Дрогнула рука художника

      Вот он, город на берегу Атлантического океана, колыбель свободы, излюбленное убежище для страждущих со всего белого света. Карло случалось видеть Нью-Йорк на фотографиях, когда тетушки по соседству хвастались свежей корреспонденцией — открытками, полученными от детей или братьев, обретших новый дом на другом конце мира. Они так добродушно квохтали, расхваливая друг перед другом своих мальчиков, умножая при этом на два все заморские блага, щедро описываемые в письмах теми, кто отчаянно пытался убедить себя и других в правильности принятого решения. Некоторые из них, поджав хвосты, и вовсе возвращались назад, но вернувшиеся уже не были прежними. На их лицах отпечатывалась тяжелая ностальгическая тоска человека, который видел счастье вблизи, но так и не дотронулся до него. Они не стали Икарами, не упали, потому что не сумели или попросту побоялись взлететь. Бедняги были обречены на душевные терзания до самой гробовой доски. Жалкий клочок родной земли, купленный теперь взамен проданной когда-то, приходил в полнейшее запустение, ведь глава семьи больше не мог взяться за плуг так, как в былые дни. Беспощадный Новый Свет разжевал его и выплюнул обратно. Разжеванными, да, вот какими они были. Но наивные тетушки считали, что так заканчивают только неудачники, бившие в Америке баклуши вместо того, чтобы честно трудиться. То ли дело их ребята…       Карло прекрасно понимал, что голодранцам из сицилийских деревень, которых не приючали даже в Италии, считая никчемным отребьем, причем зачастую вполне справедливо, никто в Штатах не был рад. Этаким простым парням без университетского образования и гроша за душой приходилось в конечном счете либо гнуть спину на заводах, пресмыкаясь перед профсоюзом и получая жалование, недостаточное даже для того, чтобы толком прокормить самого себя, не говоря уж о семье, в обмен на тяжелейший физический труд, либо ступать на проторенную, но неизменно скользкую дорожку и испытывать судьбу до тех пор, пока не загремишь в тюрьму или не поймаешь пулю. Парень знал об этом от друзей по переписке и более просвещенных однокашников. И верил словам молодого поколения охотнее, чем восторженным фантазиям пожилых матрон. Так что, в отличие от многих сверстников, он не заразился американской мечтой. Ему претила перспектива любоваться торжеством демократии с высоты выгребной ямы, в которую так или иначе попадали все приезжие, не слишком обремененные деньгами. Кто-то разгребал помои усерднее остальных и выбирался, что называется, в люди. Но то были непримиримые энтузиасты, они бы и к акулам в бассейн прыгнули, если б за победу в спарринге с плотоядными зверушками светило какое-нибудь заманчивое вознаграждение.       К счастью или к несчастью, молодой Пеллегрино хорошо знал свои сильные и слабые стороны. Так вот, лбом двери он никогда не выбивал. А человек, не готовый биться головой об ворота, за которыми маячит светлое будущее, вряд ли приживется в Нью-Йорке, в мегаполисе, подозрительно напоминающем муравейник. Жили здесь, например, толстозадые царицы, вернее, Цари, чью жизнеспособность и полную обеспеченность без устали поддерживала вся членистоногая братия. Магнаты, раздутые донельзя богачи, которые обыкновенно уже во втором или третьем поколении не знали, что такое труд в узком и широком понимании слова, всецело наслаждались своим главенствующим положением, так как благословенные Штаты были государством, свободным ото всяких форм монархии. Как известно, монархи в свое время перещеголяли в искусстве кровопития всех. До того довели бедных своих подчиненных, что они, слепые от роду, прозрели и поняли, что их обирают. С тех самых пор большинство народов предпочитало отдавать свои сбережения в загребущие лапы «новых» богачей без роду и племени, ведь они казались роднее и понятнее голубокровых особ. Таким образом, над буржуа не было никого — только небеса и господь Бог, про которого здесь давно уже позабыли. В муравейнике был свой собственный Бог, скалящийся в добрую сотню зубов тысячерукий идол Капитала. Он был идеей, он был целью и средством для букашек всех сортов и мастей. Для матерых Самцов, которые имели сношения с Царями и жили весьма небедственно. Для обыкновенных работяг, на своем горбу таскавших ценности и все время отдававших их некоему более состоятельному лицу в виде посредника Самца или всемогущего Царя. Даже личинки были помечены одним из щупалец Капитала. Еще до того, как личинка поймет, кем ей предстоит стать, она осознает своего Бога, найдет его в мелочах быта и в поглощающей свет темноте усталых глаз более старших сородичей.       Несмотря на всю инфернальность картин внутреннего устройства города, рисуемых щедрым на выдумки воображением, вид Нью-Йорка не мог не впечатлить молодого человека, тем более, что у него была душа поэта, вечного заложника гонки за вдохновением, которая не имела конца. О, эта дорога всегда замыкалась в кольцо, непрерывный цикл. Творец разрождается чем-нибудь толковым на любом участке этой дистанции, в этом и фишка, несмотря на то, что некоторые субъекты из породы художников или поэтов упорно отмечают закономерность приходов музы. Нет уж, господа творцы, муза — не шлюха, к которой вы заходите строго по пятницам, она приходит лишь тогда, когда сочтет нужным, подобно кошке, гуляющей, где ей заблагорассудится. Катализатором же ее визита, способным приблизить чудный миг озарения, служит лицезрение чего-нибудь достаточно великого, чтобы тронуть нежную душевную требуху творческой личности. И вуаля, Великое стремительно приближалось к Карло или, точнее, он приближался, а огромный град-монолит лишь нехотя раскрывал свои холодные каменные объятия очередной пачке переселенцев. Грудь распирало от смешанных чувств. Карло крепко любил Сицилию, многострадальную отчизну, остров, подаривший ему жизнь и все ее наполнение. Он любил то, что пришлось оставить позади, а более всего — тех, кого, скрепя сердце, решился покинуть, руководствуясь безусловно правильным, но жестоким советом человека, считавшегося в определенных кругах мудрым. Тем не менее, юноша считал побег величайшим позором. «Это не побег», — сказал бы любой, ознакомившись с историей Карло. Даже сицилиец бы согласился, ведь парень защищал нечто куда более важное, нежели личная гордость и даже честное имя — он спас семью. Вопреки обилию справедливых доводов в свою пользу, Карло Пеллегрино испытывал муки совести, оглядываясь назад.       Он родился в знойный летний день в пригороде Палермо, где жил до сих пор. Карло с детства привык к томительной жаре, к соленым водам маре Тиррену, его зеркально чистой лазури, один взгляд на которую заставлял солнечных зайчиков пускаться в экстатический пляс перед глазами. Когда небесное светило стояло в зените, местные давали отдых телу и разуму, работа под открытым небом все равно не приносила никакого толку, того и гляди расшибешься об горячую землю, коли макушку припечет. Привык он и к лимонным рощам, апельсиновым садам, мягкому, как мед, жгучему песку, по которому он, будучи еще мальчиком, как мартышка, прыгал босиком наперегонки с друзьями. Привык к развалинам старинных храмов тех далеких времен, когда Сиракузы считались гордостью эллинов, прекраснейшим из полюсов. Даже сейчас эти памятники античности вызывали не жалость, а благоговение, и мало кто оставался равнодушным, не испытывал потаенного трепета, ставя ступню там, где когда-то был совсем иной мир, представить который не составляло труда, достаточно было лишь взглянуть на обломки, чтобы мысленно собрать их воедино, в шедевр архитектуры. Но самое главное, к чему Карло привык — к бешеному нраву братьев сицилийцев, изгоев в своей же стране, изнывающих под каблуком материка, на протяжении всей истории вынужденных защищать свою территорию от захватчиков, неизменно видящих в alma terra natia только излишне строптивую нищую провинцию. Они ревностно охраняли традиции от чужаков и от господ из Рима, не прекращавших покушаться на свободу вольного острова. Как водится, порой приходится стать жестоким, дабы уберечься от жестокости. Такая судьба постигла нравы коренного населения. А ведь сколько им пришлось пережить: греки, римляне, сарацины, норманны, испанцы… И все эти пришельцы оставили неизгладимый след на уникальной культуре и моральном облике сицилийца. Захватчики полагали, они поглотят Сицилию, но случалось так, что Сицилия поглощала их.       Карло не находил красивыми грубые очертания Америки: высотки, подвесные мосты, огромные заводы, многоэтажные бараки — все это было чуждо тому, кто охотно предпочел бы изящный ренессанс XX веку с его бездушными новшествами. Его собственный дом был скромным, маленьким. Да, если подумать, он жил, пожалуй, в бедности, но, в отличие от многих американцев, мог похвастаться тем, что в некотором смысле остался порядочным христианином. За ним был один страшный грех, но Карло сомневался, что хоть когда-нибудь к нему на этот счет придет раскаянье. Вообще говоря, сицилийцы и их отношение к вере служили неиссякаемой темой для итальянских анекдотов. Так, например, порядочная немолодая синьора могла богобоязненно целовать крест, а в следующую минуту, не скупясь в выражениях, проклинать куму за то, что та сбагрила ей томаты, которые совсем не годятся на caponata messinese. Тем временем ее муж, работающий в поле, помолившись перед обедом, уходил на пенникеллу и видел, как знакомому пастушку отпиливает руку какой-то грозный тип, а еще двое стоят рядом с пушками наперевес. Испугается ли он? Ничуть, ведь он знает, друзья друзей приходят за долгами, а за ним долгов нет. Жаль ли ему парня? Пожалуй, но не очень. Станет ли он свидетельствовать против преступников? Никогда. И пастушок не будет, ведь он не коммунист, не приезжий и не дурачок. Это омерта, правило, обязательное для всех, кто имеет хоть каплю уважения к себе. Сицилиец не должен сдавать сицилийца карабинерам, это удел трусов и предателей, которые обыкновенно заканчивают плохо. Такова была здешняя мораль, и нельзя было сказать, что она была худшей моралью в мире. Нет, истовый христианин, безусловно, был на десять шагов ближе к вратам в Рай, чем какой-нибудь африканский каннибал, с похожим рвением поклоняющийся духам.       Парень жил с матерью и сестренкой. Недолго в его жизни значился еще и отец. Карло был совсем крохой, когда тот ушел на войну. Старший Пеллегрино слыл правильным малым, слишком правильным для этих мест. И из-за его правильности страдала вся семья. Пока более благоразумные соседи откупались, прятались или какой другой хитростью уходили от воинской повинности, наш герой, оставив жену с ребенком, отправился защищать родину от опасности, которая ей никогда не грозила — ушел воевать с фашизмом. Это был не единственный проступок Сесилио Пеллегрино. Еще до своего торжественного ухода он ясно дал понять жене, что не хочет иметь никаких общих дел с ее родственниками, как он выразился, с этой бандитской шайкой. Для сицилийцев пренебрежение родителями супруга — тяжкое оскорбление, infamita. Но отец и дядя Деборы стерпели, не желая лишать девочку мужа, терпела и она, с тяжелым сердцем соглашаясь, мол, да, времена mafioso прошли, настали времена простых людей, когда рабочие и крестьяне смогут сами постоять за себя и не платить мзду за мнимую опеку со стороны криминальных элементов. Что сказать — любовь зла. Он говорил опасные вещи, видимо, потому, что приехал из других краев. Дон Бьянчи был вне себя от ярости, когда узнал, кого себе выбрала в женихи племянница: «Да у него в жилах течет кисель. Ты хочешь разбавить свою кровь, Дебора? Хочешь, чтобы твой ребенок родился таким же идиотом? А, ладно! Мать даст тебе благословение, мой брат тоже. Они тебя избаловали, дорогуша, боятся потерять твое расположение. Надо же, в наше время дети боялись потерять расположение родителей, а не наоборот! Иди! Иди и живи в горе, если так этого хочешь!» В Палермо Пеллегрино старший оказался, скрываясь от всевидящего ока дуче. Он никак не мог уяснить, что сама история научила островных жителей доверять бандитам больше, чем каким бы то ни было властям. Увы и ах, бравый итальянский социалист погиб бесславной смертью, его застрелил какой-то фашист, должно быть, тоже простой человек, тот самый, за права которого остервенело боролся Сесилио. Кроме того, дело замяли, убийца так и не был наказан.       Карло не узнал, как звали виновного, потому не мог свершить положенную месть. По правде, и не очень хотел. Когда отец умер, мать попробовала вернуться обратно в лоно семьи. Ее приняли, но без особого восторга. К нему, как к ребенку, родственники относились достаточно хорошо, снабжали дорогими подарками по праздникам. Хотя не раз приходилось слышать нечто вроде: «Да, очень уж похож на покойничка, упокой Господь его грешную душу. Надеюсь, не вырастет такой же». И про себя мальчуган уверенно отвечал: «Не вырасту!». Он и сейчас, будучи достаточно зрелым, не понимал романтики коммунизма и той несбыточной ерунды вроде золотых гор и всемирного благополучия, что сулили в своих пламенных речах сверкающие безумными глазами идейные агитаторы в вечно оборванных одеждах. Красная чума затронула и консервативную Сицилию, так что разного рода обещаний он наслушался вдоволь. И всегда его смущала та желчность, то неудовольствие, с которым этот странный народец выплевывал лозунги и кровожадные призывы. Карло казалось, что каждый коммунист глубоко несчастен и, не будь у них перед глазами флага, служившего воплощением далекого идеала, подтверждением того, что социализм возможен, они бы коллективно повесились. Фашизм Карло тоже не мог понять и принять, тем более, что Бенито Муссолини, как и многие до него, не питал любви к Сицилии и объявил охоту на мафию, в результате которой многих виновных и невиновных бросили за решетку, а семьи потеряли кормильцев. Итак, Карло сделал вывод, что он далек от политики, и, как любой здоровый человек, просто хочет спокойной жизни без революций и других общественных страстей.       Парень довольно-таки рано обнаружил в себе способности к творчеству и твердо решил продолжить обучение в академии изящных искусств, целиком посвятив себя живописи. К сожалению, поступив туда, Карло разочаровался в себе и своих силах. Он, постоянно сравнивая работы других со своими, пришел к нехитрому заключению — настоящим талантом природа его не одарила, только трудолюбием да неплохим вкусом. Были и те, кто малевал хуже него, так же плоско, статично, мертво, еще и уступая по технической части, но они, кажется, совсем не переживали на этот счет. Карло не мог не переживать. Он слишком хорошо чувствовал искусство, чтобы довольствоваться своими потугами, чтобы не видеть, как разительно отличается ремесленник от творца. Но оставить учебу он не решался, поскольку не знал, что в таком случае делать дальше. Как-никак, образование получить следовало. Карло проучился два года, а затем пришла беда.       На каникулах он приехал погостить к матери и с каждым днем, проведенным в родительском доме, все чаще стал замечать — его младшую сестру что-то сильно беспокоит. Несмотря на то, что отцы у них были разные, молодой человек всегда считал своей прямой обязанностью защищать Веронику от любых невзгод. Карло хотел стать для нее добрым примером и одновременно советником, кем-то вроде родителя, чьей заботы не хватило ему самому, тем более, что и отец девочки недолго задержался в бренном мире. Погубил его, правда, не человек, а животина. Взгромоздился пьяный на чужую лошадь и сверзился с нее. Так Дебора стала дважды вдовой и окончательно потеряла веру в мужчин. Дело было лет пять назад. Всем сердцем желая помочь, Карло попробовал допытаться, узнать, что у Вероники на душе, но все тщетно. Она переводила тему всякий раз, когда он пробовал подобраться поближе к неизвестной проблеме. Тогда брат решил перейти от слов к делу и понаблюдать.       Два дня ничего примечательного не случалось, он уже почти убедился в том, что затея оказалась глупой. Но на следующий вечер, когда четырнадцатилетняя Вероника возвращалась домой от подруги, проходя привычной короткой тропкой через поля, ей навстречу откуда ни возьмись выскочил карабинер, молодой, коренастый, с жидкими светлыми усиками над тонкими ехидно изогнутыми губами. Карло поспешно спрятался в кустах, чтобы ненароком не выдать себя, и навострил слух. Он лежал далеко, разговора не слышал и было посетовал, что придется давить на Веронику или следить за ней сызнова, чтобы выяснить, что эти двое могли обсуждать, но тут произошло нечто неожиданное. Мужчина потянул свои лапы к девочке. Сестра сразу отшатнулась от него, как от чумного пса, а карабинер, все так же довольно склабясь, подошел на шаг ближе и грубо схватил ее за талию. Вероника попыталась вырваться, тогда он толкнул ее, уронив, прижал к земле и принялся лапать, задрав бежевое ситцевое платье. Карло так и лежал пластом, оцепенев, он был в ступоре от увиденного. Его сестренка, милая маленькая сестренка, была обесчещена каким-то мерзавцем в форме. Он сразу же понял, случившееся сегодня — отнюдь не первый раз. Вспомнил обрывок разговора, который невольно подслушал несколько дней тому назад. Матушка упрекнула Веронику в том, что платье ужасно грязное: «Ты что, валялась на песке? Господи помилуй, дорогая, тебе уж не десять лет, пора оставить детские забавы. Вот ведь девушки пошли… Вместо того, чтобы по дому помогать, как следует, играют, носятся по полям, как козы. Может, на обед тебе подать травы? Я уж нарву, еще раз так замараешься». Тогда он только усмехнулся, подумав, что молодежь стала и впрямь на редкость инфантильная.       «Карабинеры — сволочи, бесчестные мрази», — такие разговоры велись за столом в доме Бьянчи, а он еще хотел возразить, мол, неправда, вы предвзяты, не может быть так, чтобы все они были одинаковыми. В тот день в зарослях кукурузы он осознал сущность упрямого неповиновения, выказываемого здесь полицейским. Раньше его посещали мысли, что для обеспечения собственной безопасности нужно сотрудничать с законом, что старое поколение — просто дикари, живущие по дикарским правилам. Но Карло прошел крещение огнем через страх, боль и отчаяние. Пожалуй, он, наполовину тосканец, тогда окончательно стал сицилийцем. И тучи сгустились над его головой. «Все до единого твари, последние твари, из-за которых половина маминых родных попала за решетку, а теперь… теперь они покусились на самое святое. И этот подонок…» — как вспышки молний, сверкали в голове мысли. Дрожащими руками Карло схватил лупару, подаренную одним из приближенных дона, и, уже не думая ни о чем, выскочил на дорогу. Все произошло быстро. Выстрел, женский крик, слезы, теплые дрожащие руки на плечах, неподвижное тело в расползающейся лужице крови. «Что ты наделал… Боже, что ты наделал, Карло… Тебя же…», — всхлипывала Вероника, обхватив его так сильно, как будто боялась, что он исчезнет, растворится в воздухе и оставит ее одну.       Карло ни на секунду не пожалел о содеянном, хотя ему и пришлось распрощаться с семьей и друзьями. Дебора сумела договориться, но она ожидала большего. Обстановка накалялась, карабинеры крепко сели на хвост дону и его людям, в таком положении семья не могла позволить себе отмазать мальчика от суда и сурового приговора, как-никак было совершено убийство, на несчастный случай совсем не похожее. Потому дон позвал Карло к себе в кабинет прежде, чем тот смог бы посоветоваться с матерью, зная, какое влияние имеет кровь на кровь, и доступным языком разъяснил, почему сейчас ему лучше всего покинуть страну. Дон, его двоюродный дед, был опытным в таких делах, он знал наверняка, что Дебора попытается удержать сына, так как любит детей до безумия, и после позора, который претерпела дочь, только он смог бы стать надежной защитой и опорой для вдовы, схоронившей двух мужей. Смог бы, если бы не запачкался в крови.       — Останешься здесь — умрешь. И погубишь их, — спокойно и медленно произнес дон, следя за тем, чтобы Карло внимательно слушал. — Пусть сейчас они не понимают, сильные чувства лишают женщину способности мыслить трезво. Но когда тебя заберут карабинеры, а потом отдадут им только бездыханный труп, они будут рвать на голове волосы. И только так поймут, что натворили, цепляясь тогда за рукава твоей рубашки и слезно умоляя не покидать дом. Так будет. Мне много лет, bambino, я видел сотни переломанных судеб. Лучше расстроить мать и сестру сейчас — даже разбить им сердце, если придется, но уберечь от того, что может ждать не только скорбящих, но и… причастных к сокрытию опасного преступника. Понимаешь, о чем я говорю, bambino? В другие времена я попытался бы решить твою проблему иначе, но сейчас bastardi уже нарыли кое-что на меня, немногим это известно, но я сейчас и сам одной ногой в тюремной камере… Выход только один, детей надо спасать, а я уж как-нибудь разберусь.       Дон вздохнул и сделал глоток анисовой водки, чтобы смочить горло. Затем продолжил:       — Теперь запоминай, bambino, потому что я знаю, решение ты уже принял. У меня есть старый приятель в Нью-Йорке, ему можно доверять. Я куплю тебе билет, малыш, и никаких неприятностей по пути в Америку у тебя не возникнет, если будешь делать все, как следует. Это я гарантирую. А там — ты в безопасности. Я напишу тебе адрес и дам что-то вроде сопроводительной записочки. Ты ведь не из наших, еще растеряешься, язык проглотишь. В общем, дом дона Сетте открыт для тебя. Он тебе поможет встать на ноги. Но помни, дон окажет тебе о-очень ценную услугу. В нашем мире ничего не дается просто так. Не может один давать, а другой только принимать, пусть даже с улыбкой и благодарностью. Заранее предупреждаю — ты ему теперь обязан и будешь работать на него. Долго ли — зависит от тебя и дона. Но, боюсь, даже когда у тебя будет шанс отделиться, ты не сможешь. Это как табак, только хуже. Попробовав однажды, больше не можешь отказаться. Бывших в нашем деле не бывает.       Сейчас, когда они уже причаливали к берегу, а народ начал суетиться и толкаться на палубе, Карло прокручивал раз за разом в голове эту сцену. Эту и последующую, более мучительную. Он попрощался с сестрой и матерью, даже заплакал. Хорошо, что никто не видел его слабости. Плакать — не по-мужски. А он пообещал себе быть мужчиной. Пусть даже ему предстояло пройти именно тот путь, который подготовил дон Бьянчи.