Он танцует о том, как больно тонуть

      Думает ли он, как плохо поступает, когда возвращается домой в рекордные десять вечера и совсем при этом не торопится, медленно шагает по пустынной улице, провожает взглядом редкие машины и ещё более редких людей? Вспоминает ли о важности тренировок, о чувстве ответственности перед целой группой, когда на носу масштабный концерт, а он на нём незаменимый премьер? Сожалеет ли о том, как сильно разочаровывает хореографа, как подставляет его, как ставит под сомнение его выбор, неизбежно подрывая такой ценный авторитет? Не думает, потому что просто не видит смысла. Сейчас он зайдёт в их квартиру, в их комнату, где из окна уже видно, горит приглушённо торшер, где Хосок ждёт всего четверть часа его возвращения, чтобы все эти вопросы и мысли обязательно на него вылить, чтобы выплеснуть всю ту обиду и страшное разочарование, которые, конечно же, его прямо сейчас наполняют. Разочарование, пожалуй, совсем не то слово. Разочаровываются, когда ожидания не оправдываются впервые, а у Чимина это уже который раз? Сам он не берётся считать, совсем не ощущая себя виноватым, а Хосоку счёт и вовсе не нужен — он всё помнит и так.       Чимин нарочно долго раздевается в прихожей. Вешает тренч на крючок и выбрасывает из головы прочитанную по диагонали книгу, снимает ботинки и забывает странный, пропитанный чем-то незнакомым взгляд, поправляет волосы усталым жестом и оставляет позади вылетевшее внезапно обращение. Что поселилось внутри после тех его слов? Что всколыхнулось резко и так и не перестало трепетать после этих часов, проведённых в аудитории? Вечер, тишина, глухой свет… Как скоро это тихое и непонятное чувство покинет его душу? Чимин не просил новых причин грызть себя изнутри. Ему достаточно было и без Юнги.       Он моет руки на кухне, наливает себе стакан воды. Аппетита совсем нет, он уже давно отвык ужинать в дни тренировок. После сильной физической нагрузки совсем не хочется, а по понедельникам она была всегда. Не каждый понедельник без исключений, но достаточно часто, чтобы сейчас молча стоять на кухне, держаться руками за прозрачное стекло с холодной водой внутри и удивлённо думать — он не танцевал в этот понедельник. Так ли волнует? Кажется, вовсе нет. Хосок всё ещё молча сидит в их спальне, Чимина болезненно тянет туда.       Каждый шаг сложнее предыдущего, ноги так и вязнут в густой непроглядной глубине. Чимин воды страшно боится. Не всякой воды, лишь той, что может утопить. Именно она обступает его прямо сейчас.       — Привет, — звучит тошнотворно непосредственно, как будто он просто издевается. За время, проведённое вместе, Чимин никак не привыкнет, что любой острый угол в отношениях нельзя вот так взять и сгладить, нельзя пройти мимо, беззаботно махнув рукой. Особенно когда виноват ты сам.       — Хочу услышать резонные оправдания, — холодно отвечает Хосок. Он стоит в тени, спиной к окну, слегка опирается на подоконник. Экран смартфона в руке тут же гаснет, Хосок откладыдвает телефон, как бы говоря «я само внимание, готов тебя выслушать». Лучше бы он невежливо листал ленту в инстаграме или просматривал почту. Чимин, наверно, никогда не сможет привыкнуть к его строгому взгляду. Так смотрят учителя, когда отчитывают тебя в школе, так смотрит и хореограф, когда следит за каждым твоим движениям. Это нормально. Пусть хореограф Чон смотрит сколько угодно испытующе и требовательно, но только не Хосок.       — В университете задержали, — зачем-то роняет Чимин, вздыхая, чтобы собраться с силами. На деле он мог сказать всё что угодно. Беда тут не в отсутствии доверия, проблема лишь в том, что Чимин снова поставил что-то выше балета. Пары в универе, встреча с родителями, очередной поход в клуб с другом — всё одно и всё не может быть важнее балета.       — Я сказал «резонные», — тихо напоминает Хосок, и Чимин понимает — это край.       Он опускает голову, качает ею и, о боже, ему так мало требуется, чтобы выразить всё своё разочарование. Чимин чувствует, как всё сжимается внутри. Снова ощущает себя семилетним ребёнком, который снова поступил по-своему, а папа уже набирает водух в лёгкие, чтобы накричать. Снова. Чимин сжимается, хоть внешне всё так же неподвижно стоит. Чимин зажмуривается, закрывает уши ладонями, но на самом деле всё так же смотрити и слушает. Всё слышит, внимает. От такого так просто не скрыться.       Ты отдаёшь отчёт в том, что делаешь?       — Ты чувствуешь, насколько это безответсвенно?       Ты уже не маленький.       — Это откровенное ребячество.       Думаешь, мать не даст тебя как следует наказать?       — Ты знаешь, тебя нельзя просто взять и заменить Чонгуком, и поэтому позволяешь себе такое?       Ты разочаровывал нас с мамой.       — Ты разочаровываешь меня.       Снова!       — Снова…       — Хосок, — выходит совсем робко. Чимин никак не научится скрывать свои слёзы, а те льются, стоит кому-то поднять голос. Несправедливо, страшно, неправильно. Он так хотел провести в той злополучной аудитории весь вечер? Конечно же, нет. Ему нравилось там находиться? Нет, с чего бы это? Так почему не ушёл… — Прости.       — Ты осознаешь, что ты делаешь? — голос неизбежно повышается, он медленно подходит, а Чимин стоит неподвижно, но в душе отступает, закрывается, плачет. — Ты подставляешь меня, Чимин.       Всё что угодно, но только не это. Не произноси этого вслух. Чимин вскидывает взгляд, и они сталкиваются, оба гневные, оба погрязшие в своих обидах и непонимании.       — Я ведь предупреждал тебя по поводу учёбы…       — Прекрати! — выкрикивает Чимин. Невыносимо. Он повторяет это снова и снова, он сам загоняет в этот ужас, которого Чимин совсем не хотел, он сам создаёт, сам направляет, а потом разочаровывается в том, что не удаётся. Чимин виноват? В его сгоревших амбициях виноват или в своих диаметрально противоположных мечтах? Почему Хосок смотрит на него так?       — Почему ты ведёшь себя так со мной?! Неужели я заслуживаю такое?       — Боже, прекрати говорить это!       — Ты ведёшь себя незрело. Ты бежишь от проблем и ответсвенности, не надоело? Разве не пора взрослеть?       — Я не!.. О чём ты вообще?!       — Ты больше не ребёнок, ты взрослый, Чимин. А взрослые прилагают усилия, заставляют себя, чтобы достигать целей.       — О чём ты…       Силы отбиваться закончились уже когда-то давно. Пожалуй, ещё в самом начале иссякли. Это повторяется из раза в раз, одни и те же слова, одни и те же претензии. Они кажутся настолько правильными и точными, что Чимин каждый раз верит, каждый раз сомневается и останавливает себя от того, чтобы выкрикнуть в лицо «я не хотел всего этого!», «это твои мечты!». Сможет ли когда-нибудь? И сам не верит в это. На голову сыпятся такие громкие слова, агрессия. Чимин отвечает ему точно так же, но он только защищается, теперь уже не мысленно, а по-настоящему отступая назад. Подальше от этих горящих глаз, от этих слов и крайне страшного непонимания, что живёт между ними.       — Ты очень плохо поступаешь со мной, — откровенно выдаёт, уже намного тише, но отчаяния от этого никак не меньше. Это страшнее всего.       — Прекрати, — жалобно выпаливает Чимин. Не умеет этому сопротивляться.       — Ты заботишься только о себе       Существуют слова, которые совсем не должны быть озвученными. Им бы оставаться в виде собственных находок, им бы томиться внутри, потому как не каждое твоё слово обязано претендовать на бесприкосновную правду. Не всё то, что ты видишь и чувствуешь — непреклонная истина. Такие слова не должны существовать, но они неизбежно существуют, они всегда вырываются наружу, подгадывая самый неподходящий момент, как будто цель им одна единственная — ранить.       Думаешь только о себе.       Вечно жалуешься.       Всегда считаешь, что тебя не любят.       Разве не правда? Но мир не крутится вокруг него. Может быть, он правда не заслуживает никаких оправданий. Чимин смотрит на Хосока снизу вверх. Они на расстоянии вытянутой руки друг от друга, но как будто один над другим нависает, давит, гнетёт, съедает. Ведь те чувства, что испытывает Хосок, они настоящие? Они имеют место существовать. Они обоснованные, последовательные, они не выдумка. Чимин замирает, в очередной раз ощущая это, в очередной раз проваливаясь в это с головой. Как же он ничтожен, как ненавистен самому себе за всё то, что испытывает, за всё то, что делает и говорит. Инфантильный ребёнок, который рушит, ломает, сносит. Чимин поднимает голову, снова смотрит ему прямо в глаза своими, наполненными слезами. Снова давит на жалость? Противно… Хосок, наверно, ощущает то же самое. Ему мерзко смотреть в эти некогда любимые глаза? Некогда? Это происходит уже очень давно. Может быть, за это время любовь уже окончательно вытесняется, может быть, только и остаётся, что яд. Они травят друг друга, и это длится уже слишком долго, тянется, потому что закончить ни у одного не найдётся сил. А нужно это кому-нибудь?       Замирает сердце. Страшно.       С ним плохо, а без него как?       Отношения, построенные на какой-то нездоровой зависимости друг от друга. Одному страшно, а другому страшно тоже, но иначе. Это нормально? Это никак. Пусто и холодно, так не должно быть.       Он утопает взглядом в пустой кружке на столе, справа тихо скрипит лампочка под кружевным торшером, на улице проезжает машина, свет фар прокатывается по комнате. Чимин чувствует, что не способен сейчас пошевелиться, сказать что-нибудь не способен, не может даже просто уйти. Замер и онемел.       За окном снова густая темнота, кажется, они потерялись окончательно, и их квартира парит сейчас в пустом космосе, в пустом одиночестве. А вместе никак не легче. Вместе ужасно тяжело.       Тяжело. Больно двигаться, ещё больнее думать.       Как без него? Но с ним совсем не получается.       Чимин всегда отличался пульсирующими эмоциями, но ярость и боль горят каким-то особенным пламенем. Импульсивность всегда портила жизнь, но гнев и страх… Это то, от чего никак нельзя спрятаться. Он часто топит это внутри, часто переводит одно в другое, зетем обратно, снова и снова. Это выжигает.       Каждый взгляд, обращенный к себе, каждое новое слово, движение, фраза, это выворачивает. Неужели можно настолько плохо друг друга слышать, настолько не понимать, не пытаться хотя бы шагать навстречу? Сердце требует осознанности, ищет понимания к себе, но в глазах напротив тот же самый букет из эмоций, он словно своё собственное отражение. Они испытывают одно и то же, в этом и кроется самый страшный, закрытый от обоих секрет. Разговоров нет, понимания никогда не существовало, что ещё можно между ними искать, если так?       Чимин делает глубокий вдох, на секунду закрывает глаза.       — Прости, — бесцветно выдыхает. Это так не похоже на те редкие «прости», что дарят его губы. Они ядовитые, способные только ранить. Он хочет по-другому. Но получается ли?       — За что? — Хосок вскидывает бровь.       — За то, что разочаровываю, — шепчет с опущенной головой и не двигается с места, не убегает. Это самое сложное.       — Ты не должен извиняться, если на самом деле не считаешь себя виноватым, — звучит совершенно неожиданно в ответ, и Чимин ошарашенно вскидывает голову, мокрые от слёз глаза. Каждый раз опускает, потому что невыносимо, и поднимает снова, но ничего не меняется. — Давай закроем тему, ладно?       — Да, — выдыхает сипло и всё-таки бежит. Запирается в душе, где прорывает плач, где давит виски от того, как больно кричать беззвучно. Пальцы впиваются в белый кафель, вода льётся на голову, а шум этот совсем не заглушает кричащие чувства.       Он бы тоже хотел получить свои жалкие извинения за всё то, что приходится испытывать прямо сейчас.

***

      — Сегодня тренировка в шесть, — единственное, что он говорит утром, и хочется просто закричать. Это шутка? Издёвка такая? Если да, то слишком жестоко. Он не обронил ни слова, молча лёг спать вчера, молча приготовил завтрак и поел сам ещё до того, как Чимин поднялся с постели.       Поднялся, наверно, не то слово. Он не скажет о себе, что стоит на ногах прямо сейчас. Странно разбитый, усталый после слишком тревожного сна. Голова гудит, клонится вниз, а глаза закрываются, не выдерживают давления даже приглушённого облаками солнца. Оно светит рассеянно, глухо, наверно, так же можно описать сейчас его взгляд. После ночи бесконечных зачем, почему и если он сидит за столом на кухне и слышит это. Тренировка. Конечно. Что может быть важнее? Чимин хотел попытаться, правда. Хотел сгладить это, хотел выровнять, как получится, но… тренировка. Что может быть важнее?       Не отвечает даже своё пресловутое «я помню». Помнит, и Хосок об этом знает наверняка, просто… Он злобно берёт ложку и набивает рот пресноватым рисом. Кому-то кроме него есть дело до их разваливающихся на глазах отношений? Кого-нибудь здесь интересует хоть что-нибудь, кроме балета? Балет, балет, балет… Что может быть важнее?       Чимин бросает взгляд в дверной проём, а там уже его спина. Уходит, тоже зол. На что? На то, что к балету так пренебрежительно. Ведь… что может быть важнее?..       Как насчёт меня?       Чимин сжимается, не позволяя себя ни единого проявления чувств. Вчерашнее смятение растворяется в негодовании этого утра и глушится простым раздражением. Достаточно правильно расставляются приоритеты? Для ответственного танцора театра вполне себе хорошо. Хореограф может им смело гордиться и выдыхать — у них получится ухватить за хвост его мечту.

***

      Чимин твёрдой походкой влетает в здание университета, даже не замечая Сокджина. Тот ждёт на привычном месте и не менее привычно возмущается, когда опоздавший умудряется пройти мимо, как будто между ними уже второй год не существует договорённости.       — Ничего не забыл, а? — догоняет его Сокджин, в этот раз решая не лезть с объятиями, потому что Чимин не выглядит слишком дружелюбно. Что вообще-то странно — Пака чаще можно увидеть с искренней улыбкой на лице и самым доброжелательным выражением. Дни «не прикасайся, а то укушу» тоже случаются, но настолько редко, что Сокджин в промежутках успевает забыть, как страшны в исполнении Чимина резкость, грубость и неприкрытая агрессия. Его глубинная строгость не может не показываться. Она чаще применяется лишь к самому себе, но порой достаётся и окружающим.       — Я думал, ты уже ушёл, — едва различимо смягчается Пак, сбавляя шаг. — Пара началась уже.       — Началась бы, если бы её не отменили, — поправляет его Сокджин, — ты что думаешь, я буду ради тебя опаздывать на лекции дражайшей госпожи О?       Конечно, не будет, про себя хмыкает Чимин. Эту страшную женщину лучше не злить. Лекции у неё выходят настолько тяжёлыми и (точнее не скажешь) душными, что их отмена не может не радовать.       — Мы идём к автомату за колой, пока я не умер, а потом я тебе кое-что расскажу, — заявляет Сокджин, хватая друга под руку, потому что тот явно выдыхает и выглядит уже чуть меняя агрессивным. — А пока рассказывай, как твои делишки.       — Дерьмово, — бросает Чимин. Можно было попытаться выразиться иначе, чтобы лишний раз не волновать своего престарелого друга, но как-то не получается.       — Тут три варианта, — авторитетно заявляет Сокджин, — что-то в театре, где тебя задавил твой чудесный хореограф; что-то с парнем, который, постой-ка! и есть твой хореограф; либо тебя как следует поимел Мин-сонсэнним, и потом тебе досталось дома, вот это совпадение, правда?       — Ты такой проницательный, хён, — раздражённо фыркает Пак, не сильно на самом деле на него обижаясь. Он слишком хорошо знает Сокджина, чтобы понимать, что тот совсем не пытается задеть. Приятно хотя бы, что он своего друга так хорошо знает.       — Ага, — гордо кивает тот, нетерпеливо выпытывая колу у не самого сговорчивого университетского автомата. — Ну так что?       — Ничего нового, на самом деле, — вздыхает Чимин. — Я спросил у Мина насчёт оценки, а он просто дал мне книгу и сказал сидеть, читать, — о специфичной отсылке к «Винни-пуху» Чимин дальновидно утаивает. Как и о своих чувствах в тот вечер. Он Сокджину очень доверяет, но всё ещё не настолько, чтобы вот так просто выкладывать всю подноготную. О чувствах вообще не так уж и просто говорить вслух. — Само собой я не успел на тренировку, а дома меня ждал злющий Хосок и разборки по типу «ты меня подводишь» и «я же предупреждал».       В пересказе звучит как будто не так уж и страшно, но… Вряд ли кто-то сторонний сможет понять, как плохо обстоят дела на самом деле.       — Ты что, правда сидел и читал книгу?       — Ага.       — Просто читал?..       — Ага.       — И тебе подняли балл?!       «Я же сказал, что просто читал», — едва не вырывается наружу, и Чимин сам своим мыслям усмехается.       — Понятия не имею, я просто молча ушёл, — пожимает плечами.       — Что, даже не попрощался?       — Нет, ну попрощался, — хмыкает Чимин, забирая из чужих рук уже полупустую банку колы и с наслаждением делая один большой глоток. — Демонстративно положил ему на стол книгу, попрощался и свалил.       — Ну, хотя бы не бросил… Вообще, зная, каким высокомерным ты можешь быть, боюсь даже представить, как это выглядело. А в прочем не важно! — Сокджин мгновенно переключается на свой более привычный радостный лад, встаёт напротив, игнорируя недоумевающий взгляд. — У меня для тебя кое-что есть, — он с минуту роется в шопере и не без труда находит там белый конверт без надписей. Чимин тихо вздрагивает, впиваясь глазами в заветную бумагу. Заранее догадывается, что это и от кого. — Я всё ещё считаю, что это странно, старомодно, а ещё ужасно не экологично, тем более, что передать это было не так уж и просто, да и вообще, есть же электронная почта!..       Чимин не слышит. Смотрит на этот судьбоносный конверт, тянет к нему руку, пока вокруг пустой белый шум. Все его чувства смешиваются, собираются в этом конверте, который вряд ли способен не лопнуть от такого напора. Тревоги, страхи, запреты, мечты… Всё там. Откроет и будет уже слишком поздно, откроет и уже ничего не сможет исправить.       — …но видимо, этот Намджун тоже считает бумажные письма чем-то особенным…       Чимин выхватывает эти слова из общего потока и резко вскидывает голову.       — Это он передал?       — Вообще он сильно переживал, что тебе не успеют передать эту бумажку до электронного письма. Видимо, это было принципиально важно.       Чимин не знает, что ему говорить. Это… неожиданно? Это не то, что он мог хотя бы представить себе, когда обдумывал всё происходящее. А он очень многое обдумывал. «Inside» не выходит у него из головы с того самого момента, как перед глазами возник Тэхён. Никакого спокойствия после.       Он берёт в руки белый не запечатанный конверт, приятно плотный, потому что внутри напечатанное на матовом синем картоне сообщение:

Уважаемый Пак Чимин! Мы с удовольствием сообщаем, что Вы были выбраны для участия в фестивале «Inside 2022»! Ваш танец глубоко тронул членов жюри, и теперь все мы хотели бы видеть Вас в блоке современного танца. Все уточнения и инструкции будут высланы на указанную электронную почту в ближайшее время. С нетерпением ждём Вас, чтобы раскрыть миру ещё один невероятный талант!

С уважением, команда «Inside 2022»

      Намджун говорил, что его обязательно пригласят. Чимин и сам знает, что заслуживает быть там. Но… Пальцы дрожат, сжимая края картонной карточки, глаза то и дело пробегаются по серебристым буквам. Это в той же степени удивительно, в какой пугающе. Он смотрит, а в голове пустота. Такое приятное затишье перед всем тем, что нахлынет после. Чимин вздрагивает снова, сжимает губы, закрывает глаза. Сомнениям здесь больше нет места. Намджун просил ответить точно, он ответил. Тогда это не казалось чем-то настолько ответственным и важным, а теперь… Он буквально уже там. Он просто… оказался в шоу, о котором так долго мечтал? Безумие.       Пальцы нащупывают в конверте что-то ещё. Чимин хмурится, под бесконечный бубнёж Сокджина заглядывая в конверт снова. Пальцы осторожно отгибают край, синяя карточка с приглашением на самый престижный фестиваль Южной Кореи тут же забывается, просто исчезает, едва не оказываясь на полу. Чимин вытягивает маленькую бумажку с пропечатанным названием фирмы в уголке. Какое-то странное предвкушение закрадывается в душу, и Чимин повинуется ему, совершенно зачарованно разворачивает стикер, впиваясь глазами в размашистый, неразборчивый, но всё равно абсолютно понятный почерк. Надеюсь это уместно, ха-ха. Оставляю тебе свой номер, можешь набрать мне, если нужно будет обсудить что-то, хм, не касаемо организации. Буду рад помочь! Намджун:)       — А это ещё что? — вклинивается Сокджин.       — Ничего, — потерянно шепчет Чимин, быстро пряча записку в карман, а другу демонстрируя приглашение.       — Да знаю я, что это, — фыркает тот, — я ж его передавал.       — А…       — Это всё, что ты можешь сказать?!       Чимин мелко и как-то очень грустно улыбается.       — Намджун при встрече сказал, что меня обязательно возьмут, так что…       — Так что ты совсем не волновался?! — возмущённо вскрикивает Сокджин. — Не рассказывай мне сказки и просто порадуйся наконец тому, насколько ты крутой!       — Да, я просто…       Чимин задерживает дыхание, всё так же сохраняя эту вымученную улыбку.       Просто я всё ещё не верю, что это правда происходит.       Просто я не осознаю, насколько это серьёзно.       Просто я не понимаю этого Намджуна.       Просто я так сильно хочу исполнить свою мечту…

***

      День этот, кажется, хочет создать репутацию бездонного, если судить по обилию происшествий. Снова пары длятся целую вечность, и снова Чимин не задерживает внимания ни на одной из них. Приглашение, всунутое между страницами паспорта, часто попадается на глаза и всякий раз бьёт точно в первый. Это слишком тяжело для Чимина, но белый стикер в кармане джинс волнует тоже. Почему так навязчиво кажется, что звонок Намджуну сейчас — единственное верное решение. Почему Чимин может с уверенностью заявить, что этот мужчина решит все его проблемы? Это странно, это не поддаётся объяснениям, а ещё жутко бесит. Чимин ненавидит переживать, но это льётся и льётся, никак не отпускает.       Чимин продолжает мучительно думать, ни к чему в итоге не приходит, а мысли уже походят на спутанный тёмный клубок из слов.       Inside, Хосок, театр, Намджун, мечта, страх, предательство…       Уже вечером, вымотавшись учёбой и этими самыми мыслями, он влетает в лифт широким шагом в надежде, что сейчас поедет в театр и забудется хотя бы в изнурительной тренировке. Наивный. Как будто балет не главная причина всех его бед.       Он жмёт на кнопку, а та загорается не с первого раза, только сильнее раздражает и без того шалящие нервы. Чимин нервно поправляет ворот черного тренча, случайно давит слишком сильно. Бесит так, что хочется пнуть металлическую стену носком тяжёлого ботинка. Держи себя в руках, ты же умеешь! В лифт заходит ещё один человек, и Чимин убавляет своё острое раздражение. Как будто из всех людей в университете здесь и сейчас обязательно должен был оказаться именно Мин-сонсэнним.       Двери закрываются, они плавно едут вниз в неловкой тишине. Юнги замечает знакомого студента сразу, но почему-то молчит. Тот семинар был не так уж давно, чтобы забыться полность, но времени прошло достаточно, чтобы те странные ощущения подстёрлись, притупились. Может, и не было ничего особенного в том тихом вечере?       Лифт катится бесконечно долго, и Чимин замечает неладное ещё за секунду до катастрофы — они не останавливаются ни на одном этаже, что абсолютно невозможно вечером в главном лифте университета.       Не было толчка, свет не мигнул, как это показывают в фильмах. Лифт просто остановился, застыв с неопределённым «3» на табло. Приехали.       — Блять, — несдержанно изрекает Пак, раздражаясь не столько из-за застрявшего лифта, сколько из-за застывшего перед табло Юнги. Неужели так сложно нажать кнопку вызова?       Чимин грубовато отстраняет преподавателя и нетерпеливо жмёт на кнопку с колокольчиком.       — Что нам… А как? — внезапно потеряно лепечет Юнги, прижимая к груди какие-то папки, теряясь сильно, но всё ещё незаметно для Чимина.       — Вызовем лифтёра и нас отсюда вызволят, — раздражённо отвечает Пак, яростно вдавливая кнопку, — в лифтах никогда не застревали, Мин-сонсэнним?       — Нет, — выходит неестественно тихо. Юнги медленно отступает назад, пока не врезается спиной в металлическую стену, вздрагивает весь, оглядывается на треснутое зеркало за спиной. Вызволят их, ага, как же.       — Да, сейчас нам… блять, — ещё раз повторяет Чимин, утыкаясь макушкой в бесполезное табло. Не работает, просто блеск. — Ладно, возможно, придётся немного подожд… С вами всё, эм… Хорошо?       Вряд ли. Очень глупо было такое хотя бы предполагать, потому что Юнги точно не выглядит, как человек, у которого всё хорошо. Чимин хмурится, с опаской поглядывая на сильно бегающие глаза, на пальцы, до побеления сжимающие папки, на всю его фигуру, прижатую к стене, ещё секунда и… Да, он оседает на пол, и теперь Чимину уже не до подколов.       — Эй, вы чего… Вы… — не соображая сразу, начинает бестолково лепетать Чимин, потому что Мин-сонсэнним смотрит по сторонам выброшенной на сушу рыбкой и самое страшное — хватает воздух ртом. Словно задыхается. — Всё в порядке? — глупо переспрашивает, конечно, понимая, насколько абсурдно звучит.       Юнги не отвечает, не моргает, не двигается, только так же страшно дышит. Чимин медленно присаживается на корточки напротив него, подол тренча волочется по полу, но сейчас как-то плевать. Чимин протягивает руку и осторожно забирает из напряжённых ладоней папку и какие-то бумаги. Пальцы разжимаются с трудом, словно одеревенели, а Юнги таращится на свои руки, всё так же, страшно и совсем не здоро́во.       — Ну что такое? — нервно улыбается Чимин, в отлично скрываемой панике придумывая, как можно Мин-сонсэннима отвлечь. — У вас клаустрофобия что ли? — неловко посмеивается, на что тут же получается напуганный, едва не безумный взгляд. — Оу, я… Понял-понял. Слушайте, мы ведь… Эм… Тут ничего страшного, слышите меня? Я вот в театр опоздаю теперь, вот это хреново, да, а лифт, это так. Ну тесно, но не смертельно, да ведь? Тем-более нас двое, уже хорошо, да? — чувствует, что несёт бессвязую чушь, но решает не останавливаться ни на секунду, потому что Мин-сонсэнним как котёнок внимательно смотрит в глаза, слушает и дышит малость ровнее. — Вот. Вот так, — чуть смелее улыбается Чимин. — Не умрём ведь мы здесь, так? Ну и чего бояться тогда? Вы ещё такой молодой, куда вам. Вся жизнь впереди, так ведь? — он присаживается чуть ближе, берёт его за запястье, ненавязчиво тянет, чтобы слегка выпрямить. Может быть, дышать станет легче, а то он зажат так, что кто угодно задохнётся. — Вы домой собираетесь уже?       — Ага, — хрипло выдыхает Юнги, с опаской посматривая на чужие ладони на своих запястьях. Что этот парень вытворяет?       — Повезло-повезло, — хмыкает Чимин. — Вот придёте, поужинаете. Вы один живёте? Девушка у вас есть?       — Нету, — пыхтит Юнги, а Чимин на секунду забывать, зачем вообще задумывал этот разговор. Попытка не пытка, так ведь?       — Может, парень? — роняет наугад, а Юнги ощутимо меняется в лице, и этого, на самом деле, уже вполне достаточно.       — Теплее, — Мин находит силы на ехидство. Дыхание заметно выравнивается, но теперь внутри всё трепещет немного иначе. Юнги отводит взгляд.       — Правильно, — сконфуженно шепчет Чимин, — мне тоже мальчики нравятся, — сам же неловко посмеивается от абсурдности всей этой ситуации.       Юнги всё ещё дышит сбито, убирает руки и впивается пальцами в ребристую поверхность пола по бокам от себя. Как будто это удержит его от волнения. Сердце так сильно бьётся, уже не разобрать от чего.       — Вы, я надеюсь, не астматик, хён, — невпопад уточняет Чимин, очевидно, подводя к чему-то другому. Пока выпала возможность выведать такую информацию, нужно идти до конца. — Вы смотрите, я всякие там искусственные дыхания делать не умею, — ну и что ты вообще несёшь? — Поцеловать могу разве что… — быстро стреляет глазами на чужое побледневшее лицо. — Хотя нет, задохнётесь ещё…       Юнги перестаёт даже ловить воздух ртом. Резко поднимает взгляд, долго смотрит точно в глаза. Не как обычно, не спокойно, тревожно, но всё равно смотрит.       Лифт вздрагивает, плавно катится вниз. Чимин заставляет себя не сбегать сразу же, как только откроются двери. Протягивает руку, рывком ставит Юнги на ноги, и вот потом уже со спокойно совестью скрывается. Ну и что он только что вытворял? Сердце страшно стучит, а сам он выходит на улицу и теряется в первые секунды. Куда он хотел пойти?