Бессветность

Тигр не может стереть полоски с собственной шкуры (с) …и не без Уильяма Блейка)

При всем, даже самом упертом и сильном, желании, нет никаких шансов физически здоровому и трезвому человеку спутать полуночный бред с неоспоримой действительностью. Сюэ Ян утром сожалеет об этом совершенно искренне, стряхивая дурные сны, слишком красноречиво превращенные бунтующим против расслабленности сознанием в предостерегающие кошмары. Холод, отвращение, ледяной отчужденный блеск, окончательность краха и болезненное опустошение — все это в красках и во всей эмоциональной замечательности проигрывается в сновиденных предчувствиях, так что, когда он просыпается, нет ничего, к чему он бы не был уже вполне готов. Даочжана рядом нет, но их с А-Цин голоса доносятся с кухни — Сяо Синчэнь готовит завтрак, Слепышка рассказывает, как всегда, какую-то ерунду о своих делах и капризничает, жалуясь на паршивца, которому разрешено дрыхнуть до обеда, в то время как нормальные люди «уже и коров подоили и пять раз вокруг рынка обежали». Сяо Синчэнь, кажется, смеется, спрашивая у мелкой мерзавки, где она наловчилась раздобыть коров. Действительно, в означенном в пылу упрекающей речи количестве их и во всем городе не наберется. Сюэ Ян некоторое время раздумывает об этом, разглядывая стену с осыпающейся крашеной глиной перед своим носом, пока под левым локтем неудобно колет руку торчащая из прохудившегося матраса солома. Как даочжан вообще на этом спит? Все требует ремонта и внимания, причем постоянного, и не нахальной девчонке обвинять его в безделье. Хотя понятно, что она просто в очередной раз бесится от ревности, увидев, что Сюэ Яна пустили туда, куда ей дорога заказана. Потягиваясь, Сюэ Ян зевает и немного успокаивается. Может, если не он, то Сяо Синчэнь спал, или у него был эпизод лунатизма, и он ничего не вспомнит? Слепышка, стоит ему появиться в дверном проеме, дерзит ему язвительно о том, что опоздавших к завтраку кормить не будут. Не обращая внимания на подначку, Сюэ Ян некоторое время настороженно наблюдает за даочжаном, с относительно безопасного расстояния, но прийти к какому-то однозначному выводу не может. Какая непрошибаемая маскировка, оказывается, эта его повязка, и как же трудно по косвенным признакам определить то, что в таких тяжелых случаях сразу в любом человеке выдает взгляд! Увы, даочжан держится безупречно — даже пальцы не вздрагивают, когда ставит перед Сюэ Яном тарелку — и ведет себя абсолютно как и всегда. По ходу невиннейшей утренней беседы — всего-то пару раз и удается дать обещание Слепышке разорвать ее на маленькие болтливые кусочки! — выясняется, что та придумала отправиться после завтрака на местную речушку ловить крабов. Казалось бы, выставить надоедливую мелочь за дверь и разобраться с Сяо Синчэнем без свидетелей — очень удобная ситуация, как раз можно и правду выяснить, и поторжествовать сколько нравится — но внезапно идея остаться наедине с даочжаном кажется Сюэ Яну… немного преждевременной. Он увязывается вслед за А-Цин, сам пятясь не хуже краба, рассуждая о каких-то там удочках, сачках и приманках, заявляя вдруг с невесть откуда взявшейся семейственной озабоченностью, что без его помощи глупая девчонка либо с мокрых камней в воду свалится, либо приманит в итоге исключительно речных гулей на свою красоту. Слепышка пытается как-то на редкость для калечной прицельно на этой фразе стукнуть его палкой — отвлекшись на даочжана, советующего А-Цин не промочить ноги, Сюэ Ян еле успевает увернуться. Сяо Синчэнь смеет улыбаться им вслед.

***

Крабов они вываливают на стол копошащейся кучей, и Сяо Синчэню, по-хорошему, следует содрогнуться от предстоящих убийств. Слепышка кривится, делает носом «фуух», но продолжает помогать, так что расправа идет довольно быстро — быстрее, чем хочется Сюэ Яну, учитывая, что у них, оказывается, закончилась соль, и даочжан непринужденно дает поручение А-Цин сбегать до хорошо знакомой им всем лавчонки, на что та вскакивает с такой готовностью, что мотивировать присмотр за ней и в этом немудреном мероприятии Сюэ Ян не успевает. Зато быстро спохватывается, что кончается растопка, хватая первую попавшуюся корзину — так что за воротца со Слепышкой они вылетают вместе, и инструкцию на прощание та получает куда менее приветливую, чем утром от даочжана. Кажется, Сюэ Ян советует ей от души не сломать ногу, несясь сломя голову, потому что нахлебницу бесполезную он держать в доме не позволит, в два счета сплавит в весенний дом, говорят, там на разных увечных любители найдутся, а с двумя она может и популярность желаемую обретет — и Сюэ Ян даже не помнит на этот раз, какую там язвительную колкость слышит в ответ. Старательно наломав тонких высохших прутьев — чуть не по цуню длинной вместо полагающихся десяти, он не торопясь отправляется обратно — увы, приятная тишина внутри дворика подсказывает, что соперница в пожирании конфет еще не вернулась. Зато Сяо Синчэнь за это время успел почистить и нарезать ароматные травы и овощи, и, несмотря на несколько задумчивый вид, оборачивается на знакомые шаги с легчайшей этой своей невыносимо светлой улыбкой, в которой только очень пристальный взгляд может определить след тонкой и тревожной иронии, буднично и легко спрашивая: — Это ты? — не уточняя, какое именно из «ты» имеет в виду. На этом терпение Сюэ Яна заканчивается. У него почти не остается сомнений: даочжан, благородный и правильный, над ним издевается в самом неблагородном, недаочжанском и черноюмористическом смысле. Он делает шаг вперед, роняя корзину с растопкой возле очага, и яростно и звонко восклицает: — Сяо Синчэнь! — не скрывая ни настоящих интонаций, ни голоса. — Что? — тот на секунду смолкает. Лицо его неуловимо меняется, словно по нему пробегает тень, смывающая любое из истолковываемых выражений — и в наступившей тишине, задержавшейся, кажется, на целую вечность, Сюэ Ян успевает сделать несколько коротких — последних перед концом света — вдохов, прежде чем бессовестный светозарный мучитель наконец, к его невыносимому облегчению, сбрасывает облик неведения, на этот раз без малейшей улыбки глядя куда-то повязкой в стену:  — Ты играл так три года, а сам не можешь выдержать одного дня? К сожалению, облегчение длится не дольше мгновения. Перевозбужденное сознание Сюэ Яна улавливает в знакомом голосе оттенок того ледяного холода, который являлся ему в сегодняшних кошмарах, и он уже не различает деталей — ни нарочитости тона, ни смягченности горьким затененным юмором. Вместо задуманного торжества его бросает в холодный пот, в ощущение ускользающей из-под ног земли. Совсем не то, что ожидалось. И, конечно, он начинает смеяться, по-своему трактуя, как Сяо Синчэнь вздрагивает, услышав этот столько лет сдерживаемый смех, как и всегда, мерцающий издевательской защитой и темным вызовом. Прилетающее заклинание, не гусуланьское, какое-то другое, даосско-даочжанское, обрывает смех, перекрывая ему голосовые связки — а еще одно, сразу вслед, надежно пеленает духовными путами, блокируя мередианы, и треклятыми веревками бессмертных. Прифигев, Сюэ Ян отвечает на это не столько яростным, сколько детски-обиженным взглядом: неважно, что утром он предполагал проснуться связанным, то было утром, а сейчас, сейчас это почти подло со стороны Сяо Синчэня — приходится скрывать вызывающим прищуром и медовой усмешкой что-то болезненное и горькое, зарождающееся где-то то ли в желудке, то ли возле золотого ядра. Кажется, как ни нелепо, это ощущение… несправедливости. Он не успевает разобрать, потому что внезапно слышит то, на что Сяо Синчэнь с чуткостью слепого среагировал раньше него: голоса. Слепышка. Слепышка что-то говорит во дворе, и ей отвечает мужчина, напряженно и предупреждающе — и, кажется, он Сюэ Яну тоже весьма хорошо знаком. Просто замечательно, как может столько судьбополагающих событий соединиться в одном дне. С лица Сяо Синчэня сходят все краски — склонив чутко голову, он сейчас похож на готовое ринуться в бегство белоснежное животное. Сюэ Ян, сквозь безнадежность собственного положения, очарованно любуется этой картиной: даочжан выглядит так, как когда он завершает очередную охоту на тварей, настороженно вслушиваясь в наступающую после нее тишину. Только сейчас в его руке нет Шуанхуа, что подтверждает догадку Сюэ Яна о явившемся госте. Он знает их чудную историю после Байсюэ — выпытал у даочжана все подробности, за столько-то времени. Сун Лань повел себя тогда, как и задумывалось, а именно — как форменный идиот. Закатил другу истерику, а гордый Сяо Синчэнь повелся на сказанное в приступе трагического безумия. Отвел пострадавшего к своей идиотке-учительнице, которая, видно, чихать хотела на своего воспитанника, если согласилась выполнить его больную фантазию с отдаванием глаз — и сбежал, оставив приятеля приходить в себя и поправляться среди умиротворяющих горных пейзажей. Наверное, считал, что это будет менее травмирующим — каково было бы Сун Ланю, очнувшись, принять его гениальную жертву, да еще и наблюдать потом рядом с собой? Очень мудро, что и говорить. Только чего там было со стороны Сяо Синчэня больше — обиды и гордости, или совестливой самопожертвенности? Сюэ Ян достаточно наблюдал жизнь, чтобы догадываться — хватало и того и другого, каким бы святым даочжан не представал в глазах той же Слепышки. На месте Сун Ланя… Сюэ Ян даже призадумывается не вовремя — чтобы он делал на его месте. Наверное, нашел бы и заставил принять пожертвованное имущество обратно. Ну, хотя бы часть. Половину. Обманом, как и Сяо Синчэнь. Вот Сун Лань и нашел. Надо полагать, непросто было откопать их в этом затюканном городишке. Дверь открывается, пропуская высокую фигуру в темных просторных одеяниях — и закрывается, оставив Слепышку за порогом. В руке у Сун Ланя Фусюэ — значит, он в курсе, кто именно проживает с его слепым другом. Следует немая сцена — для Сюэ Яна немая в буквальном смысле, и он пантомимно закатывает глаза.

***

— А-Чэнь. Сун Лань решает все же начать с главного: шлепается на колени перед Сяо Синчэнем, утыкаясь лбом в пол. Оказывается, этот дурак и впрямь не настолько дурак, чтобы не искать своего посланного в светлую даль друга с того часа, как он открыл глаза на горе у этой самой Баошань, чтоб ее, Саньжэнь. Сяо Синчэнь, отмерев, наклоняется, пытается найти его перед собой, поднять за плечи. И Сун Лань, нетерпимый к прикосновениям, крепко стискивает его в объятьях, вопрошая с горестным упреком: «Зачем ты это сделал?» В ушах Сюэ Яна это отдается нестерпимым раздражающим эхом. Зачем, зачем, зачем. Не извинение, а серия упреков. Впрочем, даочжана, похоже, они радуют — он светлеет лицом, хотя между бровей остается напряженная складка, словно все это относится не к нему и сказано по случайной ошибке. «Ты ушел, и я искал тебя. С первого дня тебя искал, но не мог найти. Зачем ты ушел? В тот день я не понимал, что говорил… как мог ты не спросить меня, как мог?! Провинции, кланы — нигде не было даже слухов… Девочка рассказала, как выглядит Шуанхуа… я не верил, что наконец … я бы никогда… Зачем? Как мне теперь просить о прощении? Что я могу?!» Нет, ну замечательно. Что он может. Глаза обратно отдать не хочет, пафосный недотрога? У него, между прочим, свои собственные, хоть и испорченные, тогда оставались — куда Баошань их выбросила? Лекарь-калекарь, а не знаменитая целительница — неужели не могла запретить Сяо Синчэню эту придурь, а дружка его отправить лет на пять в медитацию, раз уж исправить немедленно ничего не получалось? Или, может, все это вообще подразумевало какую-нибудь мега-духовную цель, как любят устроить для своих подопечных долбаные праведные воспитатели? Вот уж из кого вытрясти бы настоящие мотивы! Даочжаны тем временем стоят там, нелепо обнявшись, а потом еще дольше держатся за руки, даже не за ладони, а за предплечья, для надежности и от переизбытка этих своих идиотских чувств. Пока рука Сяо Синчэня случайно не касается вскользь рукояти меча, который Сун Лань, разумеется, держит поближе, чем за спиной — так, чтобы в любой момент успеть среагировать, задумай Сюэ Ян сделать хоть одно подозрительное движение. Цзычень сбивчиво поясняет, темнея лицом, на котором болезненная радость причудливо соединяется с гневом: — Девочка сказала, что вы с ней живете с человеком, у которого на левой руке не хватает мизинца, и который носит вместо него перчатку. Я не мог поверить, но… — он смотрит Сяо Синчэню через плечо. — Он действительно здесь. Сюэ Ян. Просто великолепно, уныло скривившись, размышляет Сюэ Ян, вынужденно наблюдающий эту до омерзения трогательную и до нелепости неуклюжую — когда этот высокомерный зануда умел произносить что-то внятное? — сцену. Им осталось только избавиться от причины раздора и превратить ее в причину примирения — раз уж она тут, и бегать никуда не надо — убрать всего лишь одно-единственное препятствие, чтобы великое воссоединение совершилось. Даочжан весь истосковался по этому мудаку, конечно, ни тот ни другой не упустят такой шанс! Что и говорить, повязка Сяо Синчэня намокала всякий раз, когда Сюэ Ян, в качестве очередного жестокого эксперимента — пока ему не надоело устраивать такие эксперименты, поскольку бонусом после каждого из них прилагалась стирка в ледяной воде — с насквозь фальшивой небрежностью упоминал «того друга, с которым вы раньше путешествовали по Поднебесной, даочжан». Интересно, куда на этот раз они его отведут — или Сяо Синчэнь не будет настаивать на законных судилищах, а уступит Сун Ланю и его праву на кровную месть, не зря же тот сверкает на него даочжановыми глазами с той же ненавистью, с какой кинулся было на него в Байсюэ? — Я не знал, — тихо говорит между тем Сяо Синчэнь, подтверждая нерадостное направление Яновых мыслей, с состраданием и с горькой осторожностью дотрагиваясь до плеча друга. — До этого дня. Сюэ Ян делает вид перед самим собой, что происходящее не имеет значения. Ловкий трюк, благодаря которому можно выдержать что угодно, от кого угодно и как угодно, не раз помогавший, начиная с той злосчастной тележки, в каком он даст сто очков вперед любому из поклонников медитаций и самосовершенствований. Надо отдать должное Сун Ланю, он не спрашивает, как такое оказалось возможным. Видимо, Слепышка растрындела ему не только про перчатку — Сяо Синчэнь еще не сообразил уточнить, как незрячей оказались известны столь экзотические детали облика их подселенца? — но и про их долгую многосезонную нероскошную жизнь, и про то, как и из какой именно канавы благородный заклинатель выудил три года назад «неблагодарного паршивца, отказавшегося даже назвать свое имя». Сун Лань попросту обнимает друга еще раз. — Как ты мог не спросить меня? Как ты мог уйти?! Риторические и полные отчаяния вопросы по второму кругу вырываются у гостя совершенно нечаянно, и, конечно, только Сяо Синчэню придет в голову отвечать на них извиняющимся «прости, Цзычэнь», звучащим с такой покаянной тоскливой искренностью, что у Сюэ Яна сводит зубы. Не следовало этой воссоединившейся парочке, однако, забывать, что он темный заклинатель. Собственно, ему и убиенных крабов хватило бы, чтобы распутать предусмотрительно затыкающее заклинание. Логично было бы, пока даочжаны дружат дружбу и предаются взаимной скорби, избавиться и от дурацкой веревочки для бессмертных, но веревочку Сюэ Ян считает второстепенным фактором, к тому же терпение за этот день у него уже истощилось на краболовлю и сбор сухих веточек. И, конечно, первое, что он делает, освободив голос — ну еще бы! — смеется вызывающе и зло, сопровождая смех нападающей фразой: — Как все-таки вовремя ты появился здесь, даочжан Сун! Тебе даже не пришлось сражаться со мной, как в Юэяне. Твой друг поднаторел в заклинаниях, как видишь. Ты же у нас теперь так прекрасно видишь, не так ли? У Сун Ланя такой вид, словно его ударили по лицу. Бесподобно. Сюэ Ян находит эффект приемлемым. Зато у Сяо Синчэня выражение становится еще более извиняющимся и виноватым, что бесит несказанно и невъебенно. Поэтому Сюэ Ян считает делом чести, то есть своей первоочередной задачей, сделать так, чтобы все полностью, безвозвратно и окончательно полетело в Диюй. Собачиться с Сун Ланем после тренировочных острословий, которым они привыкли предаваться со Слепышкой, даже немного скучно: отвечать на такие нападения он совершенно не умеет, какой бы язвительной истиной Сюэ Ян не тыркал ему в нос — зато неумелых эмоций выдает массу, и заканчивается все предсказуемой катастрофой. — Он столько времени обманывал тебя! — предупреждающе роняет среди общей свары провокационное обвинение пришедший, стоит Сяо Синчэню упомянуть об отсутствии апокалиптических происшествий и намекнуть на общую рутинность трехлетнего проживания под одной крышей с неименованным и неопознанным преступником — и добавляет то, что нельзя, ох, ни в коем случае нельзя говорить сейчас в присутствии Сюэ Яна: — Кто знает, что он делал за твоей спиной?! На фоне демонстрируемого Сяо Синчэнем наивного и жалкого неведения, слишком долгого самоскрывания и двестипроцентной убежденности Сюэ Яна в том, что, чем бы ни кончился сегодня этот вечер, ничего хорошего его не ждет — неосторожное восклицание Сун Ланя срабатывает, как случайно задетое спусковое устройство. И Сюэ Ян рассказывает. Обо всем. О трупном порошке. О крестьянах с вырезанными языками. О том, какой даочжан Сяо Синчэнь теперь вовсе не беспорочный, а очень даже ничуть не лучше самого Сюэ Яна, так что опоздал дражайший Сун Лань годика на три минимум его спасать, раньше, сразу надо было думать. В полном соответствии с пугающим их именем, подтверждением своей личности, подтверждением всех опасений Цзычэня и наивности своего спасителя, окончательным сбрасыванием лживого облика — и издевательское «даочжан, в чем же дело, ты так любишь правду, неужели она тебя не радует?» обрывается искаженным смехом, завершая приступ волшебных откровений. На Сяо Синчэне после его рассказа буквально лица нет, и Сюэ Ян мстительно переводит дыхание, хотя, в общем, своим впечатляющим выступлением он только облегчает даочжану и без того достаточно предсказуемый выбор. Сун Лань смотрит на него с непередаваемым выражением — отвращение на его лице смешано с уничижающим, исполненным одновременно ненависти и брезгливости, бесконечно отшатывающимся изумлением, с абсолютным непониманием — как такое нечто, как Сюэ Ян, вообще может жить на этом свете. Так смотрят на какое-то омерзительное, по ошибке небожителей находящееся здесь насекомое, прежде чем очистить от него мир, наступив ногой и как следует вдавив в землю. Сун Лань вынимает Фусюэ. «Я сделаю это», — говорит он. Сюэ Ян наклоняет голову — тьма течет сквозь него, кажется, капая даже с кончиков заслоняющих лицо прядей — и ощеривается в дикой ухмылке, как загнанное в капкан животное, демонстрируя абсолютное отсутствие раскаяния. — Я сам, — возражает Сяо Синчэнь, дотрагиваясь до Шуанхуа так, словно ищет у меча поддержки. Меча, оскверненного так же, как и он сам, участника его падения, павшего меча. Меча, который может сейчас отомстить за них обоих — и рвется это сделать, явно чуя на Сюэ Яне след темной энергии, которую тот активировал, чтобы освободиться от заклинания. — Выйди, Цзычень. Выйди и подожди снаружи. От этого «я сам», однако, по спине Сюэ Яна моментально бежит холодный озноб нехороших предчувствий. Слишком долго он изучал этого неколебимого идиота, чтобы не понимать: ничего разумного и простого Сяо Синчэнь не сделает. Когда Сун Лань неохотно следует просьбе друга, до Сюэ Яна вдруг доходит: за все минувшие годы он ни разу не видел объект своей изощренной мести всерьез потерявшим самообладание. И хочет ли он оказаться свидетелем подобного, еще большой вопрос. Благородный даочжан, как и следовало ожидать, не собирается казнить связанного — хотя его духовное оружие не поможет ему в сражении против живого существа. Но когда сковывающие путы исчезают, Сюэ Ян даже не вспоминает о Цзян Цзае. — Это было всего несколько раз, — защищается он, на всякий случай отпрыгивая и приглядывая за Шуанхуа. В отсутствие Сун Ланя весь его выделывательский пыл моментально куда-то пропадает, да так быстро, что он сам не успевает этому удивиться. — Только в начале. Они смеялись над тобой. Ты помогал им, как дурак, а они… они заслужили, даочжан! Сяо Синчэнь молчит пугающе и нестерпимо долго куда-то в пол, и Сюэ Яну все больше и больше не нравится выражение его лица. Наконец он тяжело поднимает голову. Сюэ Ян ждет неизбежного: сейчас он скажет что-нибудь удушающе правильное, что там в таких обстоятельствах может втемяшиться в башку конченому идеалисту, с одной стороны, обязанному воздать справедливостью за ужасные преступления, с другой — наслушавшемуся сказок о повозке Чан Цыаня и выживании сирот в бесчеловечных условиях. Трогательные сказочки эти ни в какое сравнение не идут с Сюэ Яновыми ответными свершениями, должен же даочжан это понимать — но сообщит он в качестве решения, Сюэ Ян почти не сомневается, конечно же, что-нибудь до идиотизма милосердное. Что они с Цзычэнем и с А-Цин уходят, например, и видеть-слышать-знать его не желают отныне. Или что непосредственно сам Сюэ Ян должен убраться отсюда подальше — и если еще раз их пути пересекутся, пресветлый даос не станет препятствовать Сун Ланю в совершении возмездия. И выговор с праведным отвращением и отторжением тоже наверняка сейчас будет — размером с ту самую гору, откуда Сяо Синчэнь сбежал. И какое-нибудь на века припечатывающее «никогда больше», которое, конечно, ни фига Сюэ Яна не остановит, но если даочжан будет смотреть вот так, с таким лицом, пожалуй, ему в итоге самому придется искать Сун Ланя… — Вы оба хотите меня убить? — внезапно бесцветно спрашивает Сяо Синчэнь, разом опрокидывая нарисованную в сознании Сюэ Яна гипотетическую картинку дальнейших событий. — Может быть, мне сделать это самому, чтобы вам было спокойнее? — Он трогает лезвие Шуанхуа, легко вскидывая его к подбородку, словно музыкальный инструмент к плечу, и Сюэ Ян, слегка отупев, словно мешком с соломой стукнутый, теряя секунды, таращится на сие, напрасно пытаясь понять логику — что значит «оба»? после примирения-то, произошедшего на его глазах, с чего бы вдруг?.. — Наверное, это проще, чем кажется, — задумчиво говорит Сяо Синчэнь, словно пребывая уже где-то не здесь. Сейчас ему стоит только потянуть вниз рукоять, и… Сюэ Ян обнаруживает себя вцепившимся в ледяной клинок. Шуанхуа такой холодный, что он вообще не чувствует боли, попутно подумав — да им синяки лечить надо было, этим лезвием. Прикладывать для охлаждающего и обезболивающего эффекта. А еще он, оказывается, зовет Сун Ланя. На помощь.