Через тернии, провода

В месте, куда Эд выходит из душного, по-летнему вонючего метро, спокойно и тихо. Только бабушек с цветами много — да что с них взять? Продают, что могут, на то и живут. Остается сунуть одной из них, притулившейся у края импровизированного торгового ряда, спасающейся от солнцепека тонким платком, пару смятых купюр — поменять их на видавший виды букетик ирисов. Он перевязан обычной бечевкой. Такой же легкой и тихой оказывается дорога, по которой Выграновский идет вперед с сердцем одновременно тяжелым и пустым. ***

Когда-то давным-давно, в прошлой жизни

— А что ты будешь делать, если я умру? — Пить, Тотошка. Пить, веселиться и радоваться тому, что заберу себе в наследство твой комп, а ты чего думал? Выграновский отвешивает увесистый подзатыльник по вихрастой макушке, вплетается в кудри пальцами и несильно тянет за них. Они смотрят какой-то вымученно-трагичный фильм, который выбирал, конечно же, Шаст. И это значит, что в конце кто-то из мыльных героев грустно умирает и просит другого продолжать жить за него. — Я тебя обоссу за это, знаешь? — Как, с того света? Прям золотой дождь мне с облачка устроишь, да? — Обойдешься без золотого. Самый обычный. Противный и мелкий. ***

Не так давно, но тоже в прошлой жизни

Телефон у Антона на беззвуке стоял еще с того самого момента, очевидно, когда в пятом классе строгая училка по математике чуть не выкинула его в окно — трель звонка раздалась как-то удивительно невовремя. И совсем не странно, что входящий с недружелюбным «Сеня» (переименовал его из мстительности, а удалить так и не смог) оказался беспомощно проигнорированным. Пришлось перезванивать. А до этого долго вслушиваться в шум воды и неказистое пение, доносившееся из душа. Вот так вот, втихушку, мерзко перезванивать, потому что — он оправдывал себя — вроде как обещал. Иногда один только конкретный звук, одна конкретная комбинация букв и событий может заставить старый крючок, застрявший в жабрах, зажить своей жизнью. Начинают ныть старые шрамы, как у давно вернувшегося с войны ветерана. Но долго молчать не выходит. Пробыв уже столько лет в отношениях, Антон если чего и выучил, так это правило, гласившее, что напиздеть и спалиться хуже, чем напиздеть и не спалиться. А потому лучше вообще не пиздеть. — И зачем ты мне это рассказал? Поехать хочешь? Антон знает это выражение Эда, когда он хмурится, замыкается, закрывается скрещенными на груди руками и занимает пальцы сигаретой. Одна только поза уже говорит о том, что конструктивного диалога не выйдет. — Хочу. Если ты разрешишь. Эд? Я бы рад отказаться, но я обещал, помнишь? И заглядывает ему в глаза Шаст так ласково и беспомощно, что Выграновский только хуже морщится, внезапно расслышав за этими словами чужие интонации. Чужую манеру. Чужое мнение. Не находится со словами. Плечом дергает, хлопает дверью на кухню, рваными движениями пихает старенькую турку («Эд, это не рухлядь, а раритет! Нам надо!») на плиту и шелестит упаковкой кофе. Знает, что глупый-глупый Антон сейчас будет сидеть у дверей виновато до тех пор, пока он не смилостивится и не выйдет. Проверенная схема. Проверенная схема, которую Эд изучил еще до того, как Дровосек повстречал Тотошку. Эду так хотелось бы стать Гудвином. А потом Антон ушел. Надел рубашку, которую — Выграновский замечает это как будто бы между прочим — они выбирали ему вместе, почистил кроссовки, чего не делал тридцать лет и три года, и ушел, прикрыв за собой дверь мягко, еле слышно. Ушел и, Эд знал, мчался через все дороги до ближайшего метро так, что не заметил бы и настоящего волшебника на своем пути. Вообще бы ничего не заметил. *** Трава под кроссовками выглядит так, будто ее красили, но недостаточно тщательно и совсем без любви. Блеклая, жухлая, с редкими вкраплениями сочно-зеленого. И Арсения Эд встречает такого же — плохо покрашенного, но местами живого. Тот стоит, держась одной рукой за низкий кованый заборчик, а другой за полувыкуренную сигарету. Непонятно, как они решаются на осторожные приветственные кивки. Как звери, готовящиеся защищать свою территорию, но надеющиеся, что ни один из них не переступит за чужую границу, не нарушит покой. — А я без цветов. Вот. Решил, что ни к чему это, — зачем-то роняет Арс. — А я вот… купил. Бабку жалко. Я ж сердобольный. Так-то да, ни к чему это, — точно так же растерянно вторит Эд. И они идут. Иногда сталкиваются плечами и расходятся на уважительное расстояние, насколько позволяет узкая тропинка. Никому из них не радостно ни от встречи, ни от этих столкновений — они как шары в бильярде. На месте их встречает угрюмая каменная доска. Шаст смотрит, улыбается. Эд неожиданно для себя тянет ухмылку ему в ответ и бросает узлом завязанные ирисы под ноги. — Лаванды свежей не нашел, знаешь. Но эти тоже фиолетовые, это ж ничего? Антон молчит, и его улыбка ничуть не меняется. Молчит и Арсений, тоскливо и глухо так молчит, как бывает только в присутствии душевнобольного, неожиданно снявшего трусы в общественном месте на глазах у старух и девственниц. — Я так и не понял зачем, Арсюх, — самозабвенно продолжает Выграновский. — Что «зачем»? — Зачем — так. Ну, понимаешь же, в фильмах оно как? Главный герой уходит, чтобы таким образом чего-то там доказать другим. Ну, как эта Грейс из «Виноваты звезды» или откуда там. А тут? Чего такое ты понять должен, я? Глупо так. Совсем глупо. Арсений пинает задумчиво носком конверса ближайший камешек и кивает: — Глупо. Мы так и не встретились. — А мы поссорились. Точнее, я с ним поссорился, потому что ты ему позвонил, а мне он начал эту дичь втирать совершенно в твоем духе. Разрешения к тебе уехать просил. Представляешь? Оба хмыкают, представляя себе иронию ситуации, кожей ее, нависшую, ощущая. Бездумно курят по две подряд. — И куда ты теперь, а, Скруджи? — В Польшу. Звали давно, Шаст все настаивал, по работе. В студию новую. Люди новые будут, главное теперь — не спасать никого. Так психотерапевт говорил, да. А то у меня как-то хуево выходит. Ты? Попов жмет плечами только и легонько улыбается. В эту короткую эмоцию укладывается представление о том, что он понятия не имеет куда, зато уверен в том, что в этом куда точно будет что-то для него хорошее. И от этого Эду становится спокойнее. *** Когда Выграновский делает шаг за ворота кладбища, за шиворот ему падают несколько капель воды. Он запрокидывает по инерции голову и долго всматривается в нависшее над ним дерево, растирая шею и размышляя, не птица ли какая это над ним пролетела. И тогда начинается дождь. Противный и мелкий. Эд смеется.