Начало

Антон знает, почему он здесь. Видит в глянцевых кляксах зрачков, стянутых тонкой нитью губах и бездыханно застывших рёбрах. Когда Олежа говорит: — Я свободен, — Антон знает, что не ошибся. Антон знает: Олеже не нужны объяснения — Олежа и так всё знает. Олежа никогда не занимает подлокотники кресел в актовом зале и не срывает голос, подпевая огромной толпе. Никогда не пишет ничего провокационного на своей странице. Никогда не выходит на проспект Сахарова по выходным. Олежа смотрит пристально, с опасением (не услышит ли кто другой?) и заметно вздрагивает, когда гром прорывается когтистыми лапами сквозь нависшую тишину. — Буду ждать, — говорит Антон и до конца пары обивает пальцы об обтянутый кожей руль. Антону хотелось бы не впутывать в это Олежу. Сказать: «Мне не нужна помощь». Антон привык справляться со своими проблемами в одиночку: просыпаться ровно по часам, игнорируя спаянные усталостью веки и боль у левой лопатки, дописывать курсовую в последние две недели, отрешившись от внешнего мира, и скрываться от доблестных стражей правопорядка. Антон, конечно, прекрасно всё понимает. Знает, что Олежа проводит месяц перед сессией, зарывшись в чужие долги за пару тысяч рублей. Знает, что Олежа всегда молчит, даже если ему есть что сказать. Знает, что в чужих глазах Дипломатор — это «угроза Конституции» и «юношеский максимализм» (как сказал отец). Знает, но соглашаться не хочет. Хочет спорить, трясти за плечи, заглядывать в глаза, сомкнув гордые губы. Хочет, чтобы Олежа понял: они могут всё изменить. Антон изменяет себе каждый раз, когда стирает алую маску. Вместе с масляными подтёками с его лица сползает уверенность в том, что он поступает правильно. Дипломатор оседает на пальцах невысказанным упрёком: сколько в тебе честного? Не заигрался ли ты? Взгляни правде в глаза: ты же плоть от этой зловонной античеловеческой плоти. Антону хотелось бы, чтобы Дипломатору не нужна была маска. Чтобы люди были готовы услышать то, что он скажет. Чтобы в этой стране работало разделение властей. Чтобы вы(м)ученная беспомощность наконец-то исчезла. Антон привык вести споры и находить слабые места до того, как это сделает кто-нибудь другой. Антон знает: его — недельную звезду заголовков об аварии на Садовом, после которой даже не присудили штраф — вряд ли станут слушать. Не поверят. Рассмеются ему в лицо. Антон знает, кто точно не рассмеётся. Кто поверит. Ему. В него. Олежа смотрит — тревожно и преданно, нервно вцепившись в лямку рюкзака. Не бежит, стоит вкопанным в землю, собирает весь скепсис в складку сведённых бровей. — Чего ты хочешь добиться? — спрашивает он, и в грудь пробивается воздух. Антон говорит: размахивая руками и то и дело трогая лицо. Антон говорит: как будто молчал несколько вечностей до этого самого дня. Антон говорит: смело и честно, потому что знает, что его услышат. И для этого не нужен плащ, не нужна маска, не нужна скандирующая толпа, когда каждое слово отзывается на дне этих пытливых глаз. — Ты мне поможешь? — вырывается хрипло и почти устало. И Олежа кивает, порываясь к нему, вперёд.