Корабли

— Не, ну вы так долго к этому шли, я подумал не может такого быть, — оправдывается Дима. — Не, ну то, что Арс показывает Италию, начиная с пасты, это ваще отдельный разговор, блять! — исходится говном Антон. Чума дистанционных вечеринок дошла и до них, и они решили, что, раз половина компании — актёры, то можно и поиграть в какую-то полукрокодиловую срань под названием «Громкий вопрос», которую предложил Матвиенко. Правда в наушниках, как сказано в правилах, сидели только Арсений с Антоном и Эд с Егором, потому что они вместе жили, а остальным достаточно было просто выключить микрофоны. Но они не могли выключить глаза, чтобы не наблюдать, как Арсений с Антоном срутся даже в этой игре. — А с чего ещё её показывать?! — Арсений крайне оскорблён осуждением его способностей к актёрству. — Да скажи ты, блять, «Италия», скажи! — Я же говорю! — Да нихуя ты мне, блять, не говоришь! Ты мне, блять, и сапог… — бесится Антон. — Какая страна? Италия! — Арсений искренне не понимает доёба. — Для меня, я произнёс… — …глобус свой любимый разъебал уже, блять! Леван смеётся — он вообще только и делает, что ржёт над ними двумя, потому что, кажется, они похожи на двух шутов. — Да а с чего начать-то? — Да скажи сначала «Италия», «Италия», — нудит Антон, как будто у Арсения мозг размером с горошину. — Ты понимаешь, когда он мне говорит «страна победившая…» — передо мной разворачиваются кучу книг, «в войне», блять, «рабство», «коронавирус». Всё, что угодно, — Арсений сквозь возмущение всё равно улыбается, потому что Антон — дурак. — Но до «Евровидения», когда ты дойдёшь? — Ой, сука, заебал, ей богу, — огрызается Антон и берётся за телефон. — Где там ваши QR-коды ебучие, уйду от тебя нахуй в магазин. Или в офис. Правда, никто меня туда не пустит, но похуй. Арсений посмеивается, потому что тот похож на злого ежа; но злые ежи не то чтобы вызывали страх. Он грозился «уйти нахуй в магазин» всю неделю, потому что они всё равно как кошка с собакой, но уже скорее от скуки, безделья и нехватки ощущений. Но ругаются они каждый день. Обычно потому, что Антон ржёт как свинья и слушает Моргенштерна на всю громкость (у Вениамина Аристарховича и так мало волос), или потому что Арсений, когда моет посуду или идёт в душ, заливает водой всё («Арс, не воспринимай песню «я стану водопадом» буквально, пожалуйста!»). Обычные житейские мелочи, в общем, которые реально Арсения раздражали, но не так, как раньше. У Антона тоже есть желания, в самом деле. Злость Антона быстро сменяется разочарованием и обидой на этот гнусный, жестокий мир. — Не прогружает нихуя, блять! — пыхтит он себе под нос, и Арсений смеётся ещё громче, чем зарабатывает агрессивное молчание в свою сторону. Он утыкается лбом Антону в плечо от смеха; тот цокает и сдаётся. — Хуй с твоей Италией, но какая, блять, страна победила в коронавирусе, расскажи? — спрашивает Антон, потому что в голове у Арсения невероятная планета. Арсений сразу затихает, потому что бегать от новостей не всегда получается, и пока, кажется, проигрывают они всем миром. Они с Антоном свой проигрыш уже приняли, но от этого не легче как-то — на Арсения давят уже не только стены, но и пол, и потолки, и мебель, и бачок унитаза — всё. Он чувствует себя котом Томом из мультика, которого сложили в куб, и эта квартира делает из него такой же кубик, только маленький, детский, мягкий, где буквы или зверята нарисованы по бокам. Антон понимает, что сморозил и тоже молчит — все в собрании, кажется, выдыхают. Спустя минуту Арсений чувствует ладонь на своей спине — бегут мурашки, и он оглядывается на Антона. Но тот не смотрит на него в ответ, лишь продолжая утешающе поглаживать Арсения по спине. Тот ловит задумчивый взгляд Егора через экран, и снова качает головой. Они продолжают обсуждать Италию, а потом группу «Тату» и шахматы, и Арсений даже включается в игру назад — вообще, изначальной целью было тренировать актёрские способности, а тренировать что-то ему по нраву; он должен быть лучше, выше, сильнее, потому что какой тогда в этом всём толк, если он не будет лучшим во всём? Антон, правда, никогда не понимал этого вот его рвения, и скорее сочувствовал и учил здраво оценивать свои достижения и подвиги, потому что Арсений всегда преуменьшал свои навыки. Но после расставания будто бы все его уроки теряют силу, и Арсений снова рвётся на части, чтобы перепрыгнуть самого себя. — Всё клёво получилось, — говорит Антон, когда они, уже чуть выпившие (это же, хоть и дистанционная, но всё-таки тусовка), валяются на диване. — Не думал, что так весело будет. Арсений слабо улыбается и кивает, глядя в потолок сонно. — Ты ж не загнался из-за Италии? — спрашивает Антон, и в этом нет издёвки, обесценивания — в тоне Антона сквозит взволнованность. — Нет, — тихо выдыхает Арсений. — Нет конечно. Хотя на самом деле, видимо, он мог бы действительно объяснить Италию лучше. Хотя Димка в итоге понял, и это, может, Антон соображает туго. Но Арсений привык сначала покопаться в себе (и ничего при этом не посадить). — Эй, Арс, — зовёт его Антон. — Ну ты же знаешь… — Что невозможно быть во всём идеальным, я знаю, Антон. Тот усмехается. — Нет. Что я туповат, — говорит он и улыбается светло. Арсений губы растягивает в улыбке тоже — он не знает, романтический это жест или всё правда так. Но, глядя на все его попытки вытащить Арсения из синдрома отличника, кажется, что Антон самый умный на всём свете. Арсений переворачивается на бок и смотрит на него пристально, рассматривая в профиль кудряшки, линию челюсти, нос. Антон такой красивый — особенно, когда отсвечивает радостью, даже, если эта радость только потому что он сам себя назвал тупым. У всех свои фетиши — Арсений смеётся. — Давай закажем роллов, вечером «Маска», — говорит Арсений. — У нас ещё осталось вино? — Должно быть, — отвечает Антон и придвигается к нему ближе. Арсений укладывается на его грудь и отбрасывает все мысли; иначе Антон сейчас наберёт острых роллов с угрём без него, и они завтра по очереди будут запивать изжогу «Гевисконом». А вот изжогу сердца даже им не запьёшь.

***

— Блин, ну Антон! — ноет Арсений, проигрывая ему в «Мортал Комбат» в пятый раз подряд. — В жопу вставили гандон, — перешучивает его Шастун и треплет его по голове. — В следующий раз я тебе поддамся, и ты точно выиграешь. — Мне твои подачки не нужны, — гордо вздёргивает нос Арсений, а потом выходит из игры. — Сейчас ты получишь по заслугам. Арсений сохнет по Антону уже месяца два. После того мороженого футболка всё-таки отстирывается, и Антон прощён за это неловкое знакомство. Даже больше, чем прощён — Арсений влюбляется. Он влюбляется так быстро и сильно, как будто бы они знакомы всю жизнь до этого, как будто они не разлучались с горшка и песочницы, хоть они совсем не похожи: влюбляется за юмор, за мягкость, за открытость и интерес. Антон любит игры, пиво и футбол. Арсений любит театр, шмотки и выпендриваться. Правда, во весь этот мужественный набор Шастуна не входит «любовь к парням» — или входит, Арсений, на самом деле, не узнавал, боясь схватить разочарование и отвращение. Кулаком он бы схватил вряд ли, конечно, потому что любовь к фоткам и шмоткам Антон же как-то принимает, да и Эд с Егором не получили пизды — хотя это, может, от шока. Но последнее время жить в незнании становится сложнее — Арсений хочет чего-то ответного. Правда, очень хочет, а вот быть героем сопливой песни о неразделённой любви — нет. Он листает игры и находит там «Лего». — Решил получить диплом по «Лего» всё-таки? — шутит Антон. — Хочу, чтобы ты оценил мои умения, — усмехается Арсений, играя бровями будто бы специально. — Звучит как-то по гейски, — озорно говорит Шаст и улыбается. Он жмурится от солнца, которое падает на него через щель в шторах, и Арсений улыбается ему тоже — слишком, кажется, палевно. Но это идеальный момент, чтобы узнать, стоит ли ему хоть на что-то расчитывать. — А ты… имеешь что-то против? — тихо спрашивает он, стараясь не испугать его. Антон вдруг меняется в лице и теперь выглядит так, будто он попутал газы с поносом, и Арсений начинает жалеть, что спросил. — Ну, я, э, ну, да, то есть нет, ну, типа, с днём, с вечером, кто я, где я, кто, — выдаёт он пулемётной очередью, и Арсений хихикает негромко. Хотя весёлого в этом нет совершенно ничего, и обосрётся сейчас Арсений. — Так ты гомофоб? — спрашивает Арсений уже чуть более жалко. — Я просто так и не понял, ты вроде к Эду с Егором хорошо отнёсся. Антон резко мотает головой, и сдохшая надежда воскресает под песнопения чертей — геям и их надеждам рай не показан по состоянию души (хотя это всё выходки неправильных переводов Евангелия, и Арсений ещё на что-то надеется). — Нет, а ты… гей? — нерешительно спрашивает Антон. — Нет. Да. Нет. Я би, Антон, — признаётся Арсений. — И ты… нравишься мне, вообще-то, — рубит он с плеча сразу, чтобы либо пан, либо пропал. Как пластырь с раны сорвать; но Арсению даже становится легче. Он давно это прятал в себе, и если сначала он был просто окрылён чувствами, то позже это всё начало немного угнетать его и грустно вздыхать по вечерам над фотками Антона в соцсетях. К девушкам в «Историях» он его, конечно, не ревновал — много чести — но хотелось также бесстыже получать свои поцелуи и тереться о него жопой. — Ого, — немного смятённо отвечает Антон, взгляд переметнув на пол. Их персонажей в «Лего» уже пять раз убили напавшие на них, пиратов, гвардейцы. Или кто они там — Арсений не силён в истории, по которой у него тоже три в уме. — Если тебе неприятно, то я пойму, Ант… — у Арсения всё сжимается внутри, но это то, что он должен сказать. — Нет! Нет, — перебивает его Антон. — Нет, я просто… Я не знаю, Арс. Я думал всю жизнь, что я по девчонкам, понимаешь? А потом, типа, ну, — он жуёт слова неловко, а его уши наливаются краской. Арсений расплывается в улыбке — это очаровательно. Хочется поцеловать его в хрящик, но Арсений держится — всё явно намного сложнее и напугать его будет даже проще, чем гомофобов своим вирусом гейства. Но Арсений берёт инициативу в свои руки и, стараясь не забрызгать всё слюной счастья от понимания, что он Антону, кажется, тоже небезразличен, говорит: — Встретил меня? — Угу. — И чувствуешь что-то? — продолжает Арсений, и его улыбка становится ещё шире. — Угу. Арсений сейчас станет хлопушкой и разорвётся на кучу серпантинок из одного места. — Ты боишься? — чуть смягчается он, несмотря на внутреннее ликование. — Угу. Просто… — Нет, Антон, не надо, — мягко усмехается Арсений, ненавязчиво накрыв его пальцы ладонью — совсем невесомо. — Не оправдывайся. Мне… достаточно знать, что это есть. И я буду рядом, если ты этого хочешь. Если решишься. Правда, я понимаю, как это всё трудно. Но я здесь, ладно? Тот смотрит на него краем глаза, а потом губы поджимает тепло и едва-едва, руку перевернув, щекочет ладонь Арсения. — Я… я хочу. Да. Мне нужно просто время. — Я знаю, — тихо отвечает Арсений и перехватывает джойстик, потому что поговорили-поговорили, поторчали в эффекте сфумато, и хватит на первый раз. Теперь Арсений, играя за Джека воробья, убивает Уилла и ворует все его деньги в виде пластиковых кнопок, но чувствует себя счастливым совсем по другой причине.

***

Арсений лежит и решает: тревожный сырок он со сгущёнкой или всё-таки с клубникой. На самом деле, это не весело; он просто старается если не уснуть, так хотя бы отвлечься. Нервная система и так ни к чёрту, а со всей этой угнетающей пандемией, она летит ниже самого последнего круга ада. Ему не везёт — перед «Маской» крутили новости, и весь ужас на улицах Нью-Йорка Арсений предпочёл бы не видеть. Как и любой ужас, что показывали по новостям — там ни одной другой новости, везде и всюду трубят про этот ебучий вирус, и Арсений, честно, хочет забиться в угол и если не плакать, то хотя бы качаться из стороны в сторону. Во время шоу они с Антоном снова упали в горячие обсуждения того, что в Динозавре Басков («Это Лазарев, Антон, я узнаю его из тысячи», «Это другой певец, Арсений!»), а потом танцевали под «Марину», которую увековечили ради Гарика, и Арсений чувствовал себя самым счастливым на планете Земля, цепляясь за влажные ладошки Антона и чуть не снеся собой столик. А теперь телик погас, шторы задвинулись, они разлеглись, а кадры стали снова и снова всплывать в голове. Арсений вертится в постели, идёт на кухню, делает дыхательную гимнастику, пьёт чай с валерьянкой, пытается думать о чём-то хорошем. Например, о том, что у них с Антоном получится быть друзьями, точно получится, но эта мысль уже не радует. Арсений сидит, смотрит на электронные часы духовки, и пытается понять, что ему нужно самому. Потому что Антону, кажется, уже ничего с ним не нужно, он ясно дал понять, что ни о чём не жалеет, и Арсений уважает это. Уважает и сам почему-то злится, как будто бы в его системе мира всё должно быть не так, хотя он первый предложил ему расстаться. Но он вспоминает влажные ладони, горячее тело, руки, стискивающие спину, профиль, улыбку; и дело совсем не в теле, а в том, что стояло за этой памятью. Арсению кажется, что всё это ужасно неправильно и как будто разойдись они через пару недель, когда Антон найдёт себе квартиру, они оба будут несчастны. Однако он не может знать, что внутри у другого человека, и остаётся только говорить за себя. А за него говорит уставший, замученный расставанием и обстоятельствами мужчина, который больше всего на свете не хочет терять свою любовь, но последняя ранее настолько его истрепала, что он потерял не только выходы, но и пути, по которым шёл. Арсений слышит шарканье тапочек в виде говна по полу — Антон заходит на кухню, чуть щурясь от света плафона на стене. Тот мягко улыбается Арсению, как сонный кот, и выпивает стакан воды — у него похмелье всегда раннее, и Арсений тянется за таблетками в ящик. — Спасибо, — роняет Антон, и в каждом его слове Арсений чувствует ласку — а может, он хочет выдать желаемое за действительное. — Ты ворочался много. Тревога? Всё-то он знает. Арсений прикрывает глаза и кивает с тихим согласием; он весь напряжённый, и мысли лезут в его голову без очереди или относительного порядка. Антон, вирус, страхи — всё вместе, и Арсений как струна, натянутая и сложенная в букву зю. Антон садится рядом — двигает стул, как раньше, взяв из холодильника кусок кремового рулета. Он молчит, но Арсений, ноги поставив на табуретку, кладёт голову ему на плечо. И ему всё равно, что Антон причавкивает, когда жуёт — у него, несмотря на худое телосложение, всегда очень, очень тёплая кожа. Арсений молчит, костяшки продавливая до хруста пальцами, смотрит в никуда — а перед глазами Нью-Йорк, очередь в Коммунарку, измученные врачи. Он не замечает, как жмурится, и как Антон приобнимает его одной рукой. Он как никто знает, что Арсений не может спать, когда ему хреново; и никто не может с этим справиться, но Антон очень старается помочь. — Всё будет хорошо, — говорит он и целует Арсения в макушку. — Всё это скоро кончится. — Они называют это новой реальностью, — до ужасного потерянно произносит Арсений. — Какой бред, — усмехается он, но самому себе не верит. — Какая новая реальность, Антон? Реальность, где мы никому не нужны? Реальность, где всё наше с тобой будущее зависит от всех этих мер, самоизоляций, масок? Я хочу, чтобы этого всего не было, — выдыхает Арсений, прижимаясь к Шастуну ближе. — Я хочу в театр, Антон, — голос у него проседает. Антон единственный, кто понимает его, потому что с театрами закрыли все бары, где он выступал, отменили съёмки всего, куда он мечтал попасть, но он держится; потому что его работа теперь тоже практически бесполезна. Антон понимает его, потому что они заперты в этом доме вместе; потому что они вместе пять лет. Арсений должен бы сказать «были», но язык отказывается занимать нужные позиции. — И ты попадёшь в театр. Нужно немного подождать, Сень. — Впервые форма имени не раздражает слух. — И мы снова будем делать то, что хочется, а эта вся хуйня забудется, как страшный сон. Арсений кивает и открывает рот, позволяя запихнуть туда вилку с рулетом. Абрикосовый, как он любит. Он смотрит на капающий кран, и Антон говорит себе под нос что-то про починку — сам, и ему даже не приходится тыкать в это носом. Арсений смотрит на то, как вода медленно накручивает им счётчики, и надеется, что Антон прав — и это всё забудется. — Ибо время, столкнувшись с памятью, узнаёт о своём бесправии. Я курю в темноте и вдыхаю гнильё отлива, — зачитывает строчки Арсений вслух и принимает ещё одну вилку с рулетом. Бродский считает иначе. Они молчат, но по-другому; Антон гладит его по руке и скоблит вилкой по пластику, соскребая остатки крема. Тишину нарушает его дыхание. Арсению тепло и неодиноко, впервые за весь этот долгий месяц, и он бы хотел, чтобы так было всегда. Он бы хотел, чтобы Антон был с ним всегда; потому что все их распри — это мелочи, и они могли бы с ними справиться, но испугались сложностей. — Почему мы расстались, Антон? — спрашивает Арсений тихо, потому что он не хочет принимать решение за двоих. Антон перестаёт на мгновение гладить его; но потом его ладонь снова скользит по арсеньевской кофте. — Не знаю, — отвечает он. — Ты мне скажи. Антон не говорит «ты же меня бросил», он спрашивает: «почему ты этого захотел?». Арсений начинает по крупицам, по бусинам перебирать цепочку, которая толкнула его к желанию бросить всё — не только Антона, но и всю собственную жизнь на самотёк. Он вечно уставал на репетициях, а потом приходил домой, туда, где не ждут и не зовут, потому что Антон перестал встречать его. Антон не готовил ужины, он вообще не готовил, и даже не спрашивал, как у него дела. И не то чтобы это было так важно само по себе всё — просто Арсений стал одиноким и как будто бы ненужным. Потому что хрен бы с ужинами, он бы мог приготовить себе их сам, и добраться до дома, и всё. Но неинтересно, когда ты кофе сам себе завариваешь. Интересно, когда тебе заваривают. И сам кофе тут играет крайне маленькую роль. — Мне стало не хватать тебя, — честно говорит Арсений, устроив руку на его ноге. Они так близко, что сердце у него ноет от тоски. — Ты перестал спрашивать, как я, уходил постоянно, молчал. Мне казалось, что это ты хочешь расстаться, Антон. А мне так хотелось вот как сейчас. Я стал раздражаться ещё сильнее, потому что мне казалось, наверное, что ты назло делаешь всё это. Антон молчит в ответ. Арсений поднимает голову; тот смотрит куда-то в пол, губы поджав, а потом всё-таки произносит: — Я просто устал в определённый момент. Мы отдалились, ты почти не бывал дома, а когда бывал, фонил раздражением постоянно, цеплялся к мелочам. Потому что, ну, немытая посуда, это же мелочи, Арс. Я сначала думал, что это просто твои приколы с тем, что всё должно быть идеально, но ты выглядел таким искренне обозлённым на всё это, что я перестал тебя понимать. Но я ничего не делал тебе назло. Я тебя люблю, Арс, и я бы не стал. Арсений издаёт звук, похожий на скулёж, и трёт ладонями лицо. — Но ведь я не цеплялся. — У Арсения бровки домиком. — Я просто просил тебя о чём-то, а ты сразу воспринимал это как упрёк. Я подумал, что тебе не нужно это всё, да и сам устал, Антон. А потом ты сказал, что мы приняли правильное решение, и я сидел здесь сейчас и думал, что, наверное, стоит спросить тебя. Потому что я не хочу быть не с тобой. Даже несмотря на то, что у нас якобы разные цели в жизни. Это же всё решаемо. Это же всего лишь чуть больше внимания, и… — Арс. — …И мы могли бы просто видеться чаще, встречать друг друга с работ, я бы сидел во всех залах «Главкино», пока ты там пытаешься пробиться в «Камеди Баттл», и готовить тебе завтраки, и… — Арсень. — Что? — возмущённо переспрашивает Арсений. Антон целует его куда-то в скулу, и пыл сразу угасает; Арсений утыкается лбом в его плечо и выдыхает. — Хуёвая идея, да? — Нет, — мягко говорит Антон. Арсений выдыхает; в нём бурлит сразу много чувств, и все из них — не спокойствие. Но Антон тормозит его и обнимает чуть крепче. — Арс. — М? — тянет устало Арсений. Он ужасно сильно хочет выдохнуть, и дело даже не во сне, как в таковом, а во всём напряжении, что скопилось внутри. — Пошли спать, — тихо предлагает Антон. — Но… — Дай всему идти без тебя, — он качает головой и поднимается, а потом тянет к Арсению ладонь. — Я понимаю, что ты привык всё контролировать, потому что кто, если не ты, сделает всё на пять с плюсом. Но если бы я, когда не мог принять, что влюбился в парня, заставлял себя что-то решать, я бы поехал крышей, и мы бы точно не сошлись никогда. Дай себе, нам, времени — время. А там уже оно всё покажет, ладно? — Но Антон, я давал нам и время, и силы, и всё, что угодно, и вот к чему это привело, — говорит Арсений крайне ранено. — К тому, что мы всё ещё любим друг друга, но я не могу даже поцеловать тебя сейчас. Антон усмехается без доли насмешки. — Какой ты у меня дурак, — бросает он и тянет Арсения к себе. Касание губ мягкое, почти неощутимое; но у Арсения внутри как будто бы все нити мира лопаются, и его наконец отпускает, когда он поджимает руки и едва касается ладонями чужой груди. Антон уводит его в постель и остаётся там, забив на разложенный диван, о который они оббили ноги; Арсений, в принципе, засыпая в тепле, начинает понимать, о чём он говорил. Дать им время — позволить ситуации прийти к выходу самостоятельно. Не искать пути, а позволить сложиться новым. Ему хватает знать, что когда будущее не определено, то, как оказывается, оно теряет свою неизменность и значение. И что огромная часть того, что заставило их расстаться, тоже узнаёт о своём бесправии.

***

Арсений, конечно, просыпается раньше Антона, потому что тот теперь будет спать до пяти вечера, но Арсения это заботит уже не в той степени, что раньше, потому что закрытая дверь и наушники в дни, когда у него нет репетиций, решают все проблемы. Арсений так хорошо выспался, что прыгает по кухне, как маленькая неуёмная колибри со всё-таки разорвавшейся в жопе хлопушкой. Будто Антон забрал и утешил все его тревоги, и Арсений, кажется, снова начинает влюбляться. Если бы они жили в мире, где от влюблённости у тебя на лобке растут цветы, Арсений бы уже благоухал какими-нибудь всратыми жёлтыми лютиками. Антон встаёт ближе к трём — Арсений, сидя со своим персиковым киселём и поглядывая всякие видосы с котами в тиктоке, улыбается ему, и тот отвечает ему сонной улыбкой. — Завтракать будешь? Я оладушки сделал, — говорит Арсений, кивая на тарелку. Антон расцветает — Арсений думает, из-за еды это или из-за заботы; или потому что они наконец перестанут делить еду на «свою» и «чужую». Тот садится опять рядом и, конечно, чуть не обляпывает себя, Арсения и пол, а потом ржёт с одного видео с котом так, что оладьи чуть ли не валятся у него изо рта. Арсений морщит нос, но, конечно же, улыбается.