III. Кошмары

Впервые Алексей встретил её у Салтыковых. Придя как-то на очередное занятие, увидел в гостиной молодую женщину в синем платье. Этот невероятный лазуритово-синий цвет поразил его в тот момент больше её лица. Никогда он прежде не видел такого оттенка ярко-синего, звенящего, насыщенного. Женщина ела пирожные, смеялась и о чём-то оживлённо беседовала с Анной Дмитриевной, женой старшего сына графа Салтыкова, Дмитрия Николаевича. Алексей по приличию поздоровался с дамами и прошёл мимо в учебную комнату, так и не рассмотрев её толком. И всё занятие перед глазами у него стоял этот цвет её платья, будто глаза его всосали в себя эту синеву едва не до ряби... Синий... синий... он везде искал его взглядом, и каждый раз цвет был не тот... Недостатосно ярким... или это разом поблекли вдруг все остальные краски? Он увидел её вновь, когда Николай Иванович позвал его к обеду. Садясь за стол со всеми остальными членами семьи, Алексей наконец-то смог получше рассмотреть лицо незнакомки. — Рекомендую, Любовь Дмитриевна, родная сестра нашей Анюты... приехала в гости из Москвы... — объявил Салтыков, и Алексей сначала машинально пожал, потом, смутившись, поцеловал протянутую маленькую белую ручку. — Алексей Андреевич, учитель Саши и Серёжи, — за него представил его граф. — В математике почти Пифагор! Алексей как будто не слышал этот комплимент. Он украдкой разглядывал девушку. Её нельзя было назвать красавицей, но лицо это выражало такую очаровательную кротость и было таким нежным, свежим, что она казалась даже младше своих (как узнал он позднее) двадцати трëх лет. Всё в этом облике было исполненно благоговейным совершенством: большие тёплые карие глаза, светлая матовая кожа, аккуратный маленький рот с пухлыми вишневого цвета губами, золотисто-русые волосы, убранные в аккуратный пучок и ямочки на щеках, которые лицо это оживляли, едва на нём возникла улыбка. Она на него, кажется, внимания совсем не обратила, а Алексей весь обед сидел, боясь вздохнуть или чем-то по неловкости нарушить правила приличия. Он, обычно и так не разговорчивый в господском доме, теперь и вовсе предпочёл молчать. Ещё не очень понимая, что с ним случилось, он ощущал пока лишь скованность и смутную тревогу, а ещё желание смотреть... смотреть на девушку. Он любовался ей с изумлением дикаря, впервые увидевшего произведение искусства. Он видел женщин раньше, но ни одну из них он ТАК не замечал. Учёба в корпусе, работа — всё это заполняло его жизнь настолько, что без малого почти что в двадцать лет он опыта общения с противоположным полом не имел почти что никакого. Женщин, тех, кого встречал он в Петербурге, он смущался, боялся даже, не знал как с ними нужно себя вести. С детских лет он видел и привык общаться лишь с матерью, крестьянками, торговками и прислугой — со всеми теми, кто пару ему по происхождению составить никак не мог. Но здесь, в Петербурге, женщины были иными, они были красивы, благородны, воспитаны иначе, они были прекрасными цветами, которые растили и лелеяли родители с конечной целью выдать замуж и мужу преподнести как великолепный дар, который он поставить должен в хрустальную вазу. Все они были не похожи на тот женский образ, что Алексей с детства наблюдал, где женщина прежде всего мать, хозяйка, домоуправщица, оплот семьи. Всё это настолько сбивало его с толку, что он женщин избегал и не умел не то что волочиться, как его сверстники курсанты, но даже ухаживать и проявлять любезность к даме. После того обеда он думал о девушке весь остаток дня и следующий, и очень скоро мысли о ней захватили его настолько, что вытеснили все прежение заботы. Приходя теперь к Салтыковым в дом, он видеть её хотел до жадности, но когда встречал, то ему становилось буквально плохо: сердце бешено стучало, мысли путались, воздуха в лёгких не хватало, он и слова вымолвить не мог. Любовь Дмитриевна же при встрече ему неизменно улыбалась, и Алексею хотелось верить, что улыбка эта должна иметь какой-то особый смысл. Что улыбается она так вот далеко не всем. Через две недели он окольными путями смог узнать о ней чуть больше. Что она младшая сестра, великолепно играет на пианино, не замужем, и вот этот последний факт привёл его в сильнейше волнение. Он просыпался утром бодрый и полный сил с мыслью, что вновь её увидит и спешил скорее на урок, но едва он встречался с ней и здоровался, то будто бы пелена опадала с его глаз. Он разом вспоминал, КТО он и что за положение занимает. Что Любовь Дмитриевна к нему не питает никаких ответных чувств и питать не может. Ему жизнь вновь, как тогда, при поступлении в корпус, напомнила жёстко и грубо о тягостности его положения: материального и прочего. Он перестал уже переживать из-за своей бедности и даже не так её стыдился, пока она не предстала в новом смысле. Она лишала его возможности взаимности в любви. В любви... он сам бы не назвал всё этим словом. Он только подумал, что захоти он жениться вдруг, то мало где мог бы рассчитывать на успех. И ему не приходило в голову даже, что взаимность или невзаимность в чувствах может тут зависеть от иных симпатий. Он думать начал снова о том, как беден и не знатен, и вот такой вот он никому не нужен. Вполне это уяснив, Алексей не делал никаких попыток проявить к объекту своего обожания внимания. Он сразу же решил, что его положение безнадёжно и радость от первых ярких чувств тут же сменилась мрачными страданиями. Он видел её часто, и рана, которую нанесла ему, как казалось, сразу обречëнная влюбленность, теперь никак не заживала. Он стал скоро так одержим, что перестал и есть нормально и спать, и постепенно чувства его приобрели оттенок мучительной совершенно страсти, в которую он погрузился, неопытный, так быстро и глубоко, что перед самим собой здесь стал беспомощен. В нём разом проснулась до этого момента спавшая чувственность, такое сильное влечение, что он, не имея возможности ни удовлетворить его, ни заменить теперь чем-либо, страдал физически. Внимание его стало неустойчивым, он не высыпался, стал рассеян, раздражителен и чувствителен по мелочам едва ли не до слëз и сам счёл своё положение настолько ужасающим, что начал подумывать о том, как бы с должности учителя уволиться. В конце концов, он пришел к тому, что должен был хоть с кем-то поделиться всем этим или сойти с ума. Не имея друзей среди других кадетов, Алексей, тем не менее, перейдя на должность учителя при корпусе, имел несколько знакомых, с которыми поддерживал отношения вполне добрые, если и не тёплые и приятельские. Теперь ему, к тому же казалось, что совершенно все мужчины вокруг успешнее, у всех есть если не жëны, то подруги и тут появилась зависть. Он начал завидовать умению нравится и вызывать в женщинах любовь такую, о которой раньше он не думал. Он завёл в итоге разговор с Платоном Бровцыном, своим сокурсником, с которым начал общаться уже после выпуска, и который, как и он, был приглашён учителем остаться в учебном заведении. Платон преподавал физику и был простым в манерах человеком, с характером весёлым и спокойным. Сам он, казалось, имел мало недостатков и в других их предпочитал не замечать, от того Алексею было с ним общаться легче. Он сослался якобы на одного из родственников, который попал в такое вот положение, как он, и который вот просил у него совета. — Вот я и не знаю, что тут посоветовать... Я в этом мало понимаю, а надо что-то тут сказать. Вот как бы ты тут сделал? — и он с опаской посмотрел на Бровцина. Тот отвечал спокойно, как будто бы не догадавшись о намëке, хотя по тому, как весело и с удивлением он глянул на Аракчеева, можно было догадаться, что он понял всё вполне. — Ну, родственнику ты так скажи... что я бы при всём прочем, всё равно бы объяснился. — Как объяснился? — не понял Алексей. — А так. Ну, откуда вот ему быть таким уверенным, что она откажет? А если и откажет — что с того? Хотя бы попытать счастье. Ну, пусть бы даже на брак тут нечего рассчитывать... но всё же можно на кое-что. Я бы написал письмо и не терзался неизвестностью. Алексей, которому и в голову не приходило раскрываться в чувствах, был озадачен. Не будет ли это оскорблением по отношению к хозяевам дома? И что тут можно написать? Он отродясь не писал любовных писем. А главное — о чëм просить в письме? — Да вот хотя бы о свидании. — Она откажет. — Да от чего? Твой родственник, он что, совсем урод какой-то? Три глаза у него? Нету ноги? Он старый? Немощный? Ты вспомни Ярового. Рябой на всё лицо, маленького роста, а отбоя от поклонниц нет. Тут дело всё в уверенности. Уверенности у Алексея не было, а главное — он ужасно боялся написать письмо такое, что Любу оттолкнёт почище его физиономии, которую он привлекательной не считал ни дня. Алексей не то что не владел искусством лирического слова, он знал, что пишет даже и с ошибками, и вот только если откуда-то ему слова и фразы переписать… Он вспомнил про библиотеку Салтыковых и немного тут воспрял. Увольняться он не хотел. Терять такое место! Такую связь! Из-за чего тут собственно... Нет, пожалуй, и правда можно написать. Ну, не ответит и чëрт с ней, не век же ей там жить. Уедет, а он хоть как-то переживёт эту потерю без сожаления, что не использовал свой шанс.

***

После занятия, на котором Аракчеев был необычайно даже добр и не сделал своим ученикам ни единого замечания, он отозвал в сторону Александра и передал ему запечатанный конверт со словами: — Вот это снесëшь сегодня перед ужином Любови Дмитриевне. Тут…- он смутился немного.- Тут мои рекомендации относительно одного вопроса…которым она интересовалась. Саша с недоверием посмотрел на конверт, потом на учителя. Тот выглядел взволнованным и добавил, положив руку ему на плечо: — Но только ей в руки лично! Упаси Бог тебя кому показать… Он не добавил, что будет в этом случае, но Александру и так было понятно, что ничего хорошего. Он взял конверт и с искренним намерением доставить его адресанту, отправился в гостиную. На полпути его перехватил младший брат, который видел, как Аракчеев что-то передал ему в руки и теперь намеревался выяснить что. Увидев конверт, он, не долго думая, выхватил его у Саши и бросился к себе. Тот кинулся вдогонку, а когда настиг его, Серёжа уже вовсю орудовал канцелярским ножом, вскрывая плотную бумагу. — Нет, ты что! Узнает!! — испугался мальчик. — И что сделает? — презрительно фыркнул тот, доставая сложенный лист бумаги. Александр стоял, испуганный, в дверях, не решаясь отойти, на случай если кто увидит. Брат же пробежался глазами по письму и в восторге воскликнул: — Я так и думал! Это Любе? Любочке! Ты помнишь ту его тетрадь со стихами? Гляди! Саша отошёл от двери и как тогда, как в прошлый раз, заглянул брату через плечо, читая. — Ну, он бы так ни в жизнь сам не написал! Переписал из книги, точно! Вот потеха! Аракчеев, значит, в Любочку влюблён… — Ну, все, отдай! Я ей снесу… — попытался брат забрать письмо, но Сергей спрятал то в карман. Он не знал ещё, что с этим делать, но чувствовал, что может быть тут отличная шутка.

***

Отправив письмо и вернувшись домой, Алексей неожиданно пришёл в ужас от содеянного. Он подумал, что сделал даже не глупость, нет! Настоящее безумство и был уверен не то что в отказе, он не сомневался уже в тяжелейших последствиях. Оскорбится ли она и промолчит? Или оскорбится и пожалуется графу? И что тогда будет? Его ведь уволят, непременно уволят с позором за такую дерзость. Он не спал всю ночь, и на следующий день, едва дождавшись начала занятий, бросился к Александру. Одно то, что ему позволили войти, допустили до урока уже вселило некоторую надежду. — Ну, что отнёс? — Ага… — тот потупил взгляд. — Ну... хорошо... Она в ответ ничего не говорила? — Нет, не говорила. Но она вам... Вот... просила передать… — мальчик тяжело вздохнул и достал из кармана чуть смятый, сложенный листок бумаги. Алексей, не веря своим глазам, взял тот и с бьющимся сердцем отошёл к окну, чтобы прочесть. Он боялся открывать письмо, боялся того, что там может быть написано. Что если она лишь обругает? Посмеётся? Ну, пусть! Пусть, но это уж определённость! Он раскрыл письмо и стал читать. «Алексей Андреевич! Каким счастьем было для меня получить письмо от Вас! Нет слов, чтобы передать мои чувства, я только лишь смею написать, что они с Вашими во всём взаимны! Но о свидании теперь не может быть и речи. Быть может, позже, но не сейчас… Я умоляю Вас держать всё, и в том числе моё признание, в тайне. Есть обстоятельства, о которых я не могу пока сказать, поэтому прошу удовлетвориться лишь моими словами и уверениями в моём полном расположении к Вам. С любовью, Л. P.S. Все послания передавайте только через Сашу.»