Искалеченные

      В холле Парижского оперного театра метались раненые, врачи и полиция. Увидев последних, Уильям опомнился и огляделся в поисках тела Даммартена.       Оно лежало у мраморной лестницы. Кто-то сдёрнул полотно с его лица; его глаза были закрыты.       Уильям усмехнулся уголками губ.       Давай, Уильям, вперёд — притворимся в последний раз, вовсю.       Усмешка скрылась с его лица, сменившись горестной гримасой.       — Отец! — всхлипнул он, и бросился мёртвому телу на шею.       Вскинулись полицейские:       — Отойдите от тела! Мсье! Вы с ума сошли!       Его оттащили.       — Это мой отец, — твердил он, — мой… Приёмный, но…       — Вы — Уильям Густавссон?       Он кивнул.       — Вас искали. Вы с мадемуазель Сорелли Дюпон должны идти на допрос в кабинете директоров. Документы при вас?       Уильям похолодел:       — Директора подтвердят мою личность. Объясните, почему допрашивают мадемуазель Дюпон?       — Она, как и вы, подозревается в падении люстры.       Уильям сжал кошелёк под пиджаком, стащенный у мертвеца:       — Я понял вас. Пойдёмте.       В кабинете директоров он почтил мсье Дебьенна и Полиньи лишь кивками, сразу найдя взглядом Сорелли. Она сидела в директорском кресле, с одеялом на плечах — но была бледна, как полотно.       Увидев Уильяма, она подскочила:       — Уильям! Ты ранен? Господи, ты выглядишь ужасно…       Уильям поспешил к ней:       — Нет, я цел, а ты?       — Синяки там и сям, в толпе отдавили ногу. Переживу.       — А Жамм?       — Она вернулась за котом, забежавшим в оперу, но с ней всё в порядке. Она уже дома, её отпустили…       — А вас — нет.       Повернувшись, Уильям встретился взглядом с комиссаром, и поприветствовал его сдержанным поклоном:       — Я уже знаю, по какому поводу нас допрашивают.       — Уже только вас, мадемуазель Дюпон всё рассказала. Как, по-вашему, прошли события этого вечера?       Уильям собрался с мыслями. Придал своему лицу сокрушённый вид:       — Убийца моего отца… Мсье Дебьенн, Полиньи, вы знаете о нём. Этот мерзавец под прозвищем Призрака оперы… Увидев, что он сделал, я выхватил пистолет.       — Вы перед этим крикнули убийце, что говорили ему бежать. Как вы это объясните?       — Он шантажировал и угрожал мне, и я притворялся его другом, чтобы сберечь себе жизнь. Я попытался предотвратить то, что случилось сегодня, приказав ему уйти.       — Директора рассказали мне о плане, который вы с покойным графом де Даммартеном…       Уильям сжался от притворной скорби, кивая.       — …разработали для поимки этого лица. Почему вы не привлекли полицию? Будь мы на месте проишествия, катастрофа могла бы быть предотвращена.       — Обращения в полицию в прошлом ни к чему не привели, — возразил мсье Дебьенн, прижимая руку к повязке на щеке, — как и расследование смерти мсье Бюке, которое, кстати, проводили вы.       Комиссар нервно переступил с ноги на ногу и перевёл взгляд к Уильяму:       — Вы последними были замечены с так называемым Призраком оперы.       — Когда на сцену ринулись музыканты, я попытался добить его. Сорелли уже ударила его кинжалом, дело было за малым.       — Удалось ли вам?       — Да, — Уильям посмотрел комиссару прямо в глаза, — я смог сделать это в его же жилище, а затем потерял сознание и чудом выбрался.       — Его жилище?       — Я не смогу провести вас туда. Оно расположено в катакомбах под театром, кишит ловушками. Это слишком опасно.       — Давайте так, — рискнул мсье Полиньи, — я склонен верить мсье Густавссону в том, что Призрак мёртв. Он немало перетерпел страданий от этого человека — ему нечего скрывать. Мне кажется, если мы все внесём вклад в поддержку полиции Франции и нашего доблестного комиссара, дело можно будет считать закрытым.       Незабинтованной рукой он неловко вытащил из кармана кошелёк и принялся пересчитывать деньги. Мсье Дебьенн последовал его примеру, и Уильям тоже.       — Я могу предложить восемьсот франков, — сказал он с облегчением.       Ты всегда любил иметь деньги под рукой. Спасибо.       — Пятсот.       — Ещё четыреста.       Поджав губы, комиссар провёл сделку с совестью, и скрестил руки на груди:       — Это цена вашего уважения к полиции?       — Знаете ли, — сплюнул мсье Дебьенн, но с кряхтением встал и добрался до сейфа.       — Будете должны, мсье Густавссон. Как только получите наследство, — заметил мсье Полиньи.       Уильям одарил его самой ядовитой улыбкой, на которую был способен.       Увидев, как Сорелли тянется расстёгивать сумку, он мягко коснулся её руки и покачал головой.       — Мадемуазель Дюпон тоже замешана… — начал было комиссар, но умолк под испепеляющим взглядом Уильяма.       — Зайдите в особняк де Даммартена на днях, и я заплачу вам столько, сколько потребуете, — процедил Уильям.       — Как скажете.       Комиссар покинул кабинет директоров с набитыми карманами, а Сорелли и Уильям — с ужасной усталостью. На улицах Парижа едва начал белеть рассвет.       — У тебя действительно будет наследство, или ты блефуешь? — спросила Сорелли вполголоса, отдавая одеяло ближайшему врачу.       — Даммартен не хотел усыновлять меня по закону, но пришлось, когда его родители задались вопросом, что в его доме делает непонятный ребёнок. Он же не мог им объяснить правду, а старый граф налетел на него — мол, почему ты не сказал, ты что, нагулял незаконорождённого, что люди подумают, усынови его немедленно. С тех пор он не подпускал меня к родителям на пушечный выстрел, — Уильям усмехнулся, — заеду, пожалуй, в его фамильное поместье. Надо положить моему «дедушке» цветок у склепа. Думаю, его сестру уже уведомили…       — Она не оставит тебя на улице?       — Очень сомневаюсь. Она — более важный в глазах закона родственник, но, по моим воспоминаниям, хороший человек. Не переживай за меня, Сорелли, — он ободряюще улыбнулся, касаясь её руки, — я буду в порядке.       Оглянувшись и убедившись, что полиция осталась в театре, Сорелли наклонилась к Уильяму и прошипела:       — Сначала ты говоришь, что в порядке, сто раз подряд, а потом кладёшь револьвер в рот. Что на самом деле произошло между тобой и Призраком?       Уильям отвернулся.       — Он… Он не навредит больше театру. Это главное.       — А тебе? Ты будто вышел из пустыни.       — Это всё пыль с потолка — я в порядке. Помоюсь и буду, как новенький, — Уильям бросил взгляд на свои грязные ботинки, — а, и вытру ноги. Пришлось пошляться по катакомбам.       — Пожалуйста, не ввяжись ни во что больше.       Уильям виновато опустил глаза:       — Я… Если позволишь, заглажу свою вину.       — Звучит интересно. Ты не виноват в том, что попадал во все эти передряги. Только в том, что не позволял мне помочь.       — Если я всё-таки разбогатею — станешь моей женой?       Сорелли поперхнулась, отшатнулась от Уильяма и уставилась на него, переосмысливая каждый его жест и слово.       — Ты…       — Нет-нет! — Уильям замахал руками, — Ты что! Конечно нет! Даже не… Считай это деловым предложением. Я бы предложил Жамм, но…       — Да, она вряд ли согласится вступить в брак, даже с тобой. Тем более, если ты ей так предложишь денег, — Сорелли покачала головой, — ну и романтик из тебя, Уильям.       Уильям посерьёзнел.       — Сорелли Дюпон, ты спасла мне жизнь. Ты пыталась помочь мне, когда не пытался никто, — кроме чудовищ, — ты напала на Призрака оперы, чтобы защитить меня. Я не знаю, как ещё можно выразить благодарность, если не деньгами. Деньги в нашем мире всё — от жизни, до свободы. Сегодня я освободился, Сорелли. Я хочу поделиться этим с тобой.       Сорелли некоторое время смотрела на него.       — Хорошо, — наконец ответила она, — спасибо тебе, Уильям. Я… Мне кажется, я могу доверять тебе.       — Мне жаль твою фамилию. «Густавссон» всё же довольно отвратная, — прежде чем Сорелли возразила, Уильям поднял руку, — она носит имя моего кровного отца, поэтому.       — А. Ну, как ты правильно заметил, деньги многое могут компенсировать.       — Когда ты бы хотела заключить контракт? Мне кажется, нам обоим сейчас не до свадьбы.       — Давай когда подтвердишь получение наследства. Но… Но я твой друг не из-за денег, — Сорелли схватила его руку, — ты веришь мне?       Уильям растроганно улыбнулся и погладил её ладонь:       — Полностью верю, Сорелли. Не бойся.

***

      — Согласно завещанию, Его Сиятельство хотел быть похоронённым в фамильном склепе.       Уильям устало вздохнул, оперевшись локтем на стол нотариуса и закрыв лицо рукой.       — Значит, придётся ехать в его поместье, — резюмировал он, — прекрасно.       Я, конечно, рад, что солидная часть денег и одна гостевая спальня в особняке (это так в его характере) моя, но это — как плевок в лицо. Будь у меня хоть какие-то права, сбросил бы его тело в канаву.       — И побыстрее, — заметил нотариус, — сейчас лето, тело вряд ли переживёт долгую дорогу по жаре.       — Мне кажется, ваши волнения запоздали.       — Мсье Густавссон, вы хоть иногда перестаёте неуместно острить?       Дверь в кабинет нотариуса распахнулась.       — В интересах сохранения тела, и как главная наследница состояния де Даммартенов, я бы порекомендовала похоронить его на кладбище Пер-Лашез.       Уильям и нотариус обернулись.       Если бы не знакомое родимое пятно на щеке, Уильям бы не узнал улыбчивую девочку, с которой танцевал много лет назад.       Облачённая в чёрный фрак, с белоснежным высоким воротом, подчёркивающим мягкую линию её подбородка, стуча тростью, графиня Адель де Даммартен вошла в кабинет и устроилась в клиентском кресле справа от Уильяма.       — Рада вас видеть, мсье Аркур, — кивнула она нотариусу, — думаю, проблем не возникнет?       — Добрый день, Ваше Превосходительство, — ответил он нервно, — вы… Как вижу, изменили стиль.       Адель улыбнулась:       — Как вы внимательны.       Наблюдая борьбу между неприятием во взгляде нотариуса, и немым, наглым вопросом графини — какое замечание ты можешь сделать одной из самых богатых женщин Парижа?, Уильям гордо улыбнулся и упёрся подбородком в ладонь.       — Выглядите ослепительно, — сказал он, — я уверен, танцуете так же хорошо, как годы назад.       Адель обернулась к нему, и после знакомого подозрительного прищура лицо её разгладилось.       — Вы запомнили. Вы, кстати, танцевали ужасно, я просто постеснялась вам сказать.       — Рад, что вы перестали стесняться.       — Вижу, возражений по поводу похорон нашего графа на кладбище Пер-Лашез у вас нет.       — Никаких. Абсолютно. Ваш брат — ваша мигрень, вам решать, как её лечить.       — Это точно. Вы уже продумали детали похорон?       — Не особо, но я думал завалить всё одуванчиками.       — Он ненавидит этот цветок.       — Вы всё ловите на лету, Ваше Превосходительство.       Графиня склонила голову набок и смерила Уильяма оценивающим взглядом.       — Адель. Можете звать меня Адель.       Уильям почтительно склонил голову:       — Я глубоко благодарен.       — Не стоит.       Поговорив с нотариусом, они продолжили обсуждать дела на пути к карете.       — Нам всё равно по пути, чего вам тратить ваше и так небольшое состояние на фиакр, — настояла Адель.       — Ну, знаете ли, не такое уж оно и небольшое.       — Поверьте, по сравнению с тем, что этот оставил мне — учитывая, что вы его сын, он мог бы раскошелиться раз в жизни.       — Приёмный сын. Да он и так много в меня вложил…       Адель, уже собравшаяся взобраться в карету, испепелила Уильяма взглядом.       — Мы едва стали испытывать друг к другу симпатию, а вы уже оправдываете его?       Уильям склонился:       — Простите. Привычка.       — Даже если вы это делаете из собственной боли — не при мне.       — Я понял вас. Простите.       — Не извиняйтесь так много, — Адель забралась в карету и придержала дверь для Уильяма.       Когда дверь закрылась, Уильям секунду был уверен, что остался один — и обмяк в кресле, обняв себя, позволил бровям нахмуриться.       Он быстро осознал свою ошибку и подскочил, готовый снова улыбнуться, но Адель уже смотрела на него с растущим сочувствием.       — Вижу, вас он тоже держал в ежовых рукавицах, — пробормотала она.       — Нет, я… Я в порядке.       — О да, вы провели с ним в одном особняке четырнадцать лет, и вы в порядке.       Уильям снова обнял себя:       — Что планируете делать с остальной частью особняка? Она ваша, и я не претендую.       — Так я и оставлю вас без крыши над головой. Располагайтесь, где хотите. Но учтите, что некоторые комнаты я сдам. Я также думала поручить вам оперный театр. Ремонт, так и быть, оплачу я — во-первых, за годы, что они терпели моего брата, им положена компенсация, во-вторых, если это повиснет на вас, то ваши несчастные пятьдесят тысяч улетучатся в миг. А потом займитесь им сами.       — Я же… Я ничего не знаю о том, как им управлять.       — Узнаю его слова.       — Ладно, как скажете.       — Нет, вы правда справитесь. Он рассказывал мне о том, что делает — сущее ничего.       Уильям кивнул.       Через некоторое время он осторожно спросил:       — Ваше- То есть, Адель… Могу я задать вам вопрос о нём?       — Задавайте — я решу, отвечать или нет.       — Не совсем о нём, но… Как считаете, такие люди могут измениться?       Адель задумалась, барабаня пальцами по набалдашнику трости.       — Он многое перенял от отца, мне кажется. А наш отец… Вы помните, когда он умер?       Отродье! Если бы ты не попадался ему на глаза, как я приказывал… Врач сказал, что его убило нервное истощение. Я так разочаровал его… На кой чёрт я купил тебя?!       Уильям кивнул, сжимаясь:       — Очень ярко помню.       — Да, Арман тогда рвал и метал. Но наш отец… Что-то с ним случилось к концу его жизни. Не знаю что, но он начал заваливать меня и мать подарками, гладить меня по голове, просить прощения за каждую мелочь. Мне кажется, иногда это всё же возможно. Но должно случиться что-то сверхъестественное.       — Вроде визита ангела с небес? — Уильям усмехнулся.       — Не знаю.       Через некоторое время Адель прервала тишину:       — Так вы скоро женитесь?       — Со дня на день. Пышной свадьбы не будет, просто подпишем брачный контракт в церкви, и всё.       — Интересное решение. Расскажете?       — Мы просто не хотим шумихи.       — Вы же женитесь на Сорелли Дюпон, баллерине, не так ли? Вам несказанно повезло.       — Я согласен. Она ведь спасла мне жизнь. Меньшее, что я могу сделать — дать ей достаток.       — А, так это деловое решение. Нет, не бойтесь, я не осуждаю.       Уильям кивнул.       — Всё-всё, не трогаю вас. Вижу, вы ещё боретесь с мыслями. Постарайтесь победить. Небо послало вам удачу — Арман освободил вас. Радуйтесь.       Скорее, эту удачу послал мне дьявол.       Прошло несколько бурных дней — от свадьбы до похорон Даммартена, где Адель за свой счёт насыпала столько одуванчиков, сколько Уильям не видел ни разу за всю жизнь.       Уильям почти ругал себя, сидя в столовой с Адель и Сорелли.       Адель читала газету, переговариваясь с Сорелли о том, что можно приспособить одну из комнат как зал для балетных упражнений. Его горло грел тот самый дорогой турецкий кофе.       И всё же его взгляд притягивал сад — но уже не аллеей белых роз, а беседкой с одуванчиками.       Не могу расслабиться. Меня тянет под землю, и одновременно страшно. Боюсь, что всё повторится снова. Или, хуже — что обнаружу его дом пустым и больше никогда его не найду.       Выйдя ночью из своей комнаты, Уильям остановился у двери спальни Сорелли. В руке его было письмо.       Скрепив сердце, он положил письмо на пол и протолкнул под дверь.       В прихожей его окликнул знакомый голос:       — Куда-то собрались?       Оборачиваясь, Уильям затрясся — настолько знакомым был тон. И всё же его встретила только Адель со свечой в руке.       — Есть такое. Думаю, меня должны пускать в оперный театр в любое время.       — Зачем вам туда? Не думайте, что я допытываюсь, чтобы вас попрекать. Мне всего лишь любопытно. Не хотите — не отвечайте.       Уильям со вздохом облокотился на стену:       — Помните, я спрашивал у вас, могут ли меняться чудовища? Вот это я и хочу проверить.       — Зачем?       — Не могу выкинуть это из головы.       — Ваше чудовище… Некоторые говорят, что Призрак оперы назвал вас своей любовью. Тогда, на сцене.       — Ну, к счастью, это подхватила только газета «Ля Эпок», их хлебом не корми — дай сочную деталь ужасного проишествия… Я не хочу подтверждать или опровергать ваши предположения. Просто попрошу вас оставить их в покое и ни в коем случае не искать ход под оперный театр.       — Вы, похоже, сами не следуете своим советам.       — Традиция моей жизни.       — Вы… Вернётесь, Уильям?       Уильям поднял взгляд к потолку, раздумывая.       — Не знаю. Искренне не знаю.       — Вы оставили письмо под дверью мадам Густавссон.       — Зовите её мадам Дюпон. Как баллерина, она всё ещё под этой фамилией.       — Вы этом письме вы с ней прощаетесь?       — Почти. Я… — Уильям покачал головой, — Я не знаю, как правильно поступить. Могу я вам довериться? Что вы не дадите ей потеряться в вашем богатом мире, что не отбросите, как только я ступлю за порог?       — Я почти оскорблена, Уильям. Конечно, нет.       Уильям выдохнул:       — Хорошо. Хорошо. Спасибо вам. Если я не вернусь… Пожалуйста, берегите друг друга.       Он ступил к выходу.       — Можете не возвращаться, но не умрите, — попросила Адель на прощание.       Уильям поклонился ей, закрывая за собой дверь и отправляясь на поиски ночного фиакра.

***

      Моя милая, добрая, бесценная Сорелли.       Прости. Ты просила не встрявать в передряги, и я тебя не слушаю.       Ты была бы очень зла, зная, что я собираюсь сделать. Не хочу говорить, что именно, чтобы ты не подвергала себя опасности, пытаясь мне помешать. Скажу только, что я рискую выбором между величайшим счастьем и несравненным горем, и что совершенно не знаю, как всё повернётся.       Я доверяю Адель. Вы с ней пострадали от одного подонка. Но, если вдруг что-то случится — загляни под кровать, и найдёшь почти всё моё наследство. Я забрал часть с собой, прости.       Никогда не бросай свою должность в театре — сделай всё, чтобы остаться там, чтобы тебе платили жалование, и храни его у себя. Надеюсь, ты никогда не узнаешь, что может произойти, если у тебя это отнимут. Только прошу — не попадись любой ценой.       Как друг, почти как брат — я люблю тебя. Снова скажу тебе — береги себя.       Даже если мы не встретимся больше в этой жизни — я не оставил тебя, я лишь перешёл в другую комнату. В этом мире всегда будет тот, кому ты важна, для кого ты — одна из лучших людей на свете. Я дал тебе деньги, и, надеюсь, этого хватит, чтобы остаток твоей жизни был безоблачным.       Прошу, убедись, что никто не запретит нашей милой Жамм Луи кормить котов, где ей заблагорассудится, спорить с режиссёром или учить всё, что ей захочется. Она заслужила этого. Пусть Рене и Фэй никогда не страдают больше от наглых зрителей. Пусть чай в ваших гримёрках всегда будет тёплым, а пирожные — самыми сладкими.       Будь счастлива. Как бы твоё счастье ни выглядело.

Твой друг, Уильям.

***

      Чувство дежа вю, что Уильям испытывал, спускаясь по катакомбам с фонарём, было почти смешным.       Я же далеко не в первый раз здесь. Ну же, мозги, работайте. Этот поворот, или другой?       Когда он в очередной раз повернул и почувствовал, как земля уходит из-под ног, стало ещё смешнее.       Падение в песок было болезненным, и всё же, поднимаясь и отряхиваясь, он не мог перестать хохотать.       — Вот умора будет, если я здесь умру, — пробормотал он, бережно поднимая чудом не разбившийся фонарь, — где же ты… А, здравствуй, старая подруга.       Он пнул удавку.       — Нет, действительно будет умора, если ты уже уехал, а я заявился. Эрик! Эрик! Скажи, что ты не спишь!

***

      — Мне до сих пор больно, Хатим. Иногда настолько, что я не знаю, как двигаться.       — Таково раскаяние, что поделать.       — Так это к лучшему?       — Тошно говорить это о твоей боли, но…       — Как думаешь, он… Счастлив без меня?       — Не этого ли ты хотел?       — Я боюсь за него. Что угодно может случиться, пока я не наблюдаю за ним.       — Что угодно могло случиться даже под твоим наблюдением. Эрик, не надо.       — Кстати, как твой итальянский?       — Ужасен. Ты думаешь поехать в Италию?       — Родина оперы… Возможно, перед этим поживу в Руане, научусь языку. Думаешь, получится найти незрячего учителя итальянского?       — Я думаю… Если ты просто будешь приветлив, закроешь белилами пятна и добавишь накладной нос, всё будет в порядке. Когда я был политиком — проклятые времена, — я заметил, что твою речь запоминают не так ярко, как её тон. Скажи что-то мягко — и человек не вздрогнет от самой колкой критики.       — Я не знаю, смогу ли я.       — Почему ты сбросил маску? Тогда, в театре?       — Хотелось… Я знал, какие чувства вызовет моё лицо. Хотелось отомстить им. Сделать так, чтобы они навсегда запомнили эту ночь. Все и каждый. Чтобы вид моего лица преследовал их.       — Думаю, семитонная люстра тебя затмила.       — Ты поедешь со мной?       — Боюсь оставить тебя одного.       — Вдруг ещё чего натворю, верно?       — Или снова поймаешь собой чей-то кинжал.       — Разумеется… Хатим. Белила, накладной нос. Почему ты раньше меня этому не учил? Когда ещё мог.       — …прости. Шах не хотел видеть тебя без маски. А я не мог влиять на него.       — А потом, в Турции?       — Прости, Эрик, я был немного занят. Меня сначала изгнали, а потом я заработал шрам от собственного цирюльника.       — А когда мы встретились здесь, в Париже?       — Снова прости. Я больше волновался о том, что ты сделаешь с работниками театра.       — …не без оснований.       — Ты теперь так легко признаёшь это. Я не могу ни поверить, ни нарадоваться на тебя.       — Мне совсем не легко. Очень… Больно сдерживать оправдания. Как будто во мне все эти годы ходили часы, а я теперь заставляю стрелки вертеться в обратном направлении. Кажется, что без них ты меня возненавидишь.       — Дурак ты, Эрик. Не возненавижу.       — Спасибо…       — Так что, в Италию? У меня не так много вещей, думаю, соберусь быстро.       — В Руан. Нам же ещё язык учить… Постой. Ты это слышишь?

***

      Теребя пальцы, Уильям пел. Пение прерывалось хрипом, иногда он упускал высокую ноту — и всё же он продолжал:       — Безумный похититель, добрый дьявол. Твоя ладонь боль дарит и усладу. Не знаю, ждать мне радости иль горя — но, кажется, к любому я готов. Убийца ненавистного отца — как я могу тебя благодарить? Ты говоришь, что хочешь моей дружбы. Со мной любую дружбу держит ложь… Возможно, я впервые вижу путь, где ложь не будет выходом единым. Я, правду обнажая, так рискую — на твою плаху голову кладу. Ведь тот, кто не рискует — не живёт. Рискнув излишне — быстро умирает. К рукам твоим кладу я свою жизнь — оценишь ли, друг мой, её сполна?..       В арии «Сомнения Андреса» были ещё строки — в них Андрес де Ульоа уверял себя, что, несомненно, Дон Жуан оценит его жизнь и душу по достоинству. Говорил, какое счастье переполняет его при мысли, что он может полностью посвятить Жуану свою верность.       Уильяму не пришлось думать, допевать эти строки, или нет. Его прервал скрип открывшегося сверху окна.       — Уильям?..       — Эрик, — отозвался он, — смотри, в какую передрягу я угодил. Выручишь?       — Как ты здесь оказался?       — Я шёл тебя навестить. Как и обещал.       Стук спускающихся шагов, и зеркальная стена отворилась. Эрик вошёл — медленно, избегая смотреть на Уильяма.       — Ты ничего мне не обещал. И не должен был обещать. Я не понимаю, зачем ты пришёл. Если тебе нужна помощь…       — Единственное, что я у тебя попрошу — вытащи меня отсюда.       Уильям протянул Эрику руку. Тот отвернулся:       — Иди за мной.       В знакомой комнате горло Уильяма привычно сжалось — но он смог отвлечься, обнаружив «Илиаду» на кресле.       — Ты здесь всё оставил, как было, — заметил он, поднимая книгу и открывая её, — даже не разогнул страницу.       — То, что ты так поступаешь с книгами — варварство, — тихо ответил Эрик, — я долго не хотел тебе говорить.       — Я просто люблю этот момент, хотел его запомнить. Песнь шестнадцатая — Патроклия. Где Патрокл утешает Ахиллеса.       — Ахиллес его потом погубил.       — Не Ахиллес. Патрокл сам выбрал идти в бой в его доспехах.       Плечи Эрика поникли. Он опустил голову:       — Уильям, зачем ты вернулся? Я… Я же дал тебе всё. Чего ещё?.. Ты хочешь извинений? Прости. Прости. Тысячу раз прости. А теперь — уходи. Если пришёл утешить меня, как Патрокл, то ты уже опоздал. Меня ничто не утешит. Ты…       Эрик отдёрнулся, будто от огня — Уильям осторожно коснулся его руки.       — Не надо! — вскрикнул он гневно, но, ужаснувшись, снизил голос почти до шёпота, — Не… Не надо. Мне… Когда ты уйдёшь, каждое твоё прикосновение будет меня жечь. Пожалуйста, просто уходи, не надо…       Замерев, он вгляделся Уильяму в глаза. Тот смотрел в ответ — открыто и просто.       — …Уильям, — выдохнул он, — если ты снова обманешь меня, я не переживу. Прошу, пожалей Эрика. Оставь его сердце в покое.       — Когда ты снова возьмёшься за старое — за крики, плен, угрозы, я тоже не переживу. Не это ли любовь? Вложить друг другу в руки нож, и довериться, что никто не ударит?       — Ты… Ты… Я не знаю, как отличить твою ложь. Никогда не видел, чтобы кто-то так искусно лгал. Ты…       — Эрик, — сказал Уильям тихо, протягивая руки вперёд, — Эрик, иди сюда.       После долгих сомнений Эрик всё же ступил вперёд. Позволил Уильяму положить ладони на свои плечи.       — Я… Я не знаю, смогу ли я остаться навсегда, Эрик. Это зависит от тебя. Надеюсь, если мне снова станет плохо, я найду силы уйти, но очень сомневаюсь. Я — не тот, кто привык сопротивляться жестокости. Я привык принимать её с улыбкой. Надеюсь, ты будешь это помнить.       — Уильям, я не знаю, научился ли я чему-то. Я не знаю, человек ли я, или всё ещё то… Жестокое существо, которое сотворило всё это с тобой. Я просто не знаю. Мне осталось жить не так много, и я не могу сказать честно, что за оставшиеся мне годы я не наделаю что-то снова. Я не…       — А мне кажется, что я могу рискнуть. Просто… Попытаться. Эрик, это беспросветно глупо, но никто не был добрее ко мне, чем ты. То, что ты отпустил меня — я ведь видел, чего тебе это стоило. И ты всё-таки это сделал, ради меня… Я не знаю, как объяснить тебе, каково мне от этого. И всё то другое, что ты сделал. Я не смогу просто забыть всё это. Мне кажется, страница с тобой, которую я загнул, уже не распрямится.       — А если Эрик снова сотворит что-то чудовищное? Уйдёшь опять?..       Уильям шумно вдохнул, пытаясь сдержать слёзы, и прошептал:       — Может, Эрик не будет? Ради меня? Своего света?       Они всхлипнули в одночасье, и Эрик не выдержал — осторожно обнял Уильяма в ответ.       — Ты позволишь мне тебя поцеловать? — пробормотал Уильям.       Эрик зажмурился:       — Если только ты не уйдёшь после этого. Нет… Нет, если ты просто- Просто поверишь мне. Хоть ненадолго.       — Хорошо, — прошептал Уильям, кладя руки на его лицо, — я поверю тебе. Уже поверил. Пожалуйста, не… Не ударь меня в ответ.       — Хорошо…       В этот раз они одновременно придвинулись друг к другу — и Эрик осмелился коснуться плеч Уильяма, а Уильям ступил к нему ещё ближе.       Так Хатим и застал их, заставив обоих вздрогнуть от скрипа двери и отшатнуться друг от друга.       — Мсье Густавссон, — прошептал он ошарашенно, — я не… Вы… Зачем…       — Только не называйте меня дураком, — Уильям нервно рассмеялся, — поверьте, я знаю.       Я даже не знаю, как называть тебя, безумец — и радоваться ли, что ты пришёл, или кричать, чтобы ты бежал.       Хатим бросил на Эрика взгляд, ища в его лице старый гнев, что угодно — и нашёл только страх, с которой Эрик смотрел на Уильяма. Будто боялся, что тот в любой момент исчезнет.       — Вы решили жить под землёй? — спросил Уильям, наигранно бодро, — Потому что, прости, Эрик, но я такой расклад не выдержу.       — Мы думали уехать в Руан, — пробормотал Эрик, ступая к нему, — подучить там итальянский, а потом…       — Buongiorno, buonasera, buonanotte.       Увидев недоумение и восхищение на лице Эрика, Уильям снова рассмеялся, уже спокойнее:       — Не смотри на меня так, я больше ничего не знаю.       — Если мы возьмёмся жить в Италии, нам нужно будет выучить гораздо больше, — напомнил Хатим, — а ещё нам нужно выспаться, если хотим успеть на любой поезд до Руана завтра вечером, и не проспать.       — Амир-Кабир, ты погубил своё призвание. Тебе нужно было быть учителем, или, как их в Европе называют? Тех, что няньчатся с детьми?       — Гувернёр.       — Гувернёром.       — Аллаху Акбар, вас теперь двое, — Хатим покачал головой, — я вас прошу, давайте действительно ляжем спать, пока что-то ещё безумнее не случилось.       — Ты уж прости, Эрик, но я не буду спать в гробу. И тебе пора об этом забыть.       — Значит, тебе придётся послужить хорошей заменой гробу, — попытался пошутить Эрик, и устало вздохнул, увидев в ответ только недоверчиво вскинутые брови, — знаете ли…       — Я знаю только, что, повторю, нам всем пора спать, — отрезал Хатим, захлопывая дверь, — осталось только провести доблестную битву за то, кто будет спать в кресле.

***

      Поздней ночью, поезд принял в свой вагон трёх странных пассажиров. Самый высокий из них привлекал больше всего взглядов — его будто искуственный нос, шляпа и затемнённые очки.       Заперевшись в купе, Эрик сжался, когда сел на кровать.       — Это была глупая затея, глупейшая, — бормотал он, — зачем я только дал вам себя уговорить, ничего не выйдет, каждый из них наверняка подозревал, кто я, и думал, что мне место в цирке уродов, и не сказал это только потому, что спешил по своим делам…       Уильям и Хатим сели рядом и оба положили руку ему на плечо.       — Поверь, на нас всех есть за что таращиться. Я — не то чтобы известный, но певец. Уверен, кто-то смотрел и на меня, пытаясь решить, тот я самый или нет.       — А я иностранец. Не думай, что мир вертится только вокруг тебя.       Эрик всё же успокоился только глубокой ночью, уснув у Уильяма на коленях.       Уильям перебирал его редкие волосы, слушая мерный гул поезда, когда Хатим заговорил с ним.       — Я… Всё же хотел бы услышать, зачем вы вернулись. Что могло… Сподвигнуть вас.       Уильям долго размышлял над ответом.       — Знаете, я никогда не был близок к Богу — Даммартену не было дело до спасения моей души, я молился, когда он хотел… Но мне всегда нравилась в Библии идея прощения. Только, мне кажется, дьявол олицетворяет её лучше. В его царстве есть место для всех грешников, кем бы они ни были.       — Он их там пытает.       — Согласно истории, рассказанной Богом.       — Не хочу спорить с вами о религии. Из этого никогда ничего хорошего не получалось. Я только хочу сказать вам… Спасибо. И… Что я постараюсь защитить вас, если что-то случится. Вас обоих.       — А себя? Вы защитите себя?       Увидев удивление Хатима, Уильям улыбнулся:       — Как же я вас понимаю. Думаете, мы, все трое, научимся когда-нибудь не удивляться от чужой доброте?       — Не могу сказать. Увидим.       — Увидим.       Поезд стучал колёсами, оставляя сверкающие огни Парижа позади.