Das ist...

Когда смертные учёные, постояльцы гостиницы «Ваншу», говорят, что Адепты — и все бессмертные вообще — не спят, безразличное лицо Сяо становится ещё холоднее. Люди сложные. Люди глупые. У Адептов всё проще — они не выдумывают. И, конечно же, они спят. И видят кошмары. Бремя бессмертия давит на плечи, и от этого руки, по локоть омытые кровью, с каждым шагом опускаются всё ниже. Чем дольше длится путь, тем сложнее его преодолевать: сильнее болит и тело, и душа, и даже сердце надрывается обо всём сильней, но... ...какой-то момент становится крайней точкой — апогеем, пиком. Сяо запомнил это кровавой вспышкой за зажмуренными глазами, а дальше — пустота и холод, холод, холод. Алатус ещё помнит его вкус, как и вкус тёплых снов усопших. Светлые просторы Тростниковых островов, облитые гневом и грехами селестианских богов, становятся Якше топью болотной, а он сквозь болезненное марево чувствует, как гибнет и догнивает его душа...

...а лепет ветра несёт звук...

Сяо — не Алатус, нет, это нужно просто забыть-забыть-забыть... — распахивает глаза, утирает кровавые слёзы с щёк, когда призванная в приступе маска растворяется в вихре пастельной бирюзы и черноты и открывает лицо его свету и ясной песне флейты. «Кто ты, нежное создание, сотканное из тёплых иноземных ветров?.. Или ты — мощь древнего вихря, погибель всего сущего? Ты... усмиришь мою ярость...

моё зло...

...или ты оно и есть?» Следующего порыва ветра, принёсшего не только свежесть моря, но и что-то ещё — или кого-то... — Сяо не чувствует. Спит сном человеческого младенца. Видит, наконец, покой...

...а Барбатос легко улыбается, прислонившись к чужим губам — своими, и запечатывая так сладкий сон Адепта.