Варвар в Византии

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.

Месяц януариус, 897 год, Константинополь

***

      Софийские вечерние звоны ударили в спину венчальным зовом, подгоняя. Лабель спешно двигался вдоль Месы, плотнее кутаясь в меха — середина зимы выдалась злой и коварной: то сеяла колючей крупой, то хлестала проливным дождем. Нынче расположиться бы в уютных, согретых камином покоях, да нельзя: на встречу с отцом спешил. Справа остался опустевший медный рынок — Халкопратия, редкие прохожие спешили прочь, под теплый кров. На одинокого, хорошо одетого пешего взгляда никто не поднимал. Оно и к лучшему: он не взял провожатого. Да и кого ему брать, когда Рикс…       Лабель разозлился на себя за проскользнувшую мысль о варваре. Горечь, обида, ревность — все положено ему оставить за стенами Палатия. Не время и не место предаваться эмоциям. Но память о Риксе отдавала ноющей болью в груди. Ускоряя шаг, он убеждал себя, что на все воля Божья, Ему виднее, что лучше для неразумных детей. Да и разве был у них с Риксом выбор?.. Им пришлось бы пожертвовать чьими-то чувствами рано или поздно. Да что чувствами: безопасностью, положением не только личным, но и близких людей. В конце концов, любовь не ищет своего, а поступает так, как велит долг.       Остановившись у небольшого дома, что аккуратно приютился в Халкопратейском переулке среди десятка таких же, Лабель перевел дух. Весть о прибытии отца застала врасплох, но он рассудил, что это удобный повод избежать обременительного присутствия в храме сегодняшним вечером. И, не оповестив никого, двинулся в путь, даже не приказав снарядить носилки — о визите Кассия Флавия в Константинополь до поры не должен знать никто другой.       Колокола Святой Софии, наконец, умолкли, позволяя собраться с мыслями. Лабель усмехнулся сам себе: приготовиться к разговору с отцом ему не помогут и десятилетия, прожитые в Палатии. Что ж, для искренних речей стратегия ни к чему. Мягко стряхнув снег с мехового оплечья, он постучал в деревянную дверь. Та почти тотчас отворилась — даже шагов слышно не было. Похоже, его здесь ждали. Лабель бесшумно скользнул внутрь.

Несколькими неделями ранее

      Грациана, осторожно отпивая травяной чай на меду, подметила, что покои Зои по роскоши и удобству не уступают покоям Юстины.       « — Семья Заутца в чести́ у императора, хоть по чистоте рода Флавии дадут им фору в несколько поколений».       Стилиан Заутца возвысился еще при Василии Македонянине, и, видимо, действительно был незауряден и умён, раз император подпустил его так близко, а недавно даже пожаловал титул магистра, тогда как ни для кого в Палатии не было секретом, что отношения со ставленниками отца у Льва, обычно, не самые тёплые. Решив не упускать это из виду, Грациана выжидательно улыбнулась заклятой подруге. Зоя сама позвала ее и, как она подозревала, вовсе не для светской беседы.       — Я хочу чтобы ты помогла мне погубить кесаря. Сместить. Опозорить. Как угодно, лишь бы ослабить влияние Флавиев.       Отдавая должное прямоте Зои, Грациана не изменилась в лице, лишь на мгновение задержала горячий чай во рту.       — Почему ты думаешь, что я знаю как это сделать? — поинтересовалась, промокнув уголок рта салфеткой.       Зоя смерила ее насмешливым взглядом, оценив выдержку. Подруги ли — врага, — зависит от согласия Грацианы помочь.       — О, я не сомневаюсь, что ты знаешь, — Зоя серебристо рассмеялась, откусывая немного от песочного колечка, густо облитого медом и посыпанного фисташкой.       — Столько лет в доме Флавиев — тебе известны все их слабые места. Или, хотя бы, большинство. Какой-нибудь грязный секрет… Вряд ли Кассий Флавий достиг такого уважения и богатства вне Палатия не замарав руки.       Зоя склонила голову, почти игриво уставившись на Грациану.       « — Вот тут ты как раз ошибаешься, милая. Кассий безупречно чист. В отличие от сына…».       Грациана хранила это для себя. Стыдно признать, но она мечтала когда-нибудь бросить кесарю в лицо знание о его тайне. Зачем? У нее не было ответа, но мысль приятно грела. А ещё таким интимным секретом удобно затыкать дыру в собственном сердце.       Понимая, что это не дружеская просьба и отказа Зоя не примет, попробовала потянуть время:       — Нужно подумать, как выставить кесаря в невыгодном свете перед императором. И, что еще важнее, как преподнести это Льву. Я не так влиятельна, чтобы погубить человека такого ранга, не погибнув сама.       Зоя мгновенно ухватилась за последнюю фразу, хищно сверкнув глазами.       — О, не беспокойся, милая Грациана. Укажи, куда бить, а уж чем — я найду.       От ее елейного тона Грациане стало смешно. Неужто Зоя и впрямь думает, что она такая дура? Отдать оружие в чужие руки, чтобы самой остаться не у дел? Бесполезной, никому неизвестной армянкой? Ну уж нет. Не для того она лелеяла свою неприязнь, рискуя бессмертной душой.       — Ни к чему такое беспокойство, дорогая Зоя, — не удержала усмешку за плотно сомкнутыми губами.       — Я справлюсь. Дай мне немного времени.       — Времени как раз нет, — раздраженно бросила Зоя, манерно вытирая липкие пальчики.       — Кассий со дня на день прибудет в Палатий, и тогда против Флавиев будут бессильны и человеческие силы, и небесные!       Заметив вопросительный взгляд Грацианы, неохотно добавила:       — Отец придержал письмо кесаря в Оптиматы, сколько мог. Но дальше тянуть было уже просто нельзя.       — Как давно на самом деле письмо отправлено Кассию?       Получив ответ, Грациана прикинула в уме, сколько у них времени. Действительно, мало. Бросить тень на Лабеля, когда в Палатии его отец, будет гораздо сложнее. Значит, действовать нужно быстро и наверняка. Но такие тайны не вываливают прямо, рискуя собственной головой. К счастью, Грациана знала, кто может ей помочь. Мысленно записав Зою в свои личные должницы, отправилась на поиски Николая Мистика. В груди ныла неясная тревога — выдать тайну кесаря, казалось, труднее, чем пытаться отравить его. Как ни противна ей была его природа, Грациана справедливо выделяла ум и благородство Лабеля. При других обстоятельствах они могли бы стать союзниками… И, как Грациана ни силилась, не испытывала к нему личной неприязни. Лишь необъяснимую тоску. Не любовную — сочувствующую. Ведь кесарь, должно быть, глубоко несчастен и одинок, раз спутался с диким язычником…       Договариваясь с совестью, Грациана уцепилась за эту мысль: он духовно болен! И недуг его тем глубже, чем дольше подле него находится этот варвар! Вот уж кому пощады не ждать!.. Хорошая христианка просто не может спокойно наблюдать, как душа ее ближнего разлагается под тлетворным влиянием язычника. Любовь долготерпит и милосердствует, но потакать греху, значит, самой грешить. Нет уж, грешить без выгоды для себя, Грациана не согласна.

***

      Николай Мистик с любопытством взирал на Юстину Флавиану. Она держалась с достоинством, но мелкие жесты выдавали тревогу: затаивала дыхание, украдкой поглядывая на дверь его кабинета, будто и боялась, и, одновременно, надеялась, что кто-то войдёт, прерывая их. Но Николай, невзирая на спонтанность этой встречи, принял меры, чтобы им не мешали.       — Тебе не о чем беспокоиться, дитя. Уверен, в Палатии ты наслушалась всякого, но, поверь, я не враг тебе, — присаживаясь напротив, молвил Мистик мягко.       — Вы меня позвали для исповеди?..       Господь Всемогущий, эта девочка и впрямь чиста как снег. Или бесхитростно нечестна с ним.       — Исповеди? Помилуй, я знаю, что у тебя есть духовник, и не стал бы так грубо вмешиваться.       Он лукавил специально: постоянного исповедника у Юстины не было, и ему доставляло удовольствие видеть стыдливое замешательство на ее лице.       — Нет, дитя. Я хочу чтобы ты отвечала мне прямо.       — Но… о чём?..       Он сложил ладони молитвенным жестом, поднес ко рту, будто задумался на минутку. На самом деле, размышлял, насколько сильно стоит надавить на девчонку Флавиев. Сама по себе она ничто, мягкая глина. Но если способна убедительно солгать, значит, внутри кроется стержень. А это уже опасно. Объединенные Флавии — сила, с которой нельзя не считаться.       — О любви.       Он едва не рассмеялся от смеси эмоций на хорошеньком личике: недоумение, испуг, отвращение. На секунду представил, что она всерьез заподозрила его в попытке ухаживать, и таки хмыкнул себе в бороду.       — О сестринской любви, — поправился аккуратно.       Взгляд Юстины стал загнанным, точно он надавил на больное.       « — Любовь не радуется неправде, а правду сказать нельзя, да, милая?»       Но в правде он не нуждался — она была ему прекрасно известна. Так давно, что, когда та хитрая армянка с искусным возмущением преподнесла ему секрет младшего Флавия, даже не счел должным разыграть удивление. Содомитские наклонности кесаря? Боже милостивый, кого в Палатии можно этим изумить? Уж точно не императора и не его самого. Николай догадывался, что и Феофано знала — не зря так ненавидела мальчишку, — и уж если знает даже безродная служанка, то какова цена этому «секрету»? Не мешает и ладно. Тем более что до недавнего времени кесарь вел образ жизни исключительно благочестивый и незаметный. Даже то, что теперь спутался с варваром, не волновало Николая — он только повеселился, вспомнив, как прочил язычника в полюбовники Феофано. Немудрено, что у них не задалось. Нет, варвар не опасен. Такую вошь легко раздавить в любой момент. Но не это интересует Николая.       Знание без понимания, как его применить, — ничто. И он хотел понять, как именно может использовать вверенные ему сведения для личной выгоды. Кассий не мог быть в неведении, кого породил. И Юстина, какой бы наивной не казалась, тоже, по всей видимости, в курсе. Вот только скажет ли ему?       Николай начал издалека. Говорил о репутации потенциальной августы. Подчеркнул, как после пятнадцатилетнего пребывания в Палатии Феофано, любая дева, на которую обратит взор базилевс, окажется под пристальным вниманием аристократии и духовенства.       — Ты должна быть безупречна, понимаешь, девочка?       Юстина кивала, ещё не осознавая, куда он клонит, а Николай, сочувственно вздыхая, напоминал, что, обвенчавшись, она должна будет поставить мужа на первое место. Выше отца. Выше брата. Выше семьи, которую покинет.       — Интересы базилевса и интересы Византии над интересами твоего рода. И любовь к ним должна быть выше любых привязанностей. А значит, если у твоей семьи есть какая-то тайна, что может опорочить ваш с императором союз, ты должна об этом поведать.       Она поняла, наконец, поняла. Николай видел, что ударил точно в цель. Дальше разве что обвинить прямо, но уже и этих слов Юстине было достаточно. От него не укрылось, как она напряглась всем телом. Вдохнула, будто решая — броситься в пропасть или бежать. Удивительно, что не взглянула на дверь. Казалось, подлокотники кресла вот-вот пойдут трещинами под гнетом ее тонких пальцев, но Юстина вдруг заговорила с неожиданной убежденностью:       — Я пока ничего не должна императору: ни как жениху, в виду несостоявшегося сватанья, ни как а́вгусту. Тайны семьи Флавиев — если таковые имеются, — под защитой главы, моего отца. Ему и ответ держать перед императором. Но, уверена, Кассий чист перед богохранимым, так же, как и я.       Николай едва рот не раскрыл — надо же, как она заговорила! А зубки то имеются, все Флавии их затачивают со временем. И, главное, ведь не лукавит, не для собственной выгоды торгуется — семью защищает. Он слегка поморщился от досады на самого себя: забыл, что не с Феофано дело имеет и даже не с той настырной армянкой. Юстина так раздражающе, неправдоподобно не амбициозна, что немудрено и оплошать — подобное в Палатии встретишь реже, чем явление Христа народу. С ней другой подход нужен.       — Деточка, да кто ж об отце твоём, благородном Кассии, молвит? — обронил он так вежливо и кротко, что Юстина снова растерялась.       — Речь о кесаре Лабеле. Дурными слухами Палатий полнится, — сокрушенно поцокал языком, становясь позади Юстины.       — Сказывают, — Николай слегка наклонился и его дыхание шевелило ее волосы, — что внимание — слишком пристальное, — варвару твой брат оказывает. Благодетельствовать одаренному приближенному — не грех. Вот только за какие заслуги? Ни умом, как я знаю, ни образованностью варвар не блещет. Или, может, кесаря привлекли другие таланты?       Юстина поднялась, пылая гневом.       — Негоже человеку вашего сана такие грязные слухи распространять!       Он сурово осадил ее, силой возвращая на место:       — Грязные или правдивые — то мне решать! Тебе же ответ держать, когда спрашиваю.       Напуганная физическим воздействием, Юстина сжалась в кресле. Николай снова сел напротив, смягчаясь, произнес:       — Если кесарь делает что-то предосудительное, лучше мне узнать первому.       Она тряслась перед ним, беззвучно всхлипывая, но бледные губы были упрямо поджаты, а в теплых обычно глазах горел тот же непримиримый огонь, что и у всех Флавиев. Николай уж подумал, что довел ее до исступления, загнал в угол и толку не будет, но тут она, гордо подняв подбородок, заговорила снова.       Голос Юстины слегка дрожал, но она постепенно овладевала собой:       — Подозрения, павшие на моего брата — нелепое недоразумение. И я сама отчасти виновата в этих наветах.       Николай вскинул брови, а Юстина продолжала с удвоенным жаром. Поведала, что одна из прислуживающих ей девушек неравнодушна к варвару и, как оказалось, он отвечает ей взаимностью. Желая помочь влюбленным, она попросила брата выступить их покровителем: дать чужаку высокую должность телохранителя, помочь привыкнуть к жизни в Палатии.       — Поэтому Лабель и проводил столько времени в компании варвара. У кого ещё, как не у кесаря, язычнику учиться христианской добродетели и морали?       Николай слушал, мысленно аплодируя ей. Прозрачно видел, что Юстина лжет: самозабвенно, с жаром, так, что сама почти верит в то, что говорит. Но объяснение настолько потрясло его своей простотой и правдоподобностью — святые угодники, разве бы он сам не использовал этот предлог, если бы требовалось прикрыть подобный грех? — что Николай даже и не подумал ей перечить. Напротив, теперь он ясно понял, насколько Флавии сплочены и несгибаемы, даже по одиночке. И пусть — он даже поможет ей воплотить придуманный на ходу план.       Пожурив ее для вида, он сказал несколько напутственных слов и пообещал лично крестить варвара, а затем и венчать влюбленную пару.       — Как имя девицы, напомни?       Оба прекрасно знали, что Юстина не называла никакого имени. С небольшой заминкой ответила:       — Хистория.       Николай кивнул, удовлетворенно усмехнувшись. Конечно, Хистория. Не Грациана же, с ее то желчностью.       — Дитя, — окликнул он уже стоящую на пороге Юстину, — но если бы все же те слухи оказались правдой — ты бы мне сказала?       Зная, что опасность хоть ненадолго, но миновала, она без колебаний соврала:       — Конечно, святой отец.       Николай задумчиво глядел ей вслед.       « — Любовь все покрывает, значит…».

Месяц януариус, дом в Халкопратейском переулке

      В комнате, куда Лабеля провел молчаливый хозяин дома, было тепло от ярко горящего камина. Кассий Флавий сидел, устремив неподвижный взор на весело плящущее пламя, и казался погруженным в свои мысли. Но при появлении сына поднялся и без предисловий обнял его. Лабель, не ожидавший столь теплой встречи, на мгновение задержался в объятиях отца, чувствуя как тревога, что снедала его последние недели, немного ослабла.       — Мой сын, — Кассий, отстранившись, задержал лицо Лабеля в ладонях, разглядывая с жадным интересом.       Отец мягко улыбался и что-то забытое тоскливо заскребло за ребрами. Словно почувствовав его настроение, старший Флавий отошёл, напоследок потрепав Лабеля по щеке, как отрока. Тот смутился от внезапной отцовой ласки и, желая скрыть свое состояние, нарочно долго освобождался от тяжёлой накидки, стряхивал капли растаявшего снега, что застряли в ворсинках меха.       — Рад тебя видеть, папа.       Это было правдой. Только сейчас Лабель понял, как на самом деле скучал по отцу… все эти годы. А цветущий вид Кассия немного успокаивал грызущее чувство опасности, которое перманентно сопровождало кесаря в Палатии.       Глаза старшего Флавия мягко заблестели:       — Это взаимно, сын. Я очень скучал, по вам обоим. Увы, не мог позвать и Юстину сегодня. Как она?       С комфортом расположившись у камина, Лабель рассказал о ситуации, сложившейся между сестрой и Львом. Зная, что интерес Кассия продиктован не одними родительскими чувствами, но и политическими соображениями, деликатно вплел в рассказ новость о падении Феофано, умолчав, правда, в чем конкретно ее обвинили. Он понимал, что им сегодня предстоит непростой разговор и не хотел добавлять еще и это, уводя мысли отца в ложное русло.       — Значит, Лев действительно решил перевернуть эту страницу. Мудро, — протянул Кассий отстраненно.       И, переведя взгляд на сына, добавил с присущей ему строгой твердостью:              — Спасибо, что не подвел меня и уберег сестру. Нашей семье необходимо беречь чистое имя, так будет легче существовать в Палатии.       Лабеля на мгновение охватила досада: вот он, настоящий Кассий Флавий. Не тот нежный родитель, что недавно держал его в объятиях — опытный царедворец. Осторожный и расчётливый, даже спустя столько лет вне Константинополя.       — Я делал, все, что мог, отец, — обронил Лабель с внезапной обидой.       На себя ли, на Юстину — сам не понимал. Чувствовал только, что имя сестры отдается в сердце затаенным стыдом и глухой болью. Нет, он не винил ее за ситуацию с браком Рикса — только себя. Не уберег, не доглядел. Именно из-за его беспечности Мистик смог подобраться к Юстине, запугать и манипулировать ею.       Ладонь отца сжала его предплечье, возвращая в реальность, откуда Лабель выпал на мгновение.       — Между вами с Юстей случилось что? Поссорились?       Голос Кассия звучал недоверчиво — дети всегда и во всем стояли друг за друга горой, рискуя, порой, даже вызвать этим его гнев, — но отцовское сердце почуяло неладное. Лабель внутренне сжался от эмпатии отца — посвящать его в тот неприятный эпизод своей жизни он не собирался.       — Нет. Но иногда с ней бывало непросто, — если лаконичный ответ сына и не убедил Кассия, тот ничем этого не выдал.       — Ты бледен, Лабель. Замёрз?       Он и правда почувствовал неприятный озноб, кивнув, потянулся к огню. Кассий поднялся:       — Попрошу что-нибудь согревающее.       Когда отец скрылся за дверью, Лабель надавил на виски, пытаясь изгнать из головы так некстати нахлынувшие воспоминания. Юстина, Лев, Мистик, Рикс, Хистория: последние несколько недель их имена вызывали нервную дрожь. Он чувствовал непроходящий горький гнев на всех них, а больше всего — на собственное бессилие. Каждый оказался заложником своих неверных выборов, и обстоятельства изменить никому уже было не под силу. Это злило больше всего.       Тот вечер, когда Юстина пришла в его покои и, едва не плача от раскаяния, поведала, как Мистик загнал ее в угол, Лабелю трудно было вспоминать. Хотя разумом понимал, что план сестры логичен и справедлив, сердце пронзала невыносимая боль, и он буквально утратил самообладание. Кажется, он впервые в жизни так напугал сестру, крича, что ни за что не позволит свершиться этому браку. Когда несколько фарфоровых ваз полетело в стену, из соседних покоев прибежал Рикс, решив, что на кесаря снова покушаются. Едва вычленив из слёзного рассказа Юстины, перемежаемого гневным шипением Лабеля, зерно истины, варвар внезапно принял сторону Флавианы. Не осознавая, в каком состоянии сейчас кесарь — да он просто не мог ожидать от всегда сдержанного юноши такой силы эмоций! — Рикс справедливо заметил, что этот брак может стать удобной ширмой для всех них. Лабель же, обезумев от ревности и ярости, удививших его самого, и слушать не хотел, мечась по покоям, как загнанный зверь. Наверняка, он всполошил всех китонитов, которые даже боялись показаться из-за дверей, слыша ругань и бьющуюся время от времени утварь.       Задевало, что Рикс так спокойно отнесся к возможному браку, утверждая, что тот ничего не поменяет между ними. От этих слов Лабель просто взорвался и наговорил много несправедливых, обидных вещей, за которые стыдно до сих пор. Последняя фраза, что Рикс бросил ему, уходя, все еще обжигала: « — Ну и дурак ты, кесарь!..». Зелёные глаза, в которых отражалось разочарование, перевернули душу. Но тогда Лабель даже не понял насколько трещина, образовавшаяся между ним и Риксом, глубока. Оставшаяся в его покоях Юстина едва дышала от развернувшейся на ее глазах сцены и ничем не могла помочь. Только просила прощения, покаянно всхлипывая, и именно это привело Лабеля в чувство. Разве она не подвергала себя опасности, когда перечила Мистику, выдумывала ложь «во благо»? Над ними всеми нависла угроза, а он своей истерикой все только усугублял.       Лабель хотел все прояснить на следующее утро, когда они с Риксом остынут, но после литургии в храме к нему подошёл Николай Мистик и завел речь о браке варвара и Хистории, как о чем-то решенном:       — Раз уж Флавиана просит за язычника, да и сам он изъявил желание принять Христово крещение, разве могу я оставаться в стороне? — поглаживая бороду изрек он.       — Обвенчаю влюбленных, как только варвар войдет в лоно церкви. Вот только не знаю, как наречь его во крещении. Раз так благоволишь ему, может, хочешь стать его крестным отцом, кесарь?       Последующие дни стали сущим кошмаром для Лабеля: Рикс говорил с ним только по крайней необходимости, а сам он просто не знал, как подступиться к варвару. Да и стоило ли, раз ничего изменить нельзя? Возможно, он бы только сделал хуже, усложнив обоим принятие ситуации. Радовало лишь то, что с сестрой помирился на следующий же день. Без ее поддержки Лабель бы просто не выжил в те дни.       Вернувшийся отец прервал воспоминания. Кассий разлил принесенное вино по чеканным кубкам, протянул ему один. Заметив, что он медлит, усмехнулся, разбавляя вино водой.       — Ты не изменяешь привычкам, — не завуалированное ли одобрение мелькнуло в голосе отца?       — Ты тоже, — спрятав улыбку за ободком кубка, в тон ему ответил Лабель.       Отхлебнув терпкого вина, выжидал, пока алкогольное тепло разольется по телу. Действительно, не за горячим же отваром им беседовать.       — И что тебя интересует в первую очередь? — глядя не на него, а на огонь спросил Кассий.       — Разве ты позвал меня не за тем, чтобы поведать что-то? — внутренне собравшись, изумился Лабель.       — Я позвал тебя за тем, что в своем письме ты ясно выразил тревогу по поводу… моей верности, — голос отца звучал слегка ворчливо, безо всякой, впрочем, обиды. — Мне показалось, тебе легче будет меня допрашивать вне стен Палатия.       Лабель со стуком поставил кубок. Резной столик слегка закачался, словно взволнованный всплеском его гнева.       — Не с того начинаем, отец, — он особо подчеркнул последнее слово.       — Не допрашивать, а спрашивать. И не чтобы донести Льву, а ради твоей же безопасности.       Лабель поджал губы. Обида жгла нутро. Так хотелось поговорить с отцом искренне, без ужимок и этикета! Не зная, как еще убедить Кассия в своей доброжелательности, он просто ждал, пока тот соизволит поднять на него взгляд.       — Прости, — бальзамом на́ душу сорвалось с губ Кассия. — Нужно было помягче. И все же, — он взглянул на сына, устало улыбнувшись, — что тебя интересует больше всего?       — Почему ты так избегаешь Палатия? — не задумываясь, выпалил Лабель.       — Из года в год рискуешь призвать гнев Льва на свою голову, и все равно не внемлешь его требованиям?       « — И почему согласился приехать сейчас?»       Последний вопрос не осмелился произнести вслух, опасаясь, что тот прозвучит жалко.       Кассий вздохнул, будто смиряясь, что сегодня ему придется удовлетворить далеко не праздное любопытство сына, не утаивая ничего.       — Не знаю, чего ты ожидаешь от меня Лабель, но все очень просто — не люблю быть там, где мне не рады.       Чувствуя, что стоит на пороге разгадки непонятного поведения отца, Лабель выдавил:       — Ведь должна же быть причина, по которой Лев так насторожен по отношению к тебе.       — А я разве сказал, что ее нет?       Кассий искоса взглянул на сына, одаривая его кривоватой лукавой усмешкой, будто проверяя, насколько тот возмущен или шокирован.       Лабель затаил дыхание, боясь спрашивать дальше и в то же время отчаянно нуждаясь в правде.       — У Льва Македонянина более чем достаточно причин, опасаться и ненавидеть меня. И первая — память. Острая человеческая память — один из опаснейших врагов всех власть имущих. А уж если этой памятью обладает влиятельный богатый человек…       — Ты говоришь загадками, — произнес Лабель укоризненно. — Я жду честности — не как кесарь, как твой сын. Прошу, расскажи, что происходило между тобой и базилевсом, папа! Что такого ты сделал или можешь сделать Льву?!       В его голове вихрем взметнулись сотни мыслей и десятки сомнений. Сливаясь в единый назойливый гул, мешали сосредоточиться, заставляя нервничать и кипятиться. Намеки Андроника Дуки, врезавшиеся в память, оставляли шлейф недосказанности и тревоги.       — Что, отец?!       — Я могу свидетельствовать, что Лев — незаконнорожденный!       Восклицания прозвучали одновременно, эхом наслаиваясь друг на друга.       — Ты… что?       Конечно, живя в Палатии Лабель не раз слышал подобные сплетни, но никогда не придавал им значения, научившись быть глухим к ехидным перешептываниям. И вот его собственный отец говорит ему, что это не слухи.       — Конечно, никаких документальных свидетельств у меня нет. Я могу лишь рассказать то, что видел своими глазами, — ровно произнес Кассий, — но, подозреваю, Льву и этого более чем достаточно, чтобы невзлюбить меня.       — Как думаешь, почему я покинул Палатий, имея здесь неплохие перспективы? — он в упор посмотрел на Лабеля, больше ища поддержки, чем ответа.       Усилием воли унимая нервную дрожь в теле, Лабель твердо попросил:       — Расскажи мне все по порядку, папа.       — В году восемьсот шестьдесят шестом у признанной красавицы Евдокии Ингерины родился сын, впоследствии нареченный Львом. Молодая мать, несмотря на популярность в Палатии, была рода невысокого, а положение ей обеспечил конкубинат с Михаилом Мефистом. Патриарх отказался обвенчать их, да и императора, судя по всему, все устраивало.       Кассий плеснул себе вина до краев, сделал большой глоток, смачивая пересохшее горло. Притихший Лабель ловил каждое слово отца.       — Хоть тогда я совсем недолго служил в Палатии, но могу сказать — то была переломная эпоха. Константинополь сотрясали вихри интриг и мелких переворотов, нередко сопровождающихся членовредительством. Михаил между оргиями с Евдокией и Василием Македонянином, успевал калечить и убивать родственников, расчищая путь своим порокам.       Лабель зябко передернул плечами, вспомнив, что пришлось сделать с Грилом.       — Но перед самым рождением Льва последний Аморийский император уже почти ничем не распоряжался, полностью передав власть в руки соправителя — Василия, которого насильно женил на Ингерине.       — Ты хочешь сказать…       — Это же очевидно, Лабель. Живя под сенью Палатия четыре года, ты не можешь не сделать выводов из моего рассказа.       — Выходит, Лев — сын Михаила Мефиста и вовсе не Македонянин, — задумчиво протянул Лабель.       Мысль, что император пятнадцать лет сожительствовал с единокровной сестрой и, скорее всего, знал об этом, он озвучил с равнодушием. Лишь отметил, что мудрость Господа безгранична, ведь детей он им так и не дал. Или Лев сам принял меры?..       — А еще, он довольно низкого происхождения, раз оба его родителя не аристократы.       Кассий улыбнулся — открыто, гордясь умом сына. Поднял кубок, салютуя.       — Воистину. Но какая разница, если в биографии Македонской династии напишут другое? Уже пишут. Главное, вложить перо в верную руку.       — Но ведь руку всегда можно сменить. Если обладать достаточной властью, — Лабель улыбнулся уголками губ.       — Верно, сын. А если в придачу иметь чистую благородную кровь…       — Такую, как у Флавиев…       Недосказанное повисло в воздухе. Отец и сын внимательно изучали друг друга, не доверяя, но проверяя. И впервые Лабелю не было горько от витающего вокруг привкуса интриг. Сейчас это вызывало азарт. Может быть, из-за того, что, очевидно, отец шутит?..       Налетевший ветер ударил в неплотно прикрытую ставню, дерево глухо стукнуло о камень. Лабель вздрогнул, стряхивая наваждение. Махом опустошив свой кубок, впился взглядом в лицо отца:       — Этого опасается Лев? Что ты… мы можем восстать против него? Для этого собирает всех Флавиев в Палатии, чтобы легче было нами управлять или уничтожить, в случае необходимости?       — Ты говоришь преступно откровенные вещи, сын, но спасибо за твое «мы», — благодарно улыбнулся Кассий. — Мне по душе, каким ты стал, даже если мысль, что стал таким не благодаря мне, огорчает. Но прошу — не говори так открыто ни с кем, кроме меня. И нигде, вне этих стен.       Лабель кивнул, ощущая тепло в груди от мгновения единения с отцом. Кто подумал бы, что их сплотят дворцовые интриги?       — И все же, отец, — вернувшаяся тревога кольнула в груди, — ты ведь не враг Льву Македонянину? Скажи мне прямо, один раз.       — Вижу, Андроник Дука вложил сомнения в твою голову, — Кассий слегка нахмурился, — и тебя за эти мысли не виню. Нет, Лабель, я не враг Льву Мудрому. Каково бы ни было его правление, оно много лучше, чем власть Василия и Михаила — кто бы не оказался его отцом.       В его голосе зазвучало сочувствие и, понукаемый жаждущим взглядом Лабеля, Кассий поведал, как нелегко жилось Льву при Василии. Первый император Македонской династии всегда недолюбливал «сына» и отдавал предпочтение старшему — Константину — от первого брака. Когда Константин погиб в тринадцать лет, император будто обезумел, обрушив весь гнев и разочарование на Льва.       — Будущий император Лев Мудрый в отрочестве нередко бывал бит: ногами, до кровавой юшки. Василий запирал ненавистного ему сына, морил голодом, запрещал выбирать окружение. Я сам тайком носил Льву еду и питье, утирал кровь из разбитого носа.       Император Василий подумывал даже ослепить сына, чтобы устранить соперника на престол, но Кассий, прознав, оповестил синклит и патриарха Фотия — дядю Николая Мистика, — и они воспротивились такому недостойному деянию.       — При всем своем уме и политической хватке, Василий очень быстро превратился в никому не доверяющего сатрапа.       Лабель внимательно слушал отца, стараясь не упустить ни слова.       — А правда, что несчастный случай на охоте был подстроен и Василия убили?       Кассий вздохнул, вспоминая то время.       — О том один Господь знает. Василий обвинял Льва перед смертью — ни для кого это не секрет. Да и то, что, воцарившись, Лев сразу же приказал с почестями перезахоронить останки Михаила, добавило пищи злым языкам. Но сейчас мне важно лишь, помнит ли Лев свое унижение, что свершалось на моих глазах. И если помнит — поставит ли его мне в упрёк?       — Разве за такое можно попасть в немилость? — Лабель с сомнением покачал головой.       Кассий прищурился:       — Что, по-твоему, вынудило меня покинуть Палатий более десяти лет назад? Все, кто так или иначе возвысился при Василии, с началом правления Льва вдруг начали погибать: кто-то умер от «несварения», а тело даже не показали родным; другого нашли утопленным в термах; иного обвинили в заговоре и, при минимуме фактов, лишили зрения, титула, имущества и сослали. Я просто не стал ждать своей очереди.       Лабель стойко переваривал сведения, которыми, он уверен, отец впервые так щедро делился с кем-либо. Уточнил:       — Но какой смысл устраивать гонения на тебя спустя столько лет? Думаешь, Лев ради этого тебя так настойчиво звал? Да и зачем это ему? Мы с Юстиной имеем вес в Палатии, а ты все эти годы жил скромно.       Кассий пожал плечами, допивая вино. Печально улыбнулся:       — Я знаю лишь, что внимание к Флавиям не ослабло. Пока наша благосклонность Льву дороже наших денег, а родовитость семьи не колет ему глаза — мы в безопасности. И чтобы так длилось как можно дольше, нам нужно действовать сообща.       У Лабеля холодок пробежал по коже при мысли об опасности, которая грозила всей семье из-за его связи с Риксом. Внутри смешалась благодарность сестре, стыд перед отцом и горечь за варвара, которого использовали как разменную монету.       — Я не подведу тебя, отец. И не предам, чего бы мне это не стоило.       — А я с готовностью вырву себе сердце за вас с Юстиной, если это потребуется, Лабель.       Тот растерянно моргнул, не ожидая от Кассия таких слов. А потом, растроганный до глубины души, опустился на колени в знак сыновней покорности и благодарности.       — Ну-ну, — Кассий грубовато потрепал его по волосам, а затем сгреб в объятия, прижимая голову сына к плечу.       — Никто не посмеет причинить вам вред, пока я жив. Клянусь Господом. Ты веришь мне, Лабель?       Смаргивая непрошенные слезы, Лабель прошептал в его жёсткое оплечье:       — Одному тебе я и верю, папа.

Палатий, тем же вечером

      — Благодарю, мы справимся сами! — отрывисто бросил Рикс, захлопывая дверь перед длинным носом Грацианы.       Растерянность в темных глазах армянки доставила удовольствия больше, чем весь предыдущий день. Он не нуждается в помощи носатой проныры, чтобы раздеть жену!.. Рикс согнул руки, упираясь предплечьями в гладкую створку и, сложив на них голову, шумно выдохнул. Христианская церемония венчания оказалась на редкость утомительной. Он дергал ноздрями, но никак не мог изгнать въевшийся запах. Не удивился бы, если б обнаружилось, что теперь наполовину состоит из ладана: так часто приходилось вдыхать его за последние дни.       Впервые — во время странной церемонии, где его едва не утопили в огромной бадье: оставив в одной рубашке, трижды окатывали водой, бормоча молитвы, пока он захлебывался и отфыркивался под весёлым взглядом Мистика. Затем, повесив на шею крест, хотели отнять оберег, но так зыркнул, что не посмели — теперь молот Сварога хранился в небольшом кожаном кошеле, вместе с монетами, украденными из короба мнимого слепца во время их с Лабелем прогулки по городу. Как давно это было… У них даже не выдалось минутки поговорить с момента «помолвки» Рикса. Впрочем, он сам вел себя нарочито отстраненно. Не от обиды — за сказанные сгоряча слова не держал зла, — чтобы план Юстины не пошел прахом. Поэтому то, что сегодня Лабель не явился на венчание, было, скорее, ожидаемо.       И чего он так взъелся? Не хуже него должен понимать, что этот брак — неизбежность, а в сердце Рикса никого другого и быть не может. Было бы подозрительно идти на попятную, так зачем привлекать к себе лишнее внимание? Он отнесся к свершившемуся легко — все равно ведь исправить это не в его силах. К тому же, в браке действительно видел неплохой способ отвести любопытные взгляды от персоны кесаря. Юстина не выглядела лгуньей. И самому Риксу можно остаться при Лабеле. Каждый получил свое. Кроме Тори. Ей-то это зачем?       Вспомнив о девушке, Рикс обернулся. Покои, которые им отвели, были больше его предыдущих, но так же находились дальше от кесаревых. Здесь было уютно и тепло, но сидящая на постели Тори дрожала: не от страха ли? Не зная как начать разговор, Рикс поворошил поленья в камине, затылком чувствуя внимательный взгляд серых глаз. Других серых глаз.       Так и не найдя, что ей сказать, Рикс начал раздеваться. Тори покорно последовала его примеру. Оставшись в одной рубашке, трижды осенила себя крестным знамением, отвесила поклоны на стоящую в углу икону, и робко юркнула под покрывало. Нависая над ней, Рикс видел крепко сожмуренные веки, беззвучно шевелящиеся губы и тонкие пальчики, до побелевших костяшек сжимающие нательный крестик. Он с грустью подумал об отважной Иданнр, с которой мог не стесняться быть собой. Что ж, в этот раз — как христиане говорят? — его крест тяжёл.       Рикс лег, укрываясь по пояса. Глядел в потолок, не решаясь коснуться лежащей рядом Тори. Внутри скребло чувство, что она единственная, с кем обошлись нечестно. Уж явно у нее свои, отличающиеся от его, виды на этот брак. Рикс уже было хотел спросить, почему она согласилась выйти за него, как услышал едва различимый, какой-то исступленный шепот:       — Отче наш, иже еси на небесех… Да святится имя Твое... Да будет воля Твоя…       Это внезапно разозлило его. Повернувшись к Тори, он властно положил руку ей на лицо, заставляя посмотреть на себя. Она испуганно умолкла, вновь уставившись на него широко распахнутыми невинными глазами. Сглотнув, стала развязывать шнурки у ворота рубашки. Видя стыдливый румянец на веснушчатых скулах, Рикс потянулся и погасил свечу с ее стороны. Накрыл дрожащие пальчики, запутавшиеся в завязках, своими грубыми пальцами.       — Так лучше? — первые слова, сказанные им в браке.       Тори кивнула, благодарно опуская ресницы. Замерла, ожидая его действий. А Рикс впервые в жизни не решался сделать то, что нужно. Ведь если Тори понесет от него, это стократно все усложнит. Но, чувствуя вину, понимал, что должен ей хоть что-то.       В этот момент Тори неловко ткнулась губами ему в подбородок и тут же отпрянула, испуганно хлопая рыжими ресницами. Обняв ее за талию, Рикс рывком притянул хрупкое тело вплотную, накрывая ее рот своим. Их первый настоящий поцелуй после целомудренного соприкосновения губами перед алтарем. Тори застыла, не отвечая, но и не мешая ему исследовать ее языком. Рикс целовал, не чувствуя вкуса губ, и злился на собственную несостоятельность — тело не отзывалось. Так некстати посетивший его мысли образ Лабеля дразнил, измываясь над воображением. Но, вопреки ожиданиям, жаркие фантазии не помогали возжелать Тори!       Рикс рванул ее рубашку вверх, огладил обнажившиееся бедро. Шелковая кожа ласкала пальцы, но мысли утекали прочь из комнаты. Ниже пояса он был все равно, что мертвец! Прикусил покорно подставленные губы, мял податливую плоть, не желая смиряться с поражением. Пустое! Хрупкое тело в его объятиях, чужое поверхностное дыхание на шее не помогали ничуть. Впервые Рикс по-настоящему почувствовал себя негодяем. Но им обоим деваться некуда, так ведь?       Тори протестующе замычала, сжимаясь, когда мозолистые пальцы огладили ее между ног.       — Тише! — шикнул Рикс. — Я не хочу делать тебе больнее, чем требуется.       Не желая длить неприятное обоим мгновение, резко ввел в нее сразу два пальца, заглушая ртом болезненный вскрик и едва удерживая извивающееся тело второй рукой. Когда Тори обмякла, вытер пальцы о ее же рубашку, отодвигаясь.       — Завтра, когда пойдешь застирывать кровь, постарайся, чтобы это видел кто-то из твоих подруг — поможет избежать сплетен.       И отвернулся, намереваясь заснуть. Но не тут-то было. Навалившаяся усталость не могла побороть проснувшуюся совесть, что выгрызала нутро. Выходит, теперь он виноват не только перед Тори, но и перед Лабелем? Хотя, ведь думал о нем постоянно, даже мужчиной перед женой проявить себя не смог, срам!       Позади раздались тихие всхлипывания. Рикс осторожно обернулся: Тори лежала к нему спиной, обняв себя за плечи, и плакала. Так горько и открыто, что защемило сердце.       « — Она ведь не понимает, почему я с ней… так…».       Попробовал развернуть ее, но Тори воспротивилась с неожиданной силой. Коснувшись губами трогательно выпирающего позвонка у основания шеи, он шепнул:       — Так больно?       Она отчаянно замотала головой, утирая слезы о подушку. А потом заплакала ещё горше, вздрагивая в его объятиях, и уже не сопротивлялась, когда Рикс перевернул ее, неловко прижимая к себе. Устроив рыжую голову на своем плече, поглаживал спутанные волосы, шепча:       — Ну, поплачь, хорошая, поплачь. Может, оно и к лучшему. Ох, горе луковое, что же мне с тобой делать?..       Согретая его неожиданно теплым голосом и обессилевшая от слез, Тори уснула, приоткрыв рот, и лишь изредка вздрагивала, доверчиво прижимаясь к мужу. А Рикс в ту ночь так глаз и не сомкнул.