Искалеченные

      Уильям опустошённо смотрел в зеркало своей гримёрки. Присмотревшись, за зеркалом почти можно было различить проход.       Какая ирония. Я так хотел, чтобы ты оставил меня в покое. Теперь только ты мог бы мне помочь, но я сам отпустил тебя.       Он уже был в гриме и костюме.       Позволив себе постоять без дела лишние несколько секунд, Уильям вышел из гримёрки. Он совершенно не ожидал встретиться в коридоре с букетом жёлтых роз.       — С первой главной ролью тебя! — лицо Жамм сияло улыбкой.       Пока Уильям отчаянно пытался преодолеть своё изумление, затянулась неловкая тишина.       — Спасибо, — опомнился он наконец, — спасибо большое, ты… Это было очень хорошо с твоей стороны.       — Сорелли тоже вложилась в его покупку, так что это от нас обоих.       — Спасибо вам. Где она, кстати?       — Уже за кулисами. Давай, поставь в гримёрке, мы тебя ждём.       Поставив цветы в вазу, Уильям едва ли не схватил себя за горло, чтобы не зарыдать, и потащил себя за кулисы.       Там стало легче — он привычно пошутил с актёрами, поздоровался с рабочими сцены.       — Пожелай мне удачи, мне она нужна перед такими страданиями, — улыбнулся ему Каролюс Фонта, попивая воду, пока гримировщик страдал над его воротником.       — Я тебя так понимаю, — усмехнулся Уильям.       — Удачи, — сказала ему Сорелли, на которую накладывали последние черты грима демоницы. Она отвела взгляд, не дождавшись ответа, но тут же посмотрела на Уильяма снова и прищурилась, — как ты себя чувствуешь?       — Не спрашивай, — ответил Уильям тихо, — пожалуйста, не спрашивай. Мне выходить во втором акте, а я разлезусь, как мокрая бумага. Пожалуйста.       Он отвернулся от тревоги в глазах Сорелли и ушёл на другой конец закулисья.       Началось представление. В ожидании своего выхода Уильям присматривался к действию на сцене, пытаясь увидеть опостылевший материал свежим взглядом.       Всё же хорошо, что главную роль играет именно мсье Фонта. Он придаёт Дон Жуану хоть что-то человеческое — своей мягкостью, уязвимостью, что ли, а ведь он играет в маске. Да и зал выглядит полным, кажется, опера окупится… он одёрнул себя. Дурень. До сих пор пекусь об этом проклятом театре. Какая разница — сегодня всё закончится.       Уильям прикоснулся к своему боку, где за слоями костюма был надёжно спрятан пистолет с единственной пулей.       Когда все прибегут в мою гримёрку на выстрел, первыми должны заявиться охранники. Танцовщиц и хористок к мёртвому телу не подпустят, как было, когда нашли мсье Бюке. С ними всё будет хорошо.       Поймав на себе встревоженный взгляд Сорелли, Уильям отвернулся.       Конечно, они будут взбудоражены. Может, стоит всё-таки не в театре, а на улице… Нет, хуже. Промахнусь, попаду в прохожего, забрызгаю кровью… Нет, если буду стрелять в рот, не промахнусь. Главное — успеть до того, как Даммартен потащит меня домой.       Он вскинул взгляд на пятую ложу, где горделиво восседал граф.       Жаль, что не получится умереть при нём. Хотя бы раз это ничтожество, так гордящееся тем, что вылезло из военной академии, увидит чью-то смерть.       Пришёл момент его выхода, и все личные переживания остались за кулисами. Один шаг превратил Уильяма Густавссона в Андреса де Ульоа.       После диалога с командором пришло время его арии.       Актёр, которого подобрали мне на замену, отличный парень. Надеюсь, ему не будет совестно, что забирает роль мертвеца. Надеюсь, зрители не привяжутся ко мне в этом образе.       Поначалу Уильяму было страшно играть эту арию — будто он оголял перед всеми отвратительный шрам. Сейчас он уже привык, и извлёк песню из себя без излишних страданий.       — Я помощи не жду ни от кого. Со мной любую дружбу держит ложь. С нагим лицом, но с маскою на сердце живу я, без стенаний о судьбе. Жизнь в маске можно ль жизнью называть? Живёт двойник мой, улыбаясь миру. Не знает он тревоги и печали, и каждому покажется учтивым.       Уильям прошёлся по сцене, обращая взгляд к зрителям.       — Быть может, я всегда хотел иного. Но кто хотел бы видеть моё сердце? Не кровь в нём бьётся — только гниль и фальш. Оно не плоть колышет, а шарниры, — он раскинул руки, — Я — кукла! Рад представить вам себя. Я рад, что нравится вам кожа из фарфора. Улыбка, что застыла на губах, пусть радует вовеки ваши взоры. Что дело вам — устал ли механизм? Ведь куклу можно даже бросить на пол — и с губ фарфоровых улыбка не сойдёт. А если есть улыбка — что за горе?       Он вскинул руку вверх, обращаясь к небесам.       — Быть может, хоть раз в жизни я хотел бы встретить солнце с обнажённым сердцем: без маски, и улыбки, и фарфора. Предстать пред небом истинным собой. Небо, Бог и ангелы в Раю — скажите мне, насколько я глупец, что, вопреки всем знакам на обратное, надеюсь, что вы примете меня?       Допев высокую ноту, Уильям умолк, и, чуть опустив голову, сжал пальцы в кулак. Музыка, вознёсшаяся вместе с его голосом, начала стихать и смягчаться.       — Пускай мне в Рай дороги не снискать, — пропел он тише, — пускай мне другом может стать лишь дьявол… Я путь к свободе ложью проложу, без помощи божественной руки.       Несколько секунд царила тишина, и чувство, что он обнажил перед полным залом окровавленную рану, вернулось. Он не знал, что будет хуже — сожалеющие, редкие аплодисменты или тишина. Недовольных возгласов он не ждал — ему всё же удалось восстановить технику и вернуть голос, пусть пару мгновений его голос хрипел от той проклятой сигары.       Зал взорвался овациями.       Уильям окинул зрителей растроганным взглядом.       Среди них всегда есть хоть один, кто не может разделить актёра и героя. Так знай же, что сегодня ты прав. Что аплодируешь ты боли живого человека.       Почувствовав, как начинают дрожать его губы, и осознав, что он задерживается на сцене, Уильям поспешил за кулисы.       Сюжет двигался дальше. Встреча с Дон Жуаном — как благодарен был Уильям, что, унося его в сцене похищения, Каролюс Фонта был осторожен, что за кулисами переспросил, не было ли Уильяму больно, — ария за арией о их растущей дружбе.       В одной из них — той, что не перестала рвать Уильяму сердце даже после десятков репетиций, — за спиной Уильяма танцевала Сорелли-демоница, намекая на то, чем всё закончится.       — Зачем мне так спокойно в цепких, грязных лапах? Зачем чудовище так бережёт меня? Зачем не знаю я — он дьявол или ангел; зачем бегу овцой влюблённой к волку? — рука Уильяма дрожала; к счастью, это подходило сцене.       Раздался выстрел.       Один. Другой.       Шесть выстрелов донеслись из пятой ложи.       Сорелли и Уильям обернулись.       Чуть ранее в пятой ложе граф Арман де Даммартен играл пистолетом, уперевшись локтями в колени.       Могу застрелиться. Всегда презирал тех, кто это делал, а сейчас присоединюсь к ним. …нет. Не дам этой твари удовлетворение видеть меня мёртвым. Он спит и видит, как бы дождаться моей смерти и получить наследство. Хотя чего я ждал, забирая нищую выскочку в свой дом. Но то, что моя сестра, похоже, ждёт того же…       Арман всерьёз засмотрелся на револьвер. Даже сделал то, что ему строго запрещали все, от отца до учителей в академии — наставил пистолет себе в лицо, убрав палец с курка.       Он не уловил перемену в воздухе — сладковатый запах, проникший через его нос к самому сознанию.       Но спустя несколько минут, когда Уильям снова начал метаться на сцене, роптать, что не может ни ненавидеть, ни любить своего похитителя, он схватил свой ворот и отчаянно, путающимися пальцами начал его расстёгивать.       Глядя вокруг невидящим, осоловелым взглядом, Арман понял, что его вот-вот стошнит — почувствовал едкую тяжесть в самом горле.       За его спиной пронёсся гулкий, издевательский хохот.       Арман умелым движением перехватил пистолет поудобнее, положив дрожащий палец на курок, и направил вглубь ложи.       — Какого дьявола ты вернулся? — прохрипел он, — Ревнуешь? Думаешь, он тебя отпустил из любви ко мне? Это исчадье ада не способно любить… Жаль, что ты поймёшь это так поздно.       Об облике Призрака оперы он знал из рассказов Уильяма. Искажённое, дырявое лицо, оскаленные зубы… В глубине ложи он увидел что-то белёсое, мёртвое. Костлявые руки потянулись к нему…       Руки, так похожие на руки его матери, сжимавшие его плечи.       Я умру. Умру, как она… Нет. Нет. Он не доберётся до меня. Чёрта с два!       Вскинув оружие, Арман выстрелил.       Он не перестал стрелять, пока не истратил все пули, пока вместо выстрела курок лишь беспомощно защёлкал.       — Ничто не тратит пули больше, чем страх, — раздался отовсюду голос, — ничто не вызывает больше страха, чем некоторые газы. Вас ведь предупреждали не вторгаться в эту ложу… И чем вам не нравилась ваша собственная?       Что-то дрогнуло в Армане, зашевелилось в самой глубине сознания. Ударил в нос запах дыма, и он увидел тела — горящие, кричащие о помощи голосом его матери.       Арман, помоги… Помоги, врача, я не… Не хочу умереть так… Так жалко…       — Так жалко, — выдохнул Арман.       Он схватился за балконную перегородку и прокричал, невидяще глядя в зал:       — Бегите! Убийца в театре… Бегите! Призрак…       На сцене блеснули золотые волосы. В них были смерть и спасение, боль и нежность — Арман протянул к ним скрюченные пальцы, то ли прося помощи, то ли собираясь сжать и сорвать эти волосы с ненавистной головы.       — Уильям!..       В знакомых голубых глазах он увидел только страх.       Со сцены Уильям видел, как из темноты ложи выходит Эрик и медленно, почти с издёвкой, накидывает на шею графа удавку.       Зал ахнул, закричал, кто-то позвал охрану.       Уильям затрясся, горло его сдавило, будто душили их с графом обоих.       Перетолкнув Армана через балконную перегородку, Эрик перехватил верёвку поудобнее и дал ему повиснуть.       Уильям читал о повешениях, знал, как быстро ломается шея. И при осознании, что жизнь Армана сейчас оборвётся — издёвка, жестокая издёвка! — что-то в нём натянулось, переломилось. Недобитое, голодное дитя вырвалось из горла криком, и он метнулся вперёд, протягивая руку.       Арман!..       Прощение или гнев, любовь или осуждение — по безвольно повисшим ногам Даммартена Уильям понял, что все его чувства опоздали.       На лице графа замер ужас, а мёртвые глаза его всё ещё впивались в Уильяма.       Тяжело дыша, Уильям заставил себя посмотреть на Эрика.       — Я говорил- Я говорил тебе уходить! Я сказал тебе…       — Ты думаешь, я мог уйти без тебя?       Эрик швырнул графа на сцену — Уильям едва успел отшатнуться.       Он мёртв. Мёртв. Арман…       Спасительным огнём блеснула решимость.       Да, мёртв. Остался только Эрик. Уильям посмотрел вверх — Призрак оперы не сдвинулся с места, созерцая панику в зале. Будто ждёт своей поимки. Ну же. Одна пуля — и ты свободен.       Выхватив из-под одежды пистолет, Уильям наставил его на Эрика. Он пошёл против всех указаний Перса, не только зарядив оружие, но и подставив пулю напротив дула. Не хотел терять ни секунды, закончив представление.       Заставив себя дышать ровно, Уильям расставил ноги по ширине плеч и прицелился Эрику в грудь.       Тот замер, отшатнулся — а затем горько расхохотался, снял с лица маску и швырнул её к ногам Уильяма. При испуганном возгласе толпы он закрылся и сжался, но это не помешало ему гневно воззриться на Уильяма:       — Только не промахнись. Будь милосерден, любовь моя. Закончи всё сразу.       Эрик раскинул руки, но не перестал смотреть Уильяму в глаза.       Пальцы Уильяма задрожали.       Он всего лишь ещё одно чудовище… Всего один выстрел — и всё закончится… Плевать, что он может быть слишком далеко для револьвера — ты должен попытаться! Любыми мерами! Любой…       Эрик не отводил от него глаз.       …кажется, он плачет.       — Уильям, стреляй, — тихо напомнила Сорелли, — он может в любой момент уйти. Стреляй.       Уильям обречённо улыбнулся:       — Выстрелю… Не сомневайся.       И взял дуло в рот.       С почти мстительным удовольствием он наблюдал за тем, как вспыхивает на лице Эрика ужас, как тот тянет к нему руку и готовится спрыгнуть на сцену.       Его палец напрягся на курке.