«Сияй, сияй,
Если твое тело во тьме увижу не я,
Сияй»
— Ramil «Сияй»
С тех пор мы стали зависать друг у друга неделями, а в школе начали ходить всякие слухи, особенно, о том, что мы спим. В сущности, это было правдой, а на правду, как известно, не обижаются, так что нам обоим было всё равно. Мы делали это у нее дома, у меня дома, в раздевалке после моих тренировок, в ее гримёрке и даже в ресторане, где проходил наш выпускной. Мы никогда не сговаривались и не планировали ничего подобного, просто в один момент пересекались взглядом и понимали «Да. Сейчас», а дальше все происходило само собой.
Забавно, но наша дружба при этом не пострадала, в общем и целом всё было как обычно. Я стал чемпионом мира и вошёл в олимпийскую сборную, потом мы с Лисёнышем успешно сдали все экзамены и вполне заслуженно наслаждались летним теплом. Какое-то время мы продолжали болтаться в Питере, но потом мой дед пригласил нас к себе, а она очень даже легко согласилась. Деду я представил её как «подругу сердца моего», и, на самом деле, я до сих пор восхищаюсь тем, насколько точно это словосочетание описывает моё отношение к ней. Я не мог назвать её своей девушкой, потому что формально мы не встречались, но и на «подругу» она уже не тянула. Нет, я не мог бы сказать, что мы были «больше, чем просто друзья», во-первых, поэтому что быть друзьями нифига не просто, а во-вторых, потому что ну что значит «больше»? Не думаю, что здесь уместна градация. В конце концов, мы и правда были друзьями, просто теперь мы были
кем-то ещё. В любом случае, мой дед прекрасно понял, что я имел ввиду, и сильно не вдавался в подробности, предпочитая просто наслаждаться нашим обществом.
Как и ожидалось, она быстро поладила с моим дедом, а катализатором их химии стали конечно же шахматы. За непринужденным разговором она прознала о его гроссмейстерском прошлом и уболтала его на турнир по шахматам, в который я тоже оказался втянут. Мы все в принципе хорошо играли, но стиль у нас был у каждого свой: я предпочитал играть в нападение, ей не было равных в обороне, и только мой дед был хорош во всём. Стратегии у нас тоже у всех были разные, но если мы с дедом располагали приличной теоретической подготовкой, то она выезжала на чистой интуиции, причём складывалось впечатление, что она не думала «а что если я похожу так?», а просто знала, что походить нужно именно так, а не иначе. Но в моём арсенале была ещё и логика, поэтому я частенько разгадывал её схемы, и вот тогда начиналось самое интересное: она возмущённо смотрела на шахматную доску, задумчиво теребила кончик своей косички и побалтывала ногой, всем своим видом говоря «Ах, ты решил порушить мою стратегию? Раз так, тогда я тоже порушу свою стратегию!», и начинала творить на доске лютый хаос, при этом, однако, не забывая про оборону. Такие партии, как правило, длились недолго, но заканчивались вничью — она уходила в пат.
С моим дедом у неё этот трюк проделать не получалось. Должен признать, что и мои трюки на нём не особо работали. Он вообще ни мне, ни ей ни разу не проиграл. Тогда мы с Лисёнышем решили, что здесь нам поодиночке не справиться, что здесь нужен наш «коллективный Мегамозг». Для повышения
азарта мотивации было решено, что победившая сторона получит арбуз. Мы вдвоём играли против моего старика, а тот лишь хихикал с того, как мы шушукались в попытках разработать идеальный план. Но ничего! Он дохихикался и мы выиграли! Нам потребовалось четыре часа, но мы это сделали! Арбуз ещё никогда не был таким вкусным. Конечно, мы предложили поделить его на троих, но дед отказался, так что мы, сильно не запариваясь, порезали наш трофей пополам, вооружились столовыми ложками и… устроили соревнования на то, чья половина быстрее закончится! Но пыл быстро пришлось поубавить, потому что арбуз весил 15 кг, а 7,5 кг в одного человека за раз это уже перебор.
Целыми днями мы шлялись по местным полям и лесам, спасаясь от жары на озере неподалеку, а по вечерам собирались на терраске для прослушивания всяких баек от моего деда. В ход шли истории о его молодости, а потом он переключился на моё детство. Этот период моей жизни мы с ним провели вместе, так что ему и правда было что рассказать, а Лисёныш всё внимательно слушала и нежно-нежно улыбалась каждому новому факту моей скромной биографии. Потом дед вдруг вспомнил, что у него же полно фотоальбомов, и почему-то он решил, что она просто обязана их все просмотреть. Я скептически отнёсся к этой затее, потому что не особо любил копаться в прошлом, а она трепетно разглядывала каждую фотографию, будто собирала у себя мыслях какой-то метафорический пазл «Ранние годы Юрия Плисецкого». Мой дед же своими историями вносил в этот пазл всё больше и больше деталей, и в принципе всё было неплохо, пока в одном из альбомов она не наткнулась на фотографию двух людей, у которых, судя по одеянию, в тот день была свадьба. Это были мои родители. Одно из немногих свидетельств их существования. Я инстинктивно напрягся, а мой дед с горечью выдохнул. Конечно, она уловила нашу реакцию и не стала ничего расспрашивать, тактично перейдя к следующему фото, но я то знал, что интерес у неё уже возник, так что я сразу приготовился его удовлетворить.
Когда мой старик пошёл спать, мы с Лисёнышем остались на террасе слушать стрекотание насекомых и наслаждаться прелестями белых ночей, лежа на небольшом диванчике. От ночной прохлады она накрылась тонким шерстяным пледом, а меня накрыла собой, так что я был вдвойне защищён от холода и комаров. Она долго не решалась начать разговор, но, видимо, интерес взял верх.
— Юр, — ее голос отдавал вибрацией по моим рёбрам.
— М?
— Там на фотографии… — она подняла голову с моей грудной клетки, наверное, чтобы видеть моё лицо, — это были твои родители?
— Да.
— Ясно… — она вернулась в исходное положение и приобняла меня посильнее, — ты никогда о них не рассказывал.
— Да ты никогда и не спрашивала, — я пригрузил её голову своей рукой, зарывшись пальцами в пряди рыжих волос.
— Ну, мне, конечно, было любопытно, почему ты живёшь один… но я и сама такая же, так что мне ли спрашивать подобное.
— Я бы не расстроился и не счёл бы это нетактичным, если ты об этом.
— Правда?
— Да.
— Так ты расскажешь?
— Да нечего особо рассказывать. Я почти ничего о них не знаю. Отца я ни разу в жизни не видел, а с мамой последний раз пересекался в первом классе.
— Но они живы?
— Отец вряд ли. Он… — я выдохнул накопившееся разочарование, — по словам дедушки, он «предпочел отдать долг стране, а не собственной семье».
— Это как?
— Он военный или типа того. Уехал в Чечню, даже не застав моё рождение.
— А как же мама?
— Мама? С ней всё хорошо, живёт где-то в Канаде.
— Канада?
— Да, она там что-то вроде звезды.
— В смысле?
— Шоу-бизнес. Она раньше была фигуристкой, но после всей нервотрёпки с отцом, когда мне было года четыре, уехала в Канаду участвовать в каком-то ледовом шоу. Сказала, через пару месяцев вернётся и заберёт меня с собой… но, как видишь, что-то пошло не так.
— Мне жаль, что тебе пришлось пережить такое.
— Всё в порядке. У меня же был дед и коньки. К тому же, если с Отабеком в Канаде я бы ещё мог встретиться, то с тобой вряд ли.
— Хм. Спорный вопрос.
— В каком смысле?
— Мой отец — канадец.
— Да?! — имя и фамилия у нее были вполне обычными.
— Ага.
— Так вот откуда твои эти французские фразочки… — пожалуй, это было единственное, что выдавало её происхождение.
— Ну да.
— Погоди, а как твоего отца в Питер занесло?
— О, это сложная история. Мой дедушка по папиной линии русский, а бабушка — из Франции, вместе они эмигрировали в Канаду, там родился мой отец. Году в 95-м он приехал сюда на свадьбу какого-то родственника, а моя мама была свидетельницей. В общем в Канаду он так и не вернулся.
— Хах, променять Канаду на Мурманск это мощно.
— Мурманск?
— Ну, твои же родители работают в Мурманской области?
— О, мама и отчим.
— А отец?
— Умер.
— О боже, прости, я…
— Всё нормально, он прожил достойную жизнь. Полагаю, брак с моей матерью душил его, он просто не выдержал.
— В смысле?
— Он… был творческим человеком, и если в юности эта его черта ценилась моей матерью, то в зрелости она превратилась для неё в бремя. Но он любил её и меня, а потому бросил театр и всё остальное. Честно говоря, по-моему, он умер ещё в тот момент… а потом заболел и умер по-настоящему. Знаешь, мама всегда боялась, что я стану такой, как он. А я всегда им восхищалась.
— Он бы тобой гордился.
— Надеюсь, — через футболку я почувствовал, как она выдохнула, слегка улыбнувшись.
После того разговора я много думал, много о чём, но одна мысль особенно не давала мне покоя: мы оба были разочарованы в семейных отношениях и отказывались верить в жизнеспособность той любви, что им, как правило, предшествует. Поэтому она
так цеплялась за концепт дружбы и поэтому я
так боялся называть вещи и чувства своими именами. Думаю, мы оба боялись, что на поприще любви нас неминуемо ждёт провал, ведь жизнь — не правило, чтобы мы были в нём исключением.
Я отчаянно подавлял в себе мысль о том, что мои чувства к ней можно охарактеризовать как «любовь», но на самом деле, я был в шаге от правильного пути, всё, что мне оставалось, копнуть глубже и признать, что любовь имеет много форм и обличий, и совершенно нормально чувствовать несколько сразу в отношении одного человека. Я вдруг вспомнил свой первый взрослый сезон и поездку в Хасецу, вспомнил, как Виктор мучил меня, заставляя копаться в себе, чтобы найти Агапе. Да уж, уже тогда у меня были с этим проблемы. В любом случае, это воспоминание подало мне гениальную идею: в поисках истины я обратился к древней мудрости, то есть к наследию античной Греции. Греки были умными ребятами, они сразу поняли, что любовь прекрасна своей многогранностью. Пытаясь найти подходящее слово для выражения своих чувств к ней, я изучил несколько концептов. Я мог с уверенностью сказать, что между нами была дружба, эту форму любви греки называли
Philia. Я также очевидно чувствовал к ней влечение, эстетическое и физическое, так что без
Eros не обошлось. Но с течением времени, что мы провели вместе, между нами и правда образовалась особая связь, как она и предрекала когда-то, я думаю, эту связь можно описать словом
Storge, которое обозначает любовь, основанную на семейных узах или, в нашем случае, на взаимопонимании и приверженности друг другу. Я чувствовал всё это сразу, и вот что забавно: если верить Дж. А. Ли, то сочетание
Philia,
Eros и
Storge образует
Agape, то есть всеобъемлющую, безусловную, неиссякаемую любовь к ближнему. Честно говоря, никогда не думал, что на такое способен. К тому же, для сравнения у меня перед носом был настоящий эксперт по
Agape — она не врала, когда говорила, что в её сердце очень много любви. Эта любовь проявлялась в каждом её действии, в каждой мелочи, от поделенного «по-братски» кусочка пиццы до ведения переговоров с Виктором. И хватало этой любви не только на меня, а на всех вокруг. Но в этом как раз и была проблема: я никак не мог понять, проводила ли она какое-то различие между мной и остальными людьми. Говоря утрированно, я боялся, что будь мы героями книги, она была бы протагонисткой, готовой пожертвовать собой, чтобы спасти мир, а я был бы антигероем, готовым пожертвовать миром, чтобы спасти её. Это чувство и эта недосказанность… это всё убивало меня! Я чувствовал, что должен рассказать ей о том, что происходит в моих мыслях, но всё никак не решался.
И вот однажды, теплым августовским днём, она сообщила мне новость. Ей пришел ответ из какой-то крутой французской киношколы о том, что ее туда приняли. Да ещё и дали стипендию. Я знал, что это значит, я знал, что для нее это отличный шанс исполнить мечту. Но она все равно как будто сомневалась, и спрашивала именно моего совета. Что я мог ей ответить? Она никогда не принадлежала ни мне, ни этому холодному городу. Конечно, я сказал, что ей стоит принять приглашение и ехать в Ниццу, но даже это её не убедило.
— Что тебя беспокоит? Ты же любишь кино, владеешь французским…
Она лишь напряжённо смотрела на меня:
— Родители против… — на её губах вдруг мелькнула нервная улыбка.
— Тебе есть 18, можешь уехать без их согласия.
— Мне нужно не согласие… — её голос предательски дрогнул.
Впервые я видел её такой потерянной. Она всегда знала, как следует поступить, и для всех находила совет, но когда дело дошло до принятия решения, непосредственно касающегося её, это «всезнание» вдруг куда-то испарилось, а может и не в нём было дело. Конечно. Я мог бы сам догадаться. Ей не нужно было согласие, ей нужна была поддержка. Я знал, что она сообщила мне эту новость, потому что ей действительно было важно мое мнение, даже, пожалуй, слишком важно. А ещё я знал, что она явно уже приняла решение, и это решение ей далось тяжело. У нее, кроме меня, по сути никого не было, а ей, как ребенку, нужно было подтверждение, что она все делает правильно. Отчасти я был рад, что пользуюсь у нее авторитетом. Я больше чем уверен, что скажи я ей остаться, она бы без задней мысли послушалась. Но я желал ей лучшего, и так как я знал, что она хотела там учиться, я хотел поддержать её. Мне было трудно найти слова, но всё же я попытался:
— Я всегда на твоей стороне. Даже если все вокруг против.
Она смотрела на меня в смятении, и я заметил, что ее глаза помокрели. Тогда я не совсем понял её реакцию, но, скорее всего, она, как обычно, знала и понимала больше, чем говорила. Я думаю, её беспокоило не сопротивление её родителей, в конце концов это был не первый раз, когда она действовала наперекор их воле, но упомянула она их не случайно — она переживала, что бросает меня, как это сделала когда-то моя мать. Но я отпустил ее. Потому что не хотел ее мучить. Не хотел, чтобы из-за меня она повторила судьбу своего отца. Надо сказать, это «благословение» далось мне нелегко, но именно тогда я понял, каково это испытывать
Agape. Точнее, я может и испытывал это чувство раньше, но впервые жизнь вынуждала меня подтвердить его делом. По-дурацки вышло. Я так боялся, что она ко мне привяжется, что в итоге сам попался в эту ловушку.
Она уехала.
Иногда она писала мне свои глупые письма. Ну кто в 21-м веке пишет бумажные письма? Но я всё равно их хранил, уж очень забавные рисуночки она оставляла на полях листов, совсем как когда-то в школьных тетрадях. А иногда она просто звонила. Никогда не говорила по делу, просто трепалась без конца об абсолютно случайных вещах, сразу переводя тему на мои новости. А я все равно чувствовал, когда она расстроена или слишком устала. Я выяснил, что там, во Франции, она нашла себе какого-то парня. Она не сказала об этом прямо, но по обрывкам информации я смог и сам догадаться. Я не могу сказать, что я обрадовался этой новости, но… вроде как и не расстроился, хотя какой-то осадочек все равно не давал мне покоя. А она продолжала писать и звонить, заботливо интересуясь моим состоянием, успехами и неудачами. Мне трудно признаться, но от ее голоса мне становилось тепло на душе, а тот факт, что несмотря на учёбу и личную жизнь, она не забывала обо мне и даже смотрела все мои выступления, частенько заставлял меня улыбаться.
А ещё я и сам собирался ей позвонить. Пару
десятков раз. Но не сумел. Не знаю чего я боялся — что она меня не поймет, или что поймет
слишком много.
Я надеялся лично пересечься с ней во время Олимпиады, но она вдруг слегла с аппендицитом в больницу. Я, конечно, расстроился, потому что хотел, чтобы она вживую увидела мою произвольную, которая была вдохновлена как бы «Демианом», но на самом деле ею. Но! Что поделать, если бы этот недуг настиг её в Корее, думаю, ей было бы совсем не комфортно, если в подобных ситуациях вообще можно вести речь о комфорте.
И вот она стала реже звонить, хоть и продолжала писать, и говорить стала гораздо меньше, я забеспокоился. Было только два варианта: первый — что-то случилось, и она не хочет об этом рассказывать, второй — она хочет постепенно вычеркнуть меня из своей жизни. Ни один из вариантов мне не нравился. Я всегда рассказывал ей о своих проблемах и неудачах, а она всегда подставляла свое плечо, я хотел быть ей…
настоящим другом, поэтому меня огорчал тот факт, что свои трудности и переживания она от меня скрывает. Ну, а если уж она решила, что больше не нуждается во мне, то я хотел бы услышать это лично от нее и узнать причину. Я больше не мог томить себя мрачными мыслями, и тогда я решился на отчаянный шаг — прилететь к ней. Да, прямо в Ниццу.
Всё-таки есть пара плюсов в статусе спортсмена международного уровня, и один из них — постоянно открытая Шенгенская виза. Я зашёл в магазин за лимонным пирогом, потом сел в машину, дарованную нашим щедрым государством за моё олимпийское золото, и решительно направился в Пулково*. Там я оставил автомобиль, а через несколько часов я уже приземлился в аэропорту Ниццы и даже нашел такси. Французским я не владел, поэтому просто показал водителю конверт от одного из ее писем и понадеялся, что этот адрес приведет меня к ней. Времени было всего-то часов девять вечера, но уже было темно — южные ночи во всей красе. Из окна такси я наблюдал за проносящимися фонарями и пальмами и старался не думать о том, что скажу ей при встрече. Когда машина остановилась, водитель любезно указал мне на нужный дом и на нужную дверь, а я пробормотал нечто среднее между «спасибо» и «merci» и постарался не хлопнуть дверью.
Я смотрел на крыльцо парадной и пытался сообразить, что делать дальше: я заметил нечто похожее на домофон и понял, что квартиры в этом подъезде всего четыре. Для верности я проверил адрес на конверте, там красовалась цифра «4», так что я нажал соответствующую кнопку на домофоне, откуда раздался характерный мелодичный звук, но на этом магия заканчивалась. Я не учел, что она может быть не дома.
— Чёрт!
Я громко выдохнул и плюхнулся на крылечную ступеньку. Должно быть я выглядел очень жалким: олимпийский чемпион в чужой стране без жилья, без чемодана, зато с лимонным пирогом, сижу весь такой потрёпанный, как забытый хозяином пёс. Не знаю, на что я тогда рассчитывал, но отступать было поздно и некуда, так что я продолжил просиживать свою очень важную чемпионскую задницу в ожидании с моря погоды. Почему-то я не догадался ей позвонить или хотя бы написать, вместо этого я… уснул.
— Юра?
