Искалеченные

      Ночь и сон всегда были милосердны к Эрику.       Сон, вызванный газом, поверг наземь охрану в особняке де Даммартена.       Ночь скрыла его побег, позволила непотревоженным скользнуть в оперный театр, в один из ходов к дому, с его драгоценным трофеем на руках.       Драгоценным. Эрик горько усмехнулся — в его ушах всё ещё стоял звон после удара Уильяма, воздух жёг царапины, оставленные его ногтями, ужасно ныли бёдра.       Заносить Уильяма в комнату, кропотливо, заботливо созданную для него, наполненную картинами, книгами, было отвратительно. Хотелось не уложить его на кровать, а дать ему упасть на пол.       Эрик замер ненадолго, обдумывая это, но всё же опустил Уильяма на постель. После содеянного он не заслуживал милосердия обморока во время своей кары. Пускай проснётся, пускай будет некоторое время один — без еды, без воды, пускай его пытает страх, как пытал когда-то Эрика в том проклятом цирковом шатре.       Некоторое время Эрик стоял над Уильямом, разглядывая его черты. Всё же это был первый раз, когда он мог осмотреть его вблизи. Ближе он был только прошлой ночью на балконе — когда Уильям заговорил с ним.       С осторожным любопытством он осмотрел его руки и удивился, найдя их почти такими же худыми, как свои. Он даже протянул своё предплечье рядом с рукой Уильяма, чтобы сравнить.       Более того, коснувшись его лица, он обнаружил на его коже белила! Так вот почему его кожа издалека казалась такой гладкой и безупречной… Эрик не знал, стоит ли ему чувствовать себя обманутым или облегчение от того, что и лицо Уильяма не было идеальным. Платком Эрик вытер его лицо, и нашёл едва заметные неровности — шероховатые шрамы, покрывавшие его лоб и неровным пятном спускающиеся по носу и щеке… Эрик коснулся своей шеи, своих запястей. Там были похожие натёртости, но гораздо хуже, оставленные ремнями, верёвками — никто бы не стал связывать таким образом лицо пленника.       Наклонив голову, Эрик кончиком пальца провёл по профилю Уильяма. Его нос был острым, с горбинкой — невозможно было заметить это издали. Всё так же, кончиками пальцев, он коснулся его волос — то, что привлекло его внимание впервые, и ослабел от того, какими они были мягкими. Его собственные волосы всегда были жёсткими и, как бы часто он не мыл их, быстро становились сальными — а борода Хатима, которой он иногда касался, была подобна колючей проволоке.       На мгновение в его мозгу пронеслась мысль, что Уильям мог бы позволить ему расчёсывать его волосы, но она была молниеносно отравлена горечью. Оскалив зубы под маской, Эрик рывком отвернулся от кровати и гремящими шагами ушёл прочь. Заперев дверь, он начал ходить по своей комнате из стороны в сторону.       Наивность влюблённого, простодушность преданности! Почему он надеялся, что Уильям будет к нему снисходителен?! И ведь этот гнусный, двуликий дьявол посмел подтвердить его надежды, в те первые, сладкие минуты, когда проявил к нему такое почтение!       Неужели, со злобой оглядывался по своей комнате Эрик, неужели никто не способен видеть во мне человека? Неужели никто не может подумать, что я достоен любви, которую может получить каждый напыщенный юнец, каждая заносчивая девушка, даже отвратительный, себялюбивый граф — только потому, что не были рождены уродами?!       В ярости он схватил первое попавшееся под руку — подсвечник, — и со всей силы швырнул прочь.

***

      Мир вернулся с запахом погреба.       Однажды граф привёл Уильяма в свой винный подвал… Там он сказал, что с детства представлял своего будущего любовника с изысканным бокалом вина в руке. А потом налил Уильяму вина и показал, как нужно держать бокал…       Мне было шестнадцать… Никогда не любил вино.       Почему он опять его сюда привёл?..       Уильям открыл глаза.       Ныла шея, горло. Он прокашлялся.       Незнакомая кровать. Стены. Ковёр. Книжные полки. Не было окон, ни одного окна. Картины, одна с лицом желтоглазой женщины, надменно вскинувшей брови. Как будто она спрашивала:       Неужели ты думал, что сможешь бежать?       И запах, затхлый, как будто здесь никогда не было свежего воздуха…       Первородный ужас пойманного животного вскружил Уильяму голову, сдавил горло и вырвался наружу отчаянным криком. Случайно опустив глаза, Уильям увидел у себя под ногтями кровь, чужую кровь, и закричал снова.       Череп его как будто сжал, сузил его разум. Скоро Уильям не мог вдохнуть полной грудью. Стало холодно, и одновременно жар выступающего пота прошёлся по всему телу.       Он попытался встать — бежать, бежать, куда угодно, но комната покачнулась, и Уильям столкнулся с полом.       А женщина на картине, перекошенная, расплывающаяся, всё смотрела на него. Насмехалась, обещая:       Здесь ты и умрёшь.       В отчаянии Уильям драл ногтями половицы. Смотрел вокруг, как загнанный зверь.       Почти всегда ему было кого умолять о пощаде. Кого обмануть, чтобы выжить. Быть вежливым к надзорщикам, и те дадут ему глотнуть воды лишний раз. Быть нежным к графу, и тот выкупит его из театра мёртвых.       Ведь он не будет искать меня…       Дыхание его выровнялось, но Уильям не встал. В его голове ворочались мысли о побеге, о выживании, о любых мерах и любой цене, но он был слишком слаб. Пересохло ноющее горло, болели занозы, вогнанные в ногти. Ему нужна была передышка.       Передышка затягивалась. Застоявшийся воздух не приносил облегчения. К горлу подступала тошнота, но усилием воли Уильям её сдержал. Кто знает, когда он получит еду и воду?       Спустя время Уильям оскалил зубы на собственную слабость, вынудил себя подняться и идти к стоящему у книжного шкафа стулу. Попробовал поднять, но обнаружил, что он прибит к полу.       А в двери не было ручки. Лишь картина с таращащимся на Уильяма черепом.       Я не силён. Особенно сейчас. Но если я ринусь со всей силы…       Приготовившись, он что есть мочи бросился к двери и толкнул её плечом. И снова. И снова…       — Не стоит, Уильям. Вы ничего не добьётесь.       Уильям оцепенел. Он никогда бы не забыл этот голос.       — Господин Призрак, — сказал он сдавленно и хрипло.       — Вас, верно, очень любила мать, — был ему горький ответ, — вы так обучены манерам. Даже готовясь ударить в спину, вы будете безупречно учтивы.       На мгновение Уильяму показалось, что он бредит.       Ударить в спину? Помешанный, слепец, чудовище! Неужели неясно, что я был вежлив только из страха?! Неужели нет на свете ни одного, кто бы увидел во мне человека, а не игрушку для их услады?       Уильям ни вздрогом, ни криком не проявил свой гнев. Он жил с графом слишком долго, чтобы не знать, что никакими, даже самыми правдивыми словами от подобных людей не добиться сострадания. Им можно только потакать, раболепствовать и молиться, что этого будет достаточно.       Даже после долгих лет унижений Уильям едва заставил себя сделать необходимое. Призрак мог в любой момент уйти. Глубоко вдохнув, он сказал:       — Простите меня. Хоть я не заслуживаю прощения, я хочу, чтобы вы знали, что я искренне раскаиваюсь. У вас есть полное право ненавидеть меня. Выбирайте угодное вам наказание. Я приму его безропотно. Если это хоть чего-то стоит… — его голос упал до шёпота, — я не желал вам вреда. Клянусь. Я стремился не ранить вас, а только спастись. Я не знал, кто вы… Я боялся поверить вашим намерениям…       Ища идей, он оглянулся на комнату и слабо окинул её рукой:       — Посмотрите только! Вы так позаботились обо мне… Это самая уютная комната из тех, что я видел… Простите, что я не понял вас… Простите, что ранил вас… Мне так жаль… Простите меня…       Уильям склонил голову.       Если после этого унижения я умру, подумал он сухо, нет на свете справедливости.       Вновь давила, мучила тишина. Едва слышно Уильям позволил себе испустить раздражённый вздох.       — Подождите. Я принесу вам воды и еды, — голос Призрака дрожал.       С громким взмахом плаща он ушёл прочь.       Уильям ошарашенно поднял голову. На мгновение ему захотелось в голос захохотать.       Для графа это было бы «посредственное» извинение… Неужели человек, способный обойти тренированную охрану богача, держать в страхе весь оперный театр, такой простофиля?       Вскоре Призрак вернулся.       — Отойдите от двери, — сказал он подавленно. Уильям тотчас послушался и, понурив голову, встал в стороне. Повозившись снаружи, Призрак вошёл с подносом на руках, — сядьте на кровать.       Уильям сел, не споря.       А дальше — человек, набросивший на него лассо и протащивший его по полу, назвавший его попытку защититься «ударом в спину»… Человек, способный лишить его свободы и считать это благом… Этот человек поставил поднос на пол, встал перед ним на одно колено, бережно взял его руки в свои и стал оглядывать его пальцы.       — Что вы сделали? — спросил Призрак с тихим гневом, — Откуда занозы? Их не было.       — Я… был не в себе и царапал пол, — признался Уильям.       Призрак вскинул голову и впился в него взглядом. Уильям сжался, проклиная то, что он носит маску — как можно понять, что он чувствует, как можно предугадать, что он ударит, не видя его лица?       — Не смейте делать это с собой, — прошипел Призрак, — Как вы посмели… А если бы вы сломали ноготь? Глупец… А будь я чудовищем? Не будь во мне жалости? Я бы оставил вас и дал ранам загноиться. После того, что вы сделали со мной, так и стоило бы поступить. У меня всё ещё шум в ушах после того, как вы в меня вцепились!       — Простите.       Призрак засопел, опустил голову:       — Не мешайте мне.       Уильям послушался, и не издал ни звука, когда Призрак смыл его кровь в блюдце с водой, когда жгучей жидкостью обработал его пальцы, щипцами вытащил каждую занозу, когда крутил его руку, разглядывая подушечки пальцев.       — Сейчас я забинтую вас, — сказал он холодно, — и, клянусь преисподней, вы познаете куда худшую боль, если в следующие дни я увижу, как вы что-то берёте руками, или если раны загноятся, а вы это утаите.       — Ничего подобного не будет, обещаю.       С раздражённым вздохом Призрак отпустил его руки.       Впервые в жизни кто-то помог Уильяму пить — он узнал персидский чай с плавающими в нём лепестками розы. Впервые с раннего детства его накормили, поднося к его губам прибор — мясом и рисом, покрытыми странным соусом. Уильям почувствовал в нём грецкие орехи, но второй вкус не распознал.       — Вы узнаёте это блюдо? — спросил Призрак неожиданно робко. Уильям покачал головой, — Это фесенджан. Мне… Мне оно нравится. Мясо должно быть скатано в шарики, но у меня так не получается. А вам?       — Конечно, — отвечал Уильям, не задумываясь.       Призрак некоторое время смотрел на него, а затем склонил голову набок.       — Вы так же отвечаете на все вопросы графа о ваших предпочтениях, — укорил он тихо, — разве я вам такой же враг, как он?       — Вовсе нет…       — Тогда скажите мне честно.       Уильям опустил глаза, гадая, что будет ему за такую честность.       — Я не понимаю, что в соусе, — признался он. — незнакомые вкусы сбивают меня с толку. Пугают.       — …у графа есть коллекция ядов и снотворных. Он с вами…       Впервые терпеливо-счастливая маска, от которой с графом зависела жизнь Уильма, спала. Он криво усмехнулся:       — Да, именно так. Вы невероятно догадливы.       — Я создал самое безвредное снотворное, которое только мог, — упрекнул Призрак, — я создавал его два месяца. Оно бы не оставило вам головокружение или тошноту. Зачем вы заставили меня делать это? — он указал на оставленный верёвкой синяк.       — Простите меня.       Помолчав, Призрак молвил:       — В соусе, помимо грецкого ореха, зёрна граната.       Уильям оледенел и медленно поднял глаза на Призрака.       Это же не может значить… Не может… Если из такого плена не выбралась богиня, что могу я, смертный, которого некому искать…       — Я благодарен вам, — сказал он глухо, — это было прекрасное блюдо. Могу ли я задать вам вопрос?       — Какой же?       — Каковы ваши… Намерения? Ваша цель?       Медленно, грозно, Призрак поднялся с колен и навис над Уильямом, словно гора.       — В мире земном нам обоим не будет покоя, — провозгласил он, — я наблюдал за вами, познал вашу жизнь и увидел там пустоту, подобную моей. Уильям, внимайте мне.       Он склонился. Его длинные, смоляные волосы почти коснулись плечей Уильяма.       — Вы не способны представить любовь, на которую я способен. Она была выкована в дьявольском огне. Она найдёт вас на краю мира. Посмейте спрыгнуть — и она прыгнет следом. Вот, что я хочу дать вам. Здесь, в моём доме, вы — самый желанный гость. Ни одна земная опасность не грозит вам. Если же вы осмелитесь играть моею любовью… Попытаетесь отбросить её, словно наскучившее украшение…       — Я понимаю вас, — едва слышно выдохнул Уильям.       Призрак отстранился и отступил на шаг.       — Взамен моей любви я попрошу лишь одно. Никогда не касайтесь моей маски. Эта маска — вся моя жизнь.       — Клянусь.       — Хотите ли вы ещё что-нибудь знать?       — Как я могу называть вас? — возможно, если ничего больше не удастся, Уильям узнает, кто он…       — Моё имя — Эрик.       …а чёрт там. Единственным человеком по имени Эрик, которого Уильям знал, был дальний кузен графа, которого тот иногда навещал.       — Я благодарен за вашу заботу. Я рад, что мы встретились, — голос Уильяма прозвучал бесчувственно.       Эрик окинул его оценивающим взглядом.       — Мне понадобится удалиться на некоторое время, — сказал он, пытаясь смягчить свой голос, — прошу вас, отдохните в моё отсутствие. Я вижу, как вы утомлены. Помните мои указания.       — Вы так чутки… Берегите себя там, куда вы идёте.       Добрые слова оставили Эрика неподвижным на несколько мгновений. Он положил руку на сердце и чуть склонил голову:       — Если вы так просите… Прощайте, милый Уильям.       Эрик покинул комнату. У двери он что-то щупал, чем-то металлически скрипел, но Уильям ничего не мог разглядеть — проклятый протянул руку, закрытую плащом, и был достаточно высок, что этим спрятал дверь почти полностью.       Стоило щёлкнуть замку, Уильям осел на постель. Дружелюбность, улыбка спали с его лица подобно обрезанному куску бумаги.       Некоторое время он смотрел на свои забинтованные пальцы. Бинты были наложены ровно, завязаны крепко. Думал о том, как осторожно Эрик подносил вилку к его губам, как неподвижно ждал, пока Уильям возьмёт еду, как боязливо он лил к его губам чай и как он не пролил ни капли.       Вспоминал, как, простудившись в двенадцать лет, он мёртвым грузом лежал на кровати в горячке почти до вечера — ведь графа не было в тот день дома, а слугам не было приказа проведать его. Как, узнав о его болезни, граф лишь приказал дворецкому послать записку врачу — нет, не нашему семейному, упаси Бог! мою матушку удар хватит, если она узнает, откуда я взял себе воспитанника, — и на Уильяма даже не посмотрел…       Сцепив зубы, он отчаянно замотал головой и чуть было не сжал кулаки, но вовремя сдержался, помня о своих ранах.       Я не стану одной из тех жертв, что простили и полюбили своего пленителя за крохи доброты. Я буду носить маску каждую секунду, буду раболепен и покорен, но не оставлю мысль о побеге. Любыми мерами, любой ценой. Он похитил меня, запер, едва не сломал мне шею своим лассо, его доброта — уловка, больше ничего…       Успокоившись, Уильям поднял голову и встретился взглядами с женщиной на портрете. Её вскинутые брови словно спрашивали:       И долго ты так протянешь?