Point of no return

Существуют линии, говорит Силко. Границы. То, что установлено — им. То, что пересекать нельзя — ей. И все это напоминает какой-то безумный танец, погоню друг за другом, тощей шелудивой заунской псины за собственным хвостом. Когда он сидит в своем кресле, распростертый под нажимом ее бедер, устроившийся под кольцами синих кос, пока ее пальцы давят и давят на поршень, впрыскивая ядовитую смесь Шиммера — он задумывается? Хоть на немного, каково ей. Танцевать вокруг Силко днями, ночами, караулить на балках, чтобы никто из посетителей даже не вздумал покуситься на святое. Севика, может, и груда мышц и металла, но ей не хватает той самой крохотной капельки безумия, позволяющей не просто следить за чужими словами и мыслями, а предупреждать их. У Джинкс всегда курок на взводе, а указательный на чеке. Любое движение, и она рванет вниз, словно марионетка на нитках, водопад с высоты, только бы укрыть собой, заслонить, защитить. А Силко — понимает ли он. О да, конечно же, это ведь он расставил эти границы, очертил линию, за которую больше нельзя. Нельзя спать в его кровати, нельзя заявляться с босыми ногами и в рубашке на голое тело, нельзя прислоняться, когда рядом заунские Бароны, нельзя даже виду подавать, что она что-то означает. Не больше, чем мартышка, бомба на блюдечке, вот какой ее видят все, и поддавшись этому взгляду, так же себя ведет и он. Джинкс сплевывает себе под ноги и встряхивает головой, позволяя косам змеиться за ее спиной. Мартышка.

Оружие, смеется Майло.

Пустышка, добавляет Клаггор.

Джинкс, не больше. Но ничто не может оставаться собой вечно. Однажды ему придется сдаться. Может, она сотрет эту линию. Когда на ней из одежды будут лишь одни грубые ботинки, с наслаждением пройдется подошвой по этой невидимости, разрывая защитное кольцо. А затем вступит в круг. И достанет его. И, может, тогда, ее болезненный разум, изодранный в ошметки множеством голосов, затихнет. Перестанет вертеться юлой, голоса умолкнут, останется только один. Его. Силко.

***

Нельзя сказать, что она не пытается. Особенной разницы между лаской и мучением нет, это только градация одного оттенка. Небесно-голубого, когда Силко усаживает ее вечером на диванчике и принимается расчесывать спутавшиеся за день волосы. Джинкс откидывает назад голову, поддаваясь равномерным движениям, скребущим прикосновениям зубцов, касанию теплой ладони, отчего по плечам табуном маршируют мурашки, и стонет. Громко. Стонет захлебываясь, наслаждаясь, с закрытыми глазами, потому что под веками лишь мельтешащие пятна, и движения расчески останавливаются. Ее словно подловили на настолько постыдном, что она окостеневает, превращаясь в недвижимое, неживое существо. Не дышит, боясь, что сейчас ее оттолкнут, выбросят. Силко замирает. Молчит. И, только прочистив горло, спрашивает хрипло: — Ты в порядке? — нарочито спокойно, беззаботно, будто всего этого не было. Она не может ответить. Он и так знает ответ. Фиолетового, как Шиммер, что клубится в шприце, зажатом в ее ладони. Когда она, оседлав Силко, ловко склоняется над его лицом. Он не моргает, не может — игла длинная и острая, а его правая половина лица и без того пострадала. Но смотрит на нее так, что Джинкс хочется заерзать. Больше, сильнее, с нажимом проходясь задницей по его промежности, узнавая, насколько некомфортно — приятно — ему. — Еще чуть-чуть, — Джинкс закусывает губу, приспосабливаясь, ее соски под кожаным топом стоят дыбом, пока она прижимается к жилету, — еще... чуть... — мучительное ожидание стоит того, она тоже пытает себя, окунаясь в облако запаха табака и заунского дыма, терпкого парфюма и пота. Ноздри раздуваются, легкие вот-вот лопнут, и жаль, что нельзя законсервировать этот момент, потому что потом ночью в одинокой постели она будет желать этого запаха. И рыдать. — Еще... — палец нажимает на поршень, Силко дергается, оскаливаясь от боли, а она торжествует, купаясь в его тепле ровно пару секунд, пока ее не сбрасывают с колен, будто изношенную вещь, ненужный инструмент, старую ветошь. — Я должен работать, — сдавленно говорит Силко, что-то о новых договорах, о поставках Ренаты Гласк, но Джинкс убирается прочь быстрее ветра. За ее спиной хлопает дверь, чуть не прижимая конец синей косички, но она бы с радостью отстригла их обе, только бы не оставаться рядом. Внутри все клокочет, а от хохота демонов голова разрывается. Венозно-кровавого, как цвет его рубашек. Одной из. Он знает, что Джинкс ее стащила, или нет. Разницы тоже никакой. Силко никогда не скажет. И сейчас она лежит на лопасти, ноги висят над бездной, еще немного, пара неловких движений — и тело соскользнет вниз, но танцуют лишь пальцы на клиторе. Зубы стискивают мокрую от слюны ткань красного рукава, намертво, буквально истирая ее. Она стонет, вытянувшись в струну, потому что все тело напряжено до предела, легкое как перо над пустотой, в которую страшно рухнуть. В одиночестве. Где-то в другой вселенной кто-то мог бы ее ласкать, показывая, направляя, но выходит так как выходит, неловко, болезненно, хотя разум, заполоненным этим венозно-красным, сдается, вплетая в боль удовольствие. Пальцы. Ее пальцы. Его пальцы. Она представляет, что все это время это мог быть Силко, он хотел бы ее, не как дочь, не как вещь, не как полезный инструмент. Просто хотел. Всю. Кляп рукава рвется, когда она дергается, чуть не скатываясь вниз, с лопасти, хотя будет ли разница в самом деле? Силко поймет? Найдет ли ее изломанное тело на дне вент-шахты, будет ли горевать? К дьяволу, она никогда не узнает. Линии. Линии. Границы. Джинкс запутывается в них, цепляет нитки ногами-руками, все больше напоминая себе мошку в паутине, злится и рвет, чтобы за ночь, за разговор, за один короткий взгляд Силко наплел еще. Она бы ушла, только некуда.

***

Она уходит. Теряется в трущобах. Забирается в самую дальнюю и темную дыру. Прячется там, безумно скучая. По Силко. По его пальцам, распутывающим косы, по его губам, сухим, горячим, на ее лбу, по словам, похвалам и колкостям. По бару. По своей берлоге, по своим чертежам, по всему, что составляет ее. Ищет Барона, который смог бы заменить его. Например, Финн — почему бы и нет. Он молод, хорош собой, в золоте. У него нет седины, сколотых зубов, нет легкого прихрамывания в дни, когда сверху идет ядовитый дождь. Но стоит ей просто заявиться в его позолоченных угодьях, заявить, что она готова поработать на него, с ним, побыть личным помощником, как он по щелчку пальцев делается мертвецом. Джинкс знает, кто щелкнул. Она ушла бы наверх, только вот в чем беда — это Вай могла себе это позволить. Стать пилтоверской шлюхой, предать все ради свежего воздуха, синего неба и Кираманновской любви. Джинкс стоит на мосту — тот самый мост, где кто-то обязательно умирает — и думает, что в этот раз у нее даже нет якоря. Нет запаха Силко, нет разодранного рукава его рубашки, нет даже отзвука низкого голоса, чтобы удержаться. Линии. Линии и бесконечные границы. Мост — граница. Люди и их взгляды, шепотки, слухи — граница.

Прыгай, говорит Вай.

Давай будем вместе, как раньше, улыбается Вандер.

Она с легкостью запрыгивает на перила. Косы змеятся на ветру, небесно-синие, даже в смоге. Балансирует, вытягиваясь струной, и это почти так же хорошо, как и оргазм с мыслями о чужих пальцах вместо своих, и зажигает сигнальную шашку. Синюю. Кто-нибудь, заберите меня отсюда, Джинкс заносит ногу над бездной. Пожалуйста. Кто угодно... И ждет. Может, за эти ничтожные несколько секунд линии сотрутся, границы исчезнут, и со спины ее обхватят, оттащат от бездны, укроют тяжелым кроваво-красным, и назовут своей. Не вещью, не дочерью, не оружием, просто своей. И ждет.