися даосскими спинами, пока не слышит позади себя нетерпеливое постукивание по ажурной деревянной решетке, отделяющей часть террасы. — Сюэ Ян, — с неудовольствием говорит Цзинь Гуанъяо, ныряя в озелененную арку, где нагло расположившийся, чтобы подслушивать его разговор с даочжанами, «приговоренный» пожевывает оборванные без излишней аккуратности недозрелые плоды редкого экзотического растения, увивающего бамбуковые ромбики. Увидев приятеля, он, нимало не задумываясь о том, что делает, сплевывает зеленую кашицу прямо на дорогой мозаичный пол из прекрасного облачного камня. Мэн Яо отмечает разницу: обычно Сюэ Ян проделывает такие вещи специально, зная, что они для «сестрицы Мэй-Мэй» нестерпимы так же, как для Сун Ланя — чужие прикосновения. Цзинь Гуанъяо смотрит на своего… приспешника? сподвижника? прикормленного убийцу? — не без раздражения: почему это незаменимое в некоторых аспектах существо не может вести себя хоть сколько-то сдержаннее и не портить нарочно все вокруг, от людей до предметов бытового обихода, и вот, пожалуйста! — фэншуя? Конечно, ничего не стоит позвать слуг, которые тотчас наведут здесь идеальный порядок, но сам факт… он недовольно вздыхает и скептически, без малейшего налета искусственной любезности — хвала небожителям, хоть здесь эту маску можно сбросить! — интересуется: — Ну? Налюбовался? Теперь ничто не будет мешать твоей работе? Сюэ Ян кисло морщится, обдумывая, не пора ли разнообразить ингредиенты для своей фирменной чайной заварки, и уничижающе фыркает: — Даже не знаю, кому из них глаза мне хочется выдавить больше.