Сны

      Гарри Поттер не имел привычки сдаваться.       Сначала у него не было иного выбора, потому что вся его юность прошла под девизом “Не сдавайся, или умрешь”. И он как-то раз на самом деле умер – или что-то вроде того, когда единственный раз отказался от борьбы и просто вышел навстречу своему врагу с опущенными руками. Урок был усвоен в полной мере, и с тех пор Гарри Поттер всегда добивался своего. Практически любой ценой.       Единственное, что, а точнее, кто, мог его остановить – это Гермиона. Всегда только она. Она удерживала его от безумств, иногда успевая поймать за рукав на самом краю, а если не удавалось – прыгала в пропасть вслед за ним, рядом, плечом к плечу. За прошедшие годы они, когда-то совершенно чужие в этом волшебном мире мальчик и девочка, сумели занять в нем свое место, порой выгрызая его зубами и когтями, поддерживая друг друга, спасая друг друга и сражаясь против всех спиной к спине.       Лишь однажды Гарри был вынужден отступить, оставив Гермиону одну среди разъяренной толпы – когда она подала на развод с Роном. Он злился, кричал, ругался, но она была неумолима. И тогда ему пришлось отойти в сторону, позволить ей взять всю вину на себя и в полной мере ощутить последствия. Конечно, он не мог остаться совсем не у дел – поэтому действовал исподтишка, используя свое влияние, а также силу власти и денег. Это не помогло перекрыть кран совсем, но сильно снизило нанесенный ущерб.       И сейчас Гермиона снова требовала от него бездействия. Просто стоять в стороне и смотреть, как она сливает свою жизнь в выгребную яму, отказывается от любимой работы, карьеры, стоившей ей столько пота и слез, выстроенной жизни рядом с ним. И все из-за какого-то хорька, у которого на поверку оказалась кишка тонка для того, чтобы быть с лучшей женщиной на Земле.       Гарри знал, что она не потерпит его вмешательства. Не простит, если он посмеет рассказать Малфою лишнего. Слишком горда и упряма. И хуже того – это ничего не изменит, ведь что бы он ни сказал – открыл ему глаза на то, кто на самом деле был все это время в Малфой-мэноре, или же намекнул на растущие день ото дня последствия этой связи – это сделает только хуже. В первом случае Гермиона упрется, что Малфою нужна не она, а вымечтанный светлый образ, во втором – что он пойдет на все ради ребенка, не поверит ни единому слову и в итоге сбежит на край света от них обоих, не оставив адреса. Такой расклад Гарри категорически не устраивал.       Поэтому он занялся тем, что умел лучше всего – поиском ответов. Скрупулезно были проверены все записи отдела магического транспорта о каминных перемещениях в Малфой-мэнор. Его люди и люди его людей рыли носом землю, пытаясь найти информацию о нелегальных порт-ключах из Франции в Британию и обратно. Он даже пошел в библиотеку и прочитал все, что нашел о пределах трансгрессии, чтобы убедиться, что перенестись даже из Кале в Уилтшир было совершенно невозможно для рядовой волшебницы, которой являлась Астория, не говоря уж о большем расстоянии. Он хотел найти хоть что-то, хотя бы крохотную ниточку, за которую мог бы уцепиться и размотать клубок, который, он не сомневался, ведет прямо к миссис Малфой. Не сомневался, но доказать, увы, не мог. Время его было ограничено: уже после Рождества, максимум – Нового года, Гермиона покинет страну, и станет уже неважно, окажется ли малфоевская жена в Азкабане или наконец добьется желаемого. Его Гермиону это не вернет. Поэтому он почти забросил все текущие дела, снова и снова пытаясь понять, каким образом Астория бывшая Гринграсс могла попадать в мэнор, а затем возвращаться во Францию, не оставляя следов – но пока безрезультатно.       Гермиона старалась гнать прочь все плохие мысли, но, чем ближе становилось Рождество, тем неспокойнее ей было. Странно-реальные, необычайно яркие сны давно перестали её тревожить – теперь она довольствовалась играми собственной памяти и подсознания, и, хоть это было едва ли менее мучительно, но все же не несло в себе никакой опасности – все уже случилось. Малфой уже случился, пронесся по её жизни, как по клумбе, безжалостно вытаптывая все нежные, сочные, едва проклюнувшиеся ростки и цветы, оставив после себя лишь грязное, безобразное месиво. А кроме него, ей больше не снилось ничего – а главное, совсем не снился Скорпи. И это было, пожалуй, хорошо.       Многое изменилось за последние полгода. Её появление в мэноре изменило ход событий – хотя было и падение мальчика с метлы, и зачарованный сон, но все в итоге разрешилось. Теперь поместье было укрыто надежным щитом от всего мира – и Гермионе очень хотелось верить, что этого будет достаточно.       Она восстанавливалась после травмы медленно. Несмотря на то, что ей срастили сломанные позвонки и раскроенный череп, все же костная ткань была еще хрупкой, а нервные окончания и проводящие пути требовали намного больше времени для полного исцеления. Спина и шея болели почти постоянно, ей было сложно долгое время сидеть или стоять, к вечеру начинались нестерпимые головные боли – но все это не мешало Гермионе проводить все время, которое ей осталось в этом доме, со Скорпи. Да, они больше не бегали и не играли в подвижные игры, зато много читали, рисовали, а то и просто играли, лежа на полу детской. Мальчик вполне успешно справлялся сам со своим расписанием занятий с наставниками, изо всех сил стараясь не подвести мисс Спэрроу, и их тандем, и до того вполне успешный, сейчас стал той самой опорой, что была ей так необходима.       Малфоя она не видела ни разу с того самого утра. Он так и не пришел к ней сам, лишь отправил домовика с распоряжением уведомить, когда она сможет приступить к работе. Гермиона восприняла это как упрек, поэтому, наплевав на возмущения мистера Томпсона, который настаивал на том, чтобы она провела в постели еще не меньше недели, а то и двух, попросила того же домовика передать мистеру Малфою, что освободит его от тяжкой ноши присмотра за сыном через два дня. Либо старательный эльф смягчил её слова, изменив формулировки, либо Малфою была настолько безразлична она и её выпады, но даже эта дерзость не побудила его явиться к ней лично и высказать все претензии в лицо. Он просто её избегал. Делал вид, что никакой Мии Спэрроу здесь и вовсе не было. И наверняка считал дни до её ухода.       И она бы ушла – очень уж остро чувствовала себя здесь чужой, ненужной, нежеланной, лишней. Но был Скорпиус. Скорпиус, который примчался к ней в перерыве между уроком музыки и этикета, как только мистер Томпсон разрешил навещать её. Скорпиус, который за дни её отсутствия нарисовал для нее несколько десятков рисунков, подписав каждый – каждый! – из них. Скорпиус, который сам перетаскал из беседки в саду все пледы и подушки обратно в дом, в свою детскую, чтобы устроить для Мии поистине королевское ложе – ведь доктор сказал, что мисс пока нельзя ни сидеть, ни стоять. Гермиона сохранила каждый рисунок, созданный его еще детской, неуверенной рукой, собрав их в одну папку. Добавила туда же маленькие записки, доставленные от него эльфами. Забрала себе пару недописанных им тетрадей – на память. И глядела на него во все глаза каждую минуту, что они проводили вместе – впитывая каждую черточку, вырезая их в своей памяти, чтобы запомнить его. Замечательного, прекрасного мальчика, который мог быть всем смыслом чьей-то жизни. Что ж, не стоило и удивляться, что Драко не нужен был никто больше – ведь у него уже был он. Возможно, то же самое произойдет и с ней, и она сможет обрести собственный смысл в другом светловолосом малыше, который наверняка будет очень похож на этого. И на своего отца.       Драко же забывался в работе. Приближавшийся конец года способствовал этому, завалив его горой истекающих контрактов, которые необходимо было перезаключить, отчетности, которую требовало предоставить Министерство, и встреч, которые он откладывал в последние недели. Он уходил из дома рано, еще до завтрака, и возвращался к ужину с кипой бумаг, над которыми сидел до глубокой ночи, уложив Скорпи спать. Как будто этого было мало, Малфой с чего-то решил, что зима – самое подходящее время для того, чтобы возобновить практику утренних пробежек, несмотря на то, что для этого приходилось вставать в шесть утра, когда было не только адски холодно, но еще и темно. Было ли это очередным наказанием, как сказал бы Поттер, или маленькой поблажкой, чтобы, возвращаясь к дому, увидеть единственное светящееся теплым светом окно на втором этаже – он не знал, да и знать не хотел. То, что в тот раз наговорил ему очкарик, зацепило что-то в нем слишком сильно, слишком глубоко, и размышлять об этом было больно и неприятно. Он и не пытался. Удачно навалилось огромное количество работы, плюс нужно было приступать к очередным поискам гувернантки, да и Рождество было не за горами, а значит, пришло время выбирать и покупать подарки для Скорпи. Драко обожал это время и одновременно торопил его изо всех сил, желая, чтобы оно поскорее прошло, чтобы наступил тот день, когда его сын замрет на несколько мгновений, жадным, восторженным взглядом обводя гору поблескивающих нарядной оберточной бумагой свертков, коробок и пакетов, а потом нырнет в них с головой, издавая время от времени радостные или удивленные возгласы. Они оба ждали этого каждый год – дважды в год, на Рождество и в день рождения Скорпиуса. Драко начинал размышлять о том, что можно было бы подарить на этот раз, за несколько недель до праздников. Он любил подолгу задумчиво перелистывать страницы каталогов, которые присылали ему все ведущие создатели самых разных чудесных вещей для маленьких волшебников, оставляя закладки на тех страницах, что показались ему интересными, а потом возвращаться к ним снова и снова, постепенно выбирая самое лучшее. Самое лучшее для его Скорпи. Отправлять и получать заказы было задачей его секретарши, но заворачивал подарки он неизменно сам – вручную, по-маггловски, без капли магии. В первые три года выходило не очень хорошо, и по сравнению с безупречно запакованными подарками от старших Малфоев и Гринграссов его свертки выглядели довольно жалко и потрепанно. Нарцисса неодобрительно поджимала губы, а Астория презрительно фыркала, но Драко было все равно – с того самого момента, как в два с половиной года Скорпи впервые с безупречной точностью вытащил из общей горки все подарки от папы, узнав их по неровно наклеенной бумаге и несоразмерным бантам, и даже не взглянул на все остальные шедевры дизайнерского искусства, пока не распаковал их все до одного. Это было что-то особенное между ними, что-то только для них. И хоть за пять лет Драко научился делать это достаточно ловко, он не мог отказать себе в удовольствии оставить в каждом свертке пару несовершенств – как особый знак, личное послание, потому что точно знал, что Скорпи будет искать эти изъяны, и будет счастлив, найдя их.       Именно подарки для Скорпиуса были главной его заботой в эти недели. Все прочие не требовали усилий: для обеих миссис Малфой он традиционно заказывал что-то у ювелира, порой доверяя выбор секретарю, отцу в знак вежливости преподносил какой-нибудь любопытный, но безобидный артефакт или редкую книгу, Забини же без тени смущения выбирал себе подарки от имени Малфоя сам, отдавая предпочтения бутылкам коллекционного алкоголя какого-то нереального возраста и такой же цены.       В тот день Малфой как раз наносил визит в ювелирный салон, где, почти не задумываясь, выбрал изящные серьги с сапфирами для матери и вульгарно дорогое колье с бриллиантами для Астории. Он так и не поговорил о произошедшем ни с ней, ни с мистером Гринграссом – просто не знал, как начать подобный разговор, и в глубине души его продолжали грызть сомнения в том, что его жена способна пойти на подобную низость. Эти бриллианты, которых он на самом деле терпеть не мог за пошлость и банальность, но так ценила Астория, выглядели в его глазах как предложение мира, и Малфой надеялся, что они будут приняты.       Когда он уже выписывал чек, взгляд невольно упал вниз, под прозрачное стекло витрины, где были выставлены вещи подешевле и попроще, для рядовых покупателей. Его внимание привлек небольшой кулон, изумительный в своей простоте: кроваво-красный рубин, словно капля крови, безо всякой оправы, на тонкой цепочке белого золота. Не давая себе времени на раздумья и сомнения, Драко попросил включить в счет и его стоимость, и, расплатившись, покинул магазин, пряча эту безделушку во внутреннем кармане пиджака: настоящие, серьезные покупки салон доставлял по указанным клиентом адресам самостоятельно.       Он позабыл о нем почти сразу же, стоило только переступить порог офиса, где на него набросился Забини, задавая сотни вопросов и требуя немедленных ответов. Как Малфой ни старался, отделаться от назойливого итальянца не вышло, так что пришлось с головой уйти в пересмотр условий очередного контракта. Кто только придумал их заключать сроком на один год, и потом постоянно переподписывать?..       Общество Забини вызывало напряжение и заставляло чувствовать себя некомфортно. Та ссора насчет Мии, кажется, сделала то, что не удавалось раньше ничему. Ни принятая Драко Темная метка, ни то, что он провел в Хогвартс Пожирателей смерти, попутно чуть не угробив пару учеников в жалких попытках убить Дамблдора, ни три месяца в Азкабане не сумели разрушить их дружбу – да, порой странную и непонятную никому со стороны, но тем не менее самую искреннюю и близкую, что вообще когда-либо была в жизни Малфоя. Тогда Блейз, казалось, был готов принять его даже убийцей, зная и понимая его мотивы, а сейчас разъярился из-за какой-то девчонки. Драко был удивлен неожиданной вспышкой негодования друга, и списал все на то, что этот болван, так же, как и он, попал под чары зеленоглазой ведьмы. Но время шло, Блейз не предпринимал никаких попыток увидеться с Мией, хоть и знал, что Драко не претендовал на неё, и дорога была свободна, но и утраченная близость между друзьями не вернулась. Малфой предпринял последнюю попытку, рассказав ему о веритасеруме и о том, что сболтнула под его влиянием девчонка, но, получив на свое острое “И что теперь?” короткое малфоевское “Ничего”, Забини тихо выругался себе под нос, развернулся и ушел, оставив блондина в полнейшем недоумении. Они как будто сговорились с Поттером, непостижимым образом оказавшись в одной команде – вот только цель и правила игры были Драко до сих пор неясны. И он поступил с этим так же, как и со всем прочим – отложил подальше, в ящик с этикеткой “Я подумаю об этом потом”. Когда потом?.. Он не мог бы сказать. Когда-нибудь. Когда отношения с Асторией прояснятся, и Скорпи будет в безопасности от её сумасбродства. Когда цейтнот на работе стихнет, придавленный теплым пуховым одеялом праздников. Когда его дом наконец-то покинет одна раздражающая особа, одним своим присутствием не дающая покоя ни его уму, ни сердцу.       Рождество приближалось.       Традиционно ель устанавливали только в Белой гостиной мэнора. Столовую, холл и другие помещения первого этажа украшали венками и гирляндами, да еще развешивали праздничный декор в детских комнатах. Но центром праздника всегда была она – одна-единственная ель в гостиной, под которой рождественским утром оказывалась гора подарков. Драко всегда наряжал её сам: домовики лишь приносили и расставляли вокруг коробки с украшениями, а он, вооружившись волшебной палочкой и знакомым с первого курса Вингардиум Левиоса, под восхищенным взглядом Скорпиуса развешивал их по веткам, серьезно обсуждая с мальчиком, где будет лучше смотреться каждая.       Это был их собственный ритуал, свое священнодействие. Украшению ели отводился весь вечер после ужина, и Скорпиус не ложился спать до тех пор, пока все игрушки не будут развешены, и дерево не вспыхнет десятками огоньков зачарованных свечей. Порядок всегда соблюдался неукоснительно. Сперва, по мановению волшебной палочки Драко, каждую иголочку ёлки затягивало серебристым инеем, и в воздухе разносился острый, свежий аромат хвои и мороза. Потом, подчиняясь движениям той же палочки, в воздух взмывали хрустальные и серебряные фигурки – чаще всего по одной, а иногда и небольшими группками, танцуя и кружась в воздухе. Это было простое волшебство, но оно каждый год неизменно завораживало Скорпиуса, и Драко готов был бесконечно жонглировать игрушками под его восхищенным, очарованным взглядом. Наконец верхушку ели венчала хрустальная, переливающаяся сотнями граней звезда, и в последнюю очередь занимали свои места свечи, которые в довершение всего вспыхивали зачарованными огоньками, отражавшимися в блестящих поверхностях украшений, заставляя дерево и всю комнату сиять поистине волшебным светом.       Гермиона не собиралась тем вечером покидать свою комнату, и уж тем более спускаться вниз. Помимо того, что ей пока физически были не под силу такие нагрузки, сегодня она абсолютно точно знала, что найдет в гостиной – той самой гостиной – Драко. Больше месяца прошло с её возвращения в этот дом, и ни разу за это время ей не удалось увидеть его даже мельком – за исключением того памятного утра. И за это Гермиона была благодарна – так было правильно. Спокойнее, проще. Видеть его, такого чужого, далекого, как будто не он когда-то дрожал в её руках, не его губы скользили по её коже, не его стоны звучали музыкой в её ушах – было бы невыносимо, и она не хотела видеть. Не хотела вспоминать. Всеми силами пыталась забыть.       Но Скорпиус превзошел самого себя, упрашивая, умоляя её спуститься сегодня и посмотреть на то, как они с папой украшают ель. От уговоров он перешел к приказам, внезапно вспомнив о том, что он – Малфой, а она работает на его отца, но как только увидел её нахмурившиеся брови, просто горько расплакался, оставив все уловки, бесконечно заикаясь, захлебываясь слезами повторяя “Пожалуйста”. И она сломалась. Никакая гордость, никакая её боль не стоили слез этого мальчика, и Гермиона пообещала придти.       Она спускалась по лестнице медленно и осторожно, морщась от боли, простреливающей позвоночник снизу доверху при каждом шаге. На ровной поверхности это было проще – но она все равно шла, понимая, что еще предстоит подниматься обратно, и все это совершенное ничто по сравнению с тем, что она увидит сейчас в гостиной. Отец и сын, наряжающие елку к Рождеству. Есть ли в мире что-то более лубочное, более слащавое, чем эта картина, когда семья радостно готовится к празднику, освещая все вокруг истинным счастьем?.. Счастьем, которое – она знала точно – померкнет и стушуется, стоит ей только ступить за порог комнаты. Гермиона почти наяву видела, как погаснет радость в серебряных глазах Драко, как оживление и беззаботность в одно мгновение схлынут с его лица, оставляя лишь надменную равнодушную маску – то, что отныне предназначалось ей. Она знала, что это будет больно, больнее, чем Круциатус Беллатрикс, больнее, чем пощечина Нотта на балу, больнее, чем его последние слова после бала. Это будет нестерпимо – но она стерпит, потому что Скорпи это нужно. Отчего-то нужно разделить свое детское счастье в том числе и с ней, и если это будет стоить нескольких минут брезгливого недовольства Малфоя и еще одного осколка сердца для неё – что ж, товар стоил каждого запрошенного за него галлеона.       Гермионе казалось, что чем подробнее она представит реакцию Малфоя, чем лучше подготовится к ней, тем меньше она её ранит. И так погрузилась в свои мысли, что не заметила, как спустилась с последней ступеньки и, слегка прихрамывая от боли в спине, направилась в гостиную.       Она совершенно позабыла об одном. О том, что, собственно, и привело её сюда.       И первым, что бросилось ей в глаза, был вовсе не Малфой, изваянием застывший с поднятой палочкой. Не Скорпиус, с радостным возгласом бросившийся ей навстречу. А ель, та самая ель, её самый страшный кошмар – на этот раз наяву. Белая, покрытая инеем до самой маленькой иголочки. Увешанная серебряными и хрустальными украшениями. Не хватало свечей – пятидесяти восьми свечей, если считать с той стороны, что обращена к софе. Все запертые и давно запылившиеся воспоминания о том, самом первом сне, в одно мгновение ожили, воплотившись в реальность, и обрушились на неё лавиной, сметая все на своем пути. Перед глазами все поплыло, Гермиона попыталась удержаться на ногах, схватившись за стоящую рядом мраморную колонну с вазой на ней, но та покачнулась, и, перед тем, как перед глазами окончательно сомкнулась тьма, девушка отчетливо услышала звук разбивающегося фарфора.