Оправдание для ненависти

- Миша, а как тебе Шаляпин? – спросил Ворошилов, мечтательно глядя на языки пламени. Он любил все красивое: красивых лошадей, искусство, красивых женщин - несмотря на счастливый брак. И сам был очень красивым, храбрым и дельным человеком, не хватающим звезд с неба, но из тех негениев, на которых держится мир. - Силища, - ответил Фрунзе, морщась от боли: его беспокоила рана, полученная в стычке с махновцами. - Да не нравится он мне, - вмешался Буденный. - Души в нем мало. Не трогает. - Ты умен не по годам! Критик! Знаток! – обиделся за любимого артиста Климент. - Ты спросил – я ответил. - Ты что, бессмертный, что ли? – упрекнул Михаила Климент, с тревогой глядя на бледное, осунувшееся лицо друга. - Не пацан ведь. Совсем себя не бережешь. - Ага, сейчас все брошу и как начну себя беречь! – усмехнулся Фрунзе и поддразнил: - То-то у тебя, осторожный ты наш, на Чонгаре пика в бурке запуталась, кабы не бурка – торчала бы в животе! - Нет, ребята, не казацкое это занятие – беречь себя, - сказал Буденный. – В том смысле, что баб… женщинам это позволительно, а нам не положено! Мы - молодые, сильные, умные, бывалые парни – наше дело пахать войну, а на войне и убить могут. Ну, убьют – товарищи похоронят, на земле не оставят. Делов-то куча. - Насчет Шаляпина, кстати, я скорей с тобой соглашусь, Семен, - заметил Михаил, некогда руководивший хором. - У Шаляпина оперная манера исполнения, его задача – показать вокальные данные, мощь, диапазон, потому и не трогает. А души в романсах много. Поэтому их все любят. - И ты?- поднял черные брови Буденный, считавший друга очень серьезным и мудрым человеком. - Я их даже сочинял в юности, когда студентом был. Ты что думаешь, я сразу на лошадке и с маузером родился, что ли. - Ну что, Миша, пошатнем наш авторитет? Распишемся в любви к кабацкому жанру? - хохотнул Ворошилов. - О, мой авторитет настолько незыблем - некоторые вообще думают, что меня не бывает, - улыбнулся Фрунзе. – Пора бы и пошатнуть! - Завеса спущена! Не надо притворяться! Окончен жизни путь, бесцельный и пустой! Нет сил надеяться, нет сил сопротивляться, Настал расплаты час с бездушною судьбой! - немного чересчур бодро, но душевно запел Климент своим небольшим, хорошо поставленным тенором очень приятного тембра. - Зачем же с прежнею мучительной тоскою Сомненья прошлых дней закрались в сердце вновь? И вместо нового, желанного покоя Волненья старые, тревога и любовь! - подхватил Михаил. Буденный не пел, так как не знал слов. - Роман Валерьянович, а вы давно на охоте были? Если Хлудов и был озадачен, то ничем своего замешательства не обнаружил. - Давно, еще до германской. На парфорсной, когда сдавал экзамен по верховой езде в Академии. - Ну, парфорсной не обещаю, борзых и гончих у меня нет. Как относитесь к кабанам? - В каком смысле?.. – кажется, Фрунзе все-таки удалось ошеломить собеседника. - В смысле пострелять. В хорошей компании. - Их горькая доля меня не трогает, - справившись с изумлением, ответил Хлудов. - А к алкоголю в умеренных количествах? - Смотря до какой степени вы там отдыхаете. - В умеренных, я же говорю. Чтоб быть в состоянии сесть на лошадь. - Нормально отношусь. Случалось и напиваться, не понравилось. А вы охотник? – спросил он после паузы. - Да, с детства. Я рос в Семиречье, когда отец умер – стало материально тяжело, у мамы, кроме меня, три сестры, и еще старший брат тогда был студентом. А я – гимназист. Ну, и стал на охоту ездить, сайгаков стрелять. А потом в Сибирской тайге - вот где охота! – на кабана ходил, сохатого добывал. - Лося, что ли? – не понял собеседник. - Сохатого. Так его местные жители уважительно называют. Сильный зверь, непредсказуемый, опаснее кабана. - И с какой целью вы меня намерены таскать в зубах? На охоту и еще куда-нибудь? - Чтобы сохранить вам жизнь, - просто ответил Фрунзе. – Держитесь меня, рядом со мной вас не тронут. Хлудов угрюмо покачал головой: - Мне незачем жить. - Сейчас вы в этом вполне убеждены, понимаю. Но что, если это ошибка? Вы ведь были убеждены, что нас, большевиков, нужно уничтожать как бешеных собак. Что и делали, со всем усердием и старанием. А теперь, по-видимому, эти убеждения дали трещину? Хлудов молчал. - Правильно ли я понимаю, что, вернувшись, вы не просто искали смерти? Пулю в лоб и в Клопополе можно пустить. Чего же вы хотели – ну, хотя бы конкретно от меня, - явившись сюда? - Я хотел… сам не знаю, чего я хотел. Взглянуть на вас вблизи. Наверно, убедиться, что из-за вас погибла Россия, что вас надо было вешать на фонарях, что я все правильно делал… найти оправдание для ненависти. - Нашли? Хлудов поднял голову, взглянув собеседнику в глаза, и снова опустил. - Нет. Фрунзе долго рассматривал идеальный пробор в темных с проседью, коротко остриженных волосах. Лицо его в эту минуту не было непроницаемым, оно было грустным. - Мне бы власть, - начал Фрунзе, и Хлудов удивленно вскинул глаза – какой еще власти фактическому наместнику Украины и Крыма? - мне бы власть – я немедленно объявил бы амнистию всем, кто хочет мира. Простил бы всех, не разбирая вины. Мы, русские, должны оставить это позади. Начнем припоминать друг другу вины – опять подеремся, и этому не будет конца. - «Мы, русские…» - медленно повторил Хлудов. – Можно вопрос? - Откуда у меня такая фамилия? - Как вы?.. - Да все об этом спрашивают, - усмехнулся Фрунзе. – Впору уже с плакатом ходить. - И все же? - Я не немец и не еврей, если вы об этом. Фамилия молдавская, мой отец – обрусевший молдаванин, мать – русская, из Воронежа. «Фрунзе» в переводе с молдавского значит «лист». Ну, лист, который на дереве. А ваша фамилия что означает? - Вам подходит ваша фамилия. А хлуд – это жердь, оглобля. Видимо, прапрадед был худым и долговязым, вот и прозвали. - Вам тоже подходит. В дверях показалась голова старшего адьютанта Сиротинского. - Михаил Васильевич, Москва. Дзержинский на проводе. - Иду. Председатель ВЧК был рад оказать Фрунзе услугу – он чувствовал себя виноватым в неприятном инциденте, когда чекисты без его ведома, по приказу Троцкого обыскали поезд командующего Южным фронтом. Уж что они там надеялись обнаружить, гарем бухарского эмира или адскую машину, неведомо никому. - Товарищ Фрунзе, я знаю от Сергея Сергеевича Каменева о вашем деле, - голос Феликса в трубке сменился покашливанием. «Это не туберкулезный кашель, - подумал Михаил. – С чего все решили, что у Дзержинского чахотка? Это же одышка. Сердечник он, сердечник». – Я считаю, что вы правы, амнистия необходима. Будем добиваться ее вместе. Что еще я могу сделать для вас? - Землячку из КрымЧК уберите. Чтоб духу этой стервы здесь не было. - Уберу, - Дзержинский снова закашлялся и тяжело перевел дух. – Хотя это непросто, она, чуть что, жалуется Владимиру Ильичу… истеричка в точном медицинском смысле… но я настою на этом, даю вам слово. «Слово шляхтича», - невольно усмехнулся Фрунзе. Шляхетский гонор Дзержинского многих бесил, но Фрунзе считал, что лучше уж дворянская честь, чем никакой. - Я рад, что мы понимаем друг друга, Феликс Эдмундович. Благодарю. - Рассчитывайте на меня в вопросах, связанных с репатриацией. Наши позиции совпадают. Я счастлив, что мы будем работать вместе, Михаил Васильевич. - Я тоже. Звонок Дзержинского привел главкома Украины и Крыма в такое приятное расположение духа, что он, положив трубку, не стесняясь присутствием штабистов и адьютантов, спел: Время изменится, Горе развеется, Сердце усталое Счастье узнает вновь! В последний раз Михаил так пел, когда врангелевские дивизии покатились назад от Каховского плацдарма, и он понял: есть! хребет врага хрустнул! победа близка! Оказывается, одна спасенная жизнь может сделать таким же счастливым, как великая победа, предназначенная войти в анналы истории.