Дети ядерной зимы

В маленькой каморке, наполненной навороченной техникой, горел мягкий свет. Неужто дежурный забыл выключить его, когда зевая удалился восвояси? Нет, тут иная причина. Перед стеной из чернеющих пустотой экранов, которые возвышались, словно лица титанов, сидела она. Натянув шапку по самые глаза, но не перекрывая себе обзора, фигура что-то вводила на залипающей клавиатуре, бормоча себе под нос. - Легче, чем взломать этот алгоритм, было только сюда пробраться. Совсем недавно ей удалось заполучить странный предмет – флешку, которая не попала в архивы информации. Вещица выпала прямо из кармана отца, и Узи, как примерный подросток, не горела желанием так сразу её возвращать. - Ну давай же… - шепчет девушка, хлопая зависший процессор по его нагретому боку – обычно дроны с уважением относились к технике, как к своим ближайшим «родственникам», но Узи была не из таких. Записи с камер видеонаблюдения - а уверенность в том, что на флешке именно они, была непоколебима - не желали запускаться на большой экран. Она прекрасно знала того, кто работал здесь – посредственный лентяй, и с усмешкой отметила, что он бы ни за что не взялся за такую работёнку. Ведь по существу своему не все работяги так трудолюбивы, как на это отсылает их название – работать тут никто не любил. Напрягаться, делать усилия, побеждать. Они ограничились одной победой, а точнее присвоили себе сомнительную славу её отца, чью личную вещь Узи сжала в холодных пальцах, водя белой подушечкой с чувствительным сенсором по надписи, видимо сделанной маркером на покрытии носителя информации – «to forget» - краткое напоминание о том, как тщательно это хотели забыть и замять. Вот уж кто-кто, а обладательница пурпурных волос никогда ничего не хотела забыть. Возможно, до этого момента. Запись удаётся воспроизвести, и судя по непривычной обстановке в родных стенах, ей больше лет, чем Узи могла предположить. Рабочая удобнее устраивается в жёстком кресле, подушку из которого выкинула – это удобство было для неё слишком мягким, и заставляло горбить спину. Девушка выстукивает нервный ритм пальцами по панели управления, когда картинка зависает, и ей удаётся как следует рассмотреть застывшего в этом кадре дрона-рабочего. Волосы той были собраны в аккуратную косу, а на поцарапанном дисплее светились ярким космосом два фиолетовых глаза. Узи тупит взор, удивляясь сентиментальности отца – просто решил стереть все записи, где когда либо появлялась его супруга? Сейчас бунтарке откровенно не по себе, но этого всё ещё недостаточно, чтобы испытать страх. Она скорее ощутила тоску и обиду от того, что отец, убивая себя горем, даже никогда не показывал ей фотографий матери, кроме парочки, которые она сама нашла в старых альбомах, до которых Хан добраться не успел. Иначе она сейчас бы не узнала свою собственную мать. Неужели они с отцом не могут также скорбеть о потерях, как все остальные? В детстве Узи часто не хватало этого глупого, но тёплого: «мама бы тобой гордилась», ведь от одного упоминания супруги, отца одолевала истерика. До этого момента можно было подумать, что эта потеря много значила для него. Изображение отвисло, и Узи бы фыркнула на него, переругиваясь с техникой в своей обычной манере, если бы не была так заворожена. Подросток не может оторвать глаз от сокрытой ранее информации, и сердце почему-то отказывается стабильно гнать масло, когда она видит в кадре отца. Узи колотит странная дрожь – возможно замыкание – когда причины отцовского молчания становятся ясны. - Папа... – Узи не замечает, как начинает плакать, смотря на сцену откровенной жестокости, без звука понимая, о чём идёт речь. Масло от пары ударов по лицу стекает с подбородка матери вместе со словами, так похожими на те, которые сама Узи могла выпалить в гневе. Спор на экране явно о всеобщей безопасности – одна велит сражаться, другой – прятаться, и мать дёргает за рычаг, который по видимому после такого вообще убрали, открывая тогда первую – а сейчас последнюю дверь. - Папа, нет… - шепчет наблюдательница, смотря, как рычаг вновь возвращают на место, а бунтарка прошлых лет летит на пол, содрогаясь от тупого удара гаечным ключом в грудь. Он убил её. Жуткая фраза, которую нужно сказать так и никак иначе. Они просто оказались там в этот момент, и Хан предал её, защищая свою шкуру от опасности извне. Узи безэмоционально, потухнув мгновенно, как спичка, помещённая в вакуум, наблюдает за сменой эмоций отца – за несмелым ликованием, а позже – страхом. Он не ожидал, что ему удастся вдребезги разбить такую важную детальку, существование без которой дрона-рабочего не представляется возможным, и когда он это понимает, ему бы в пору раскаяться. Как бы не так! Его больше волнует дверь. Сейчас бы бесцветно рассмеяться, но губы Узи разъехались - как она сама поняла, смотря на своё отражение в потухшем чёрном экране - превращаясь в оскал. Она увидела достаточно, чтобы осесть на пол, закрывая голову руками. Девушка тянет пальцы к макушке, обрамлённой фиолетовыми прядями, пропускает их сквозь пальцы, дёргая на концах, и так снова и снова… Узи зарывается пальцами себе в волосы, стараясь отрезвить себя и не свалиться тут без сознания от увиденного. Система сбоит, как это треклятое старьё перед ней – лучше бы оно заискрилось, обжигая Узи своим накалом, и сгорело, источая едкий запах плавленых микросхем - лучше бы оно не показало ей то, что повергло её в такой шок. Да Узи сама готова была сгореть прямо здесь и прямо сейчас! Она могла подумать о таком лишь в дурном гневе, выдавая подобные теории отцу в глаза, чтобы как-то скрыть обиду или выплеснуть накал гормонов, но никогда, никогда не рассматривала это всерьёз. Работяга ругает себя за всё. За то, что полезла, куда не следует. За громкий всхлип, который приходится спрятать в кулаке, закрывая рот ладонью – будь роботы ещё капельку человечнее в физиологии своей, та намокла бы от влаги, но слёзы Узи зависли ещё на первых стадиях своей анимации – весь дисплей переломало ошибкой. Всё потому, что она пыталась одновременно выполнять два процесса - плакать и бежать. Мысли путались, когда ноги несли Узи обратно - туда, где ей положено быть, а ошибки отступили лишь, когда та бросила флешку на пол, резко останавливаясь на другом краю коридора, и с силой вдавила ту ботинком в пол. Сдохни, сдохни, сдохни! Слёзы, отлагав, стекают острым пиксельным блеском вниз, оседая на краю дисплея, будто срываясь вниз. Незримо. Столько всего рабочая оставила после себя – осколки от разбитой флешки, открытую дверь в комнату видеоконтроля, и записи с собственным очаровательным заплаканным личиком, которое смотрелось бы относительно нормально, не будь сейчас три часа ночи. Но разве кому-то тут есть дело до сокровенных тайн, кроме неё самой и тех, кому они принадлежат? Вот и ответ – даже по камерам её саму никто искать не будет. Они ничего не докажут, а Узи будет молчать. Отдышавшись, девушка открывает дверь собственного пристанища, отмечая, что отец ещё на дальней заставе. Единственное место, где она теперь чувствовала себя в безопасности – это подальше от него. Вторая волна фиолетовой капели, даже не выбивая из неё всхлипа, накатывает на дисплей, и подросток спешит скрыться в своей комнате, закрывая ту на самодельный засов – Хан не приветствовал закрытых дверей, если они были сделаны не им самим, зато Узи каждый раз ставила туда новый замок, рыча и скуля от досады, когда старый снимали. Им её не достать. Ему. Им всем! Чем больше времени минует, тем тише становится Узи – былой запал сломлен горем. Ей кажется, будто в этот день она потеряла мать второй раз. Подросток тяжело дышит, свернувшись клубком в объятиях чёрного одеяла, и ей кажется, что это вовсе и не ткань, а масло, что растекалось под жертвой недавно просмотренной сцены. Недавно – относительно. Девушка всхлипывает себе в руку уже пол ночи, и были бы в комнате окна, она бы увидела, как светает, но и часов на столе довольно, чтобы осознать, что ночь закончилась. Узи мутно оглядывается, вставая на дрожащие ноги – в школу она не пойдёт, это яснее некуда. Можно сослаться на цепь коротких замыканий от влаги и просто просидеть, икая от потрясения и глядя в стену, целый день напролёт. Так и было решено поступить – притвориться сломанной, чтобы не вызывать подозрений. Узи не может верить никому, вот и она не даст им правды. - Ты точно в порядке? – фразы отца звучат глухо и размыто, возможно потому, что дверь работяга так и не открыла. - Когда я сказала: «я в порядке» - я имела в виду, что я в порядке, а не что-то другое! – рычит та, отползая от двери в свою комнату назад. Шорох снаружи говорит о том, что старик сдался. Догадывается ли? Вряд-ли! Узи грубила ему так часто, что он успел привыкнуть, однако ещё никогда его дочь при этом не испытывала животного страха, вместо ликования подростковой дерзости. Но, почём ему то знать, да? Так проходит не день, и не два – всю неделю Узи старательно избегает любых способных заговорить с ней объектов, а также зеркал. Своё она разбила и завесила одной из чёрных футболок, которые носила под курткой. Собственный сиреневый взгляд напоминал, не сложно догадаться, какую картину. Снова ночь. В доме не слышно ни звука. Но вот тихая решимость в пижаме поднимается, с едва различимым шорохом переодеваясь в самые тёплые вещи из своего гардероба. Чертёж недоделанного оружия она сгребает, комкая тонкий лист жёстко и скованно, и бросает к остальным бумажным комкам в угол комнаты. Узи старается идти тихо, остаться никем незамеченной. Застава, одноклассники, просто мирные жители колонии – все кажутся ей источниками угрозы. Она с минуту возится с секретным проходом левее третьей двери, потом спокойно огибает вторую по вентиляции, а третью проходит, использовав жестокий обманный манёвр – гасит свет, выкручивая один из проводов в тени, и пока застава бездельников моргает, роняя карты, Узи с шумом раскрывает последнюю дверь, чёрной тенью ныряя в белую пургу, не беспокоясь о том, что её могли всё же заметить. Она проворачивала такое уже не раз, не заметили тогда – не заметят и сейчас. Узи бредёт в неизвестном направлении, дёргает головой, будто сама с собой спорит, и меняет траектории так часто, словно рисует какую-то картину на снегу. То влево, то вправо, то наконец спотыкаясь о что-то и падая вниз, как и положено в таких ситуациях. Дисплеем в снег, чтобы смять белоснежную массу руках, не ощущая пока что покалывания, но понимая, что долго система обогревать её не сможет. Подростку кажется, что к руке что-то прилипло, и стоит взглянуть, как становится ясно, что это чей-то замёрзший палец, который из-за разницы температур прилип к её ладони, словно сосулька к перчатке. Тряхнув брезгливо конечностью, чтобы части трупов не льнули к ней, Узи наконец замечает вдали знакомый силуэт. Как же потешно она сама вероятно выглядит – серьёзная, словно призвана сюда ради великой миссии, да зарёванная, как дитя. Сидит, упираясь коленками в снег, в окружении трупов. - Ты снова здесь? – звучит шепоток над её головой, и Узи начинает плакать. Плачет навзрыд, хватаясь за меховой воротник наклонившегося над ней существа. Из повествования утёк тот момент, где стоило бы поведать, что в одну из ночей она также сбежала наружу, в надежде успокоиться или сгинуть, и её - ослабшую, дрожащую - нашёл он. Её верная смерть, убийца – спору нет и ни за что не будет. Узи бы никогда не стала ему доверять, но почему-то в первую же встречу разревелась тому в плечо, не позволяя воткнуть когти себе в живот. Она будто в тот момент позабыла, кто перед ней, совсем спуталась в доверии, свернув не туда, и дрожа прижалась к демонтажнику. «Давай, убей меня» – говорили тогда её глаза, «а если не можешь, то хотя бы не уходи». И из раза в раз она возвращалась на это место, почти каждую ночь рыдала в подставленное плечо и гадала, почему же её всегда мягко подталкивают, спасая от холода, и гонят обратно перед рассветом, вместо того, чтобы лишить жизни. - Я не могу так больше, не могу, не могу, не могу… - шумно дышит работяга, срываясь на отчаянный писк каждую их встречу, и всегда находит в себе силы вернуться в колонию, пока её странный знакомый покорно ждёт на том же самом месте. Бес его попутал тогда пощадить Узи, просто даже потому, что вместо того, чтобы просить о помиловании, она вцепилась в него своими дрожащими пальцами, да так, как держатся за спасательную шлюпку, и по её дисплею покатились слёзы. Эн никогда раньше не видел слёз – роботы не склонны плакать от боли, пока не испытают достаточно, чтобы расстроиться – ни одна жертва ещё не плакала у него на руках. Они заканчивали быстрее, чем успевали заплакать. Узи рыдала о своём, а он понимал, что это единственное место, где его хотя бы ждут. Ждёт. Работяга. Жертва. Девчонка. Эн мотает головой, смотря подростку вслед. Она снова ушла, ничего не поведав толком о себе. А он опять сидит на холодном снегу, растеряв все признаки своей грозности, и выглядит таким бесконечно усталым, что даже само небо бы его пожалело. Она приносит ему всё – плохие оценки и чертежи, которые расстраивали её, записанные в дневник оскорбления со стороны одноклассников и запись с той злосчастной флешки, которую скопировала из своих же до боли чётких воспоминаний, перезаписав на другую. Жаль негде было воспроизвести запись, но демонтажник всё равно взял флешку. Он слушал, смотрел, внимал. Он почти всегда молчал, но также по колени был в снегу, опустив острые перья к земле. А ещё он никогда не опаздывал, хотя клялся, иногда, когда его удавалось разговорить, что он жуткий растяпа. Говорят, что жить в постоянном страхе и недоверии невозможно, и должен быть хоть кто-то, кому можно доверять. Узи не уверена, что это оно самое, когда пожимает его острый коготь-лезвие, похожий на богомолью клешню, и тянет за эту железяку на себя всего демонтажника. А когда тот делает пару несмелых шагов вперёд – отпрыгивает в обратную сторону, закрывая дисплей руками, и снова начинает плакать. Иногда её странный друг забывает затереть снегом чёрные разводы на своём пальто – Узи знает, что он как минимум убийца, а если подумать – очень хороший убийца. Эн вообще очень хороший. - Тише-тише… - его голос мягкий, но такой тяжёлый, будто она каждый раз засыпает под действием седативного, которое сильно вредит всему, что в ней есть - жаль что такое в принципе не возможно, ах, эти минусы роботизированных тел. Будто каждый раз она впадает в кому у него на руках, норовя не проснуться. Эн словно наркотик, который рано или поздно её убьет, а может, просто притворяется, что способен на это. И вот однажды масло на себе приносит она. Узи чувствует скованность движений и сладкий, даже приторный вкус на губах, а пальцы немеют от холода и зажатой в них заточенной детали. Она бежит наружу, мечась от одного сугроба к другому, ищет то место – днём всё было иначе, нежели ночью, но она должна, должна рассказать! Или хотя бы показать, если не удастся связать слова в предложения. В сознании всё ещё бьётся последний крик отца, и Узи понимает, что теряет контроль над этим чёртовым телом, спотыкаясь и падая на колени. Не то место, так не сработает. Мысли сжали её голову похлеще любых когтей, и не отпускают. Всё верно, она убила собственного отца за явное проявление агрессии по отношению к ней – ну не могла же Узи ошибиться, в самом деле? Он замахнулся на неё рукой, вот она и ударила первой, всё честно! - Узи? – ах да, ещё тот, кого она искала, знал её имя. Он выспрашивал его чуть ли не по букве, когда как его собственное она сразу прочитала на его же рукаве. Он пришёл. Чёрт возьми! Эн стоял в тени какого-то здания, опасливо косясь на прямые солнечные лучи, и тянул к Узи руки. Вот кому точно наплевать на то, что она сверху донизу перепачкана чёрной жидкостью, словно своей собственной, ведь так перемазаться ещё нужно постараться. А она ведь спешила, падала и скользила в пролитом масле, будто на льду. Работяга делает то ли шаг, то ли прыжок, падая в чужую мягкую хватку, не заботясь о том, что ноги разъезжаются. Она сделала это, она отомстила! Её рассудок и так хромал на одну ногу, а сейчас подстрелили обе, и она кое-как доковыляла до единственного своего медпункта, хоть проведённая краем сознания диагностика и возразила, что с её телом всё в порядке. Демонтажник стягивает тугую шапку, проверяя цела ли макушка Узи, на что та вдруг так привычно всхлипывает, позволяя погладить себя по голове. - А мы с тобой оба странные… - шепчет убийца, оттаскивая ослабшее тельце подальше от ослепительного дневного жара. – По-своему. – он вслушивается в горький плач работяги, думая о своём вчерашнем изгнании, и зажимая собственную рану на боку, которую пока что удавалось умело скрывать. Его лидер изгнала его за неповиновение, а точнее пыталась убить, но дала уйти, когда тот пустился наутёк. Интересно, что скажет на это Узи? Новая-старая знакомая казалась такой родной и такой чуждой одновременно. Он не знал кто она и откуда, знал лишь о её наболевшем, и о том, что она ему доверяет. Слепо и без причин – от слова совсем. И слёзы продолжают пестреть на дисплее, только сейчас Эн будто буквально ощущает их – на его руки падают крупные капли. Капли масла, сорванные тряской. И его снова тянут за ворот, чтобы уткнуться в плечо - вновь тянут так, будто совершать это действие совсем не страшно. Смело и сильно, без тени осторожности. Эн другого и не попросил бы. - Скоро солнце обогнёт эту постройку, - напоминает через какое-то время демонтажник, нарушая установившуюся тишину. – И мне станет худо. – он чувствует, как морально раненый зверёк в его руках тихонько шевелится – Узи встаёт на ноги, помогая себе сначала локтями, а потом ладонями, пару раз пошатывается и выпрямляется. - Выпей это. – протягивает она блестящие замасленные запястья – жидкость собирается густыми комками и крупными каплями. Подросток улыбается, вымученно досыта своей истерикой, и смотрит с детской невинностью на то, в чём ей убийца отказать не мог. Эн слизывает масло, аккуратно и быстро, не вызывая отвращения движениями своего языка. Этого мало, но лучше, чем ничего. В ответ он снимает с плеч меховую накидку, которую носил поверх плаща, и кладёт её на плечи Узи – ей нужнее. Девушка первая шагает в тень здания, ещё глубже, двигаясь к подвальным помещениям, он – за ней, мягко хватая за руку, чтобы та не оступилась. Узи не оборачивается, потому что она не верит никому, кроме Эн, а он говорил не оборачиваться на прошлое. Она отомстила, сделав выбор в свою пользу. Он тоже сделал его в её пользу, когда изменил своему отряду. Они разные, и ошибки у них разные. Но направление одно.