Сны

      Остаток ночи Гермиона провела отвратительно.       Она вертелась в постели, бесконечно ворочаясь в попытках устроиться поудобнее и наконец-то уснуть. Потом заставила себя встать и принять ванну, смывая с себя его запах – вместе с его потом, спермой и слюной. Смывая все, что привыкла так бережно хранить на себе до последнего, надеясь, что так будет легче выбросить из головы свою ошибку и не думать о том, что будет теперь.       Это не помогло. Лишь под утро ей удалось забыться, но сон все равно был поверхностным и беспокойным – но хотя бы без мыслей, страхов и тревог. И без сновидений.       На завтраке Малфоя не было – по словам домовика, хозяин рано отбыл на работу. Его отсутствие сказало ей гораздо больше, чем любые слова – он определенно все услышал. И теперь, очевидно, не знал, что с этим делать. Что делать с ней и их злосчастным романом, который благодаря единственной неосторожной фразе моментально потерял статус временной интрижки и перерос во что-то большее – и едва ли нужное ему.       Встречи за ужином она ждала, как приговора. Весь день в голове крутились вопросы: придет ли он?.. Или будет избегать её до тех пор, пока она сама не поймет прозрачного намека?..       Гермиону разрывало два противоположных желания.       Первым было, конечно же, пойти и объясниться. Поговорить с Драко, сказать, что она на самом деле не имела в виду того, что сказала, что это просто так, вырвалось от нахлынувших эмоций и ничего не значит. Пообещать, что это ничего не меняет и все их договоренности остаются в силе. Она придумывала десятки слов и аргументов, которые могли бы его убедить, но понимала – все это вранье. А врать Гермиона Грейнджер толком никогда не умела. Да и был ли смысл лгать, если Малфою будет достаточно одного внимательного взгляда, чтобы понять правду и без слов?..       Вторым же желанием, точнее, просто доводом её крохотной разумной части, было оставить все, как есть. Ничего не говорить, не объяснять, не выворачивать сердце и душу наизнанку перед ним, топча все, что еще оставалось от её гордости. Позволить ему думать что угодно, и прекратить их встречи. Игнорировать, сбегать, избегать друг друга – это было бы разумно. Это было бы правильно. В первую очередь – для неё самой. Осталось меньше двух месяцев до Рождества, ей просто нужно сжать зубы и перетерпеть – а потом она больше не увидит Малфоя, и когда-нибудь все забудется. Говорят, время лечит – вылечит и её. Это звучало так разумно, так правильно – но почему-то хотелось впиться зубами во что-нибудь и взвыть от боли, разреветься в голос, кричать и швыряться вещами, броситься к нему на шею, упасть в ноги и умолять никогда, ни за что больше её не отпускать. Быть его любовницей при живой жене? Пусть. Любить его, зная, что для него это не больше, чем просто секс – ладно. Наплевать на все свои условия и безоговорочно принять его, какими бы они ни были – пожалуйста. Все, что угодно. Только бы он продолжал быть с ней – хотя бы иногда. Позволял касаться, целовать, дышать им. Чтобы остался. Хоть как-то. К черту гордость, к черту достоинство, когда боль от одной мысли, что между ними все кончено, что она сама все испортила, разрывала её изнутри хуже, чем Круцио.       На ужин Малфой все-таки пришел. Опоздал на восемь с половиной минут – но пришел, и, ласково чмокнув Скорпиуса в светлую макушку и не взглянув на неё, занял свое обычное место. Разговор не клеился: он ни о чем не спрашивал, а она не смела заговорить. Если бы не болтовня Скорпи, этот вечер мог бы обосноваться на самой верхушке рейтинга неловких вечеров в её жизни. Когда наконец подали десерт, Гермиона поняла, что больше не вынесет этого ни минуты – и наверняка совершит какую-нибудь несусветную глупость. Это были её правила – не вести никаких разговоров, её просьба – не обмениваться взглядами, её требования – не говорить об этом за пределами её комнат. И теперь она заставила себя выполнить все то, чего безукоризненно и с такой легкостью придерживался он. Но и дышать повисшим в воздухе напряжением было невозможно – поэтому Гермиона извинилась и поднялась к себе, все еще на что-то надеясь. Он же пришел на ужин. Все-таки пришел. Может быть, ему и вовсе наплевать на её неуместные чувства, и он придет и к ней вечером...       Гермиона ждала его. И в десять вечера. И в одиннадцать. Даже в час ночи – не ложилась и все еще ждала.       Но он не пришел.       Не спустился и к завтраку.       Не вернулся в мэнор к ужину.       Скорпиус уже отправился в ванную готовиться ко сну, а Гермиона собирала разбросанные на полу игрушки, когда дверь в игровую распахнулась. Она так и замерла: на коленях, с маленьким дракончиком в побелевших пальцах, смотрящая на него снизу вверх, не способная отвести взгляда.       Малфой выглядел плохо. Так, будто не спал и не ел эти два дня, вот только, в отличие от неё, не прятал бледность и синеву под глазами гламурными чарами.       Что ж, он и правда почти не спал. Зато не пил, хотя очень хотелось – но слишком велик был риск потерять всякий контроль и натворить того, о чем потом будет жалеть.       Он правда хотел остановиться. Прекратить. Больше не приходить к ней вечерами и гнать прочь все мысли о ней в оставшуюся часть суток. Это зашло слишком далеко, и Малфой хотел повернуть обратно, пока не поздно. Он не мог ей дать ничего - и потому должен был, обязан оставить её прямо сейчас. Может быть, если они вернутся к формальным отношениям, общаясь лишь по необходимости, со временем им обоим станет легче смириться с неизбежным.       Но за ужином Малфой понял, что просчитался и переоценил и свою выдержку, и собственное равнодушие. Не смотреть на неё, не касаться, зная, что он не сможет наверстать все это позже, всего через пару часов – было невыносимо. Ужин без их обычных разговоров показался ужасно долгим, а ночь без неё – и вовсе бесконечной. Однако решение было принято, и Драко был твердо намерен его придерживаться. Если ему так трудно держать себя в руках в её присутствии – что ж, значит, он будет её избегать столько, сколько потребуется, чтобы боль притупилась, а неотвязное, непреодолимое желание прикоснуться изжило себя.       И у него почти получилось. Почти.       Ровно до того момента, когда он увидел её прямо перед собой – у своих ног, на коленях, глядящую на него, словно на единственное солнце во Вселенной, с дурацким драконом в руке.       И Малфой сломался.       Сказка про Зайчиху-шутиху, казалось, не имела конца, а пока Скорпи засыпал, он почти неотрывно смотрел на часы и считал минуты – чего не позволял себе с сыном никогда.       Как только малыш перестал вертеться, а дыхание стало ровным и глубоким, Драко ужом выскользнул за дверь – и, стараясь не перейти на бег, пошел к ней.       Он не стучал. Не задавал вопросов. Не сказал ей ни слова. Просто набросился с порога и больше не отпускал. На этот раз в их близости не было ничего утонченного, гедонистского, искусного. Только безумная, сбивающая с ног страсть и непреодолимое желание обладать друг другом – почти как в самый первый их раз. Они не пытались растянуть удовольствие – наоборот, как будто боролись друг с другом, пытаясь проникнуть в другого глубже, крепче, влезть под кожу, впитаться в мышцы, перемешаться клетками и атомами. За первым раундом почти сразу последовал второй, а потом Гермиона и вовсе перестала что-либо соображать, пока её не накрыла с головой тьма после очередного оргазма, и она не впала в забытье, уткнувшись в его плечо.       Проснулась она уже одна – конечно же, одна. Тело ломило, мышцы гудели, как будто после марафона, но в воздухе все еще стоял его терпкий запах, а губы сами собой расплывались в счастливой улыбке: он все-таки пришел. А значит, все останется по-прежнему. Как глупо было страдать и плакать, желая большего – только сейчас, когда она едва не потеряла его совсем, Гермиона осознала, что готова довольствоваться тем, что имеет, не ропща и не мечтая о несбыточном.       И все действительно осталось, как прежде – внешне. Но все же что-то неуловимо поменялось между ними.       Малфой перестал пропускать совместные завтраки и ужины, но по большей части был молчалив и рассеян. Он все так же приходил к ней каждый вечер, но больше не было ни вопросов, ни разговоров, ни фантазий. Если раньше он наслаждался ею, мучительно растягивая удовольствие для обоих, не переставая искушать и соблазнять её ни на минуту, даже когда был в ней, внутри неё – то сейчас это больше напоминало утоление потребности, жажды, нужды. Он больше не смаковал её, словно деликатес, наслаждаясь оттенками вкуса, а жадно набрасывался, практически пожирал, как будто не ел неделями до этого. Теперь он не уходил, оставляя её наедине с мыслями, а настойчиво доводил до последней грани исступления, и останавливался лишь тогда, когда она, обессиленная, опустошенная, выпитая до дна, засыпала в его руках.       Постепенно все эти мелочи накапливались, превращаясь в нечто большее, что-то такое, что Гермионе совсем не нравилось. Её мучило дурное, недоброе предчувствие; интуиция шептала ей, что с Малфоем что-то происходит, что-то, что ей определенно не понравится. Она была уже почти готова поговорить с ним обо всем – но благодаря своим же собственным правилам не могла найти никакой возможности для этого. Обратиться к нему в присутствии Скорпи Гермиона не могла, а когда они оставались наедине – все слова немедленно куда-то испарялись.       Поэтому, когда Драко в один из вечеров оставил их вдвоем со Скорпи, пообещав придти уложить ребенка, но в назначенное время не появился – Гермиона воспользовалась случаем и отправилась его искать.       Успехом увенчалась уже вторая попытка – Малфой обнаружился в той самой комнате, где они не так чтобы давно пили огневиски после падения Скорпи с метлы.       Здесь было темно, все лампы погашены, и лишь немного света давали отблески огня в камине. Окна были наглухо закрыты плотными шторами, а оранжевый свет освещал лишь небольшой кусочек пола перед очагом, резкими черными тенями обрисовывая контур мужской фигуры.       Малфой сидел, вытянув одну ногу к камину, а вторую согнув в колене, на котором безвольно лежала его рука. Голова была откинута на сиденье кресла позади него, и причудливая светотень жестко рисовала на стене его профиль – точеный, острый, точно высеченный из камня... Все это уже было. Это было в точности так же, только в её сне он находился в спальне – она до сих пор не знала, чьей. Гермиона опустила глаза – и увиденное полностью подтвердило её догадку. На полу, рядом с его правой рукой, стоял стакан с янтарно-коричневой жидкостью. А самое главное – от него веяло тем самым горьким, всепоглощающим одиночеством, которое так поразило её еще тогда, когда Малфой приснился ей таким.       Её вторжение сразу же показалось грубым и неуместным, и Гермиона поспешила отступить на шаг, чтобы закрыть за собой дверь, но её остановил тихий оклик. - Мисс Спэрроу, вы что-то хотели? - Вообще-то да, - замялась девушка, чувствуя неловкость, как будто её поймали за чем-то неприличным. - Скорпи пора спать, я хотела спросить, вы придете или мне заняться этим самой? - Давайте сегодня вы, - устало попросил Драко. - Конечно, - она кивнула и уже собиралась уйти, когда он вновь заговорил: - Мисс Спэрроу, через неделю в мэноре будет прием. Мне хотелось бы, чтобы вы присутствовали. - Разве Скорпиус уже достаточно взрослый для таких мероприятий? - не смогла сдержать удивления Гермиона. - Скорпиус в это время уже будет спать. Я хотел бы, чтобы пришли вы. Не как его гувернантка, а в качестве гостьи. - Едва ли это будет уместно, мистер Малфой, - поджала она губы. - Я не вхожу в круг тех, кто посещает подобные вечера. - Я вас приглашаю, - настойчиво повторил Малфой и уставился на неё выжидательным взглядом серых глаз, словно гипнотизируя. - Мне не место среди ваших друзей, - покачала головой Гермиона. - Извините, мне пора укладывать Скорпи.       Она осторожно прикрыла за собой дверь, и только тогда перевела дыхание.       Зачем он позвал её? Поставить в неловкое положение? Похвастаться трофеем перед друзьями? Или проверить, как она впишется в их высшее общество?.. Впрочем, какими бы ни были цели Малфоя, принять приглашение было безумием – Гермиона Грейнджер была слишком известна, и среди приглашенных мог отыскаться кто-то более наблюдательный, чем Малфой. Так рисковать она не могла.       Не говоря уже обо всем остальном.       Учитывая его настроение, Гермиона ждала его визита этим вечером без особой надежды. Но все же он пришел, и был все так же ненасытен, но одновременно – пронзительно, трепетно нежен, и это лишь разбередило её самые дурные предчувствия.       Через два дня она нашла на столе в своей комнате элегантный белый конверт с зеленой печатью и гербом Малфоев. В конверте лежало приглашение – стандартное, предельно вежливое, нейтральное и безличное. Слово-в-слово, за исключением имени, повторяющее десятки ему подобных приглашений, которые Гермиона получала ежегодно, но едва ли удостаивала вниманием. Короткая приписка в конце – black tie – заставила её сардонически усмехнуться и одновременно вздохнуть с облегчением. Простая гувернантка никогда не будет смотреться уместно среди вечерних нарядов от самых дорогих кутюрье и блеска бриллиантов, а тратить сумму, эквивалентную двум-трем зарплатам, которые платил ей Малфой, она не собиралась. Еще не хватало, чтобы он заметил, как она из кожи вон лезет, лишь бы исполнить его прихоть. Отсутствие достойного наряда вполне могло быть тем самым предлогом, который позволит ей отклонить это нелепое приглашение самым вежливым образом.       Однако уже на следующий день Гермиона поняла, что серьезно недооценила Малфоя. Она даже не успела выразить свои сожаления по поводу того, что не сможет принять приглашения – вечером в комнате, прямо на кровати, её ждала большая плоская коробка. Еще до того, как она подняла крышку и развернула шуршащую тишью, Гермиона знала, что увидит. Платье. Он купил для неё платье, прекрасно зная, что она воспользуется его отсутствием в качестве предлога для отказа.       Не в силах отказать себе, девушка все же вынула его из коробки и, быстро сбросив одежду, осторожно примерила. Платье село идеально, словно было сшито специально для нее. Изумрудно-зеленое, под цвет её теперешних глаз, с открытыми плечами и узким корсажем в мельчайшую сборку, плотно обхватывающим её грудь и талию, оно распускалось от бедер в широкую, летящую шифоновую юбку до пола. Никакого глубокого декольте, разрезов и вырезов, никаких страз, камней и вышивки – единственным его украшением была сложная, элегантная драпировка корсажа и широкая лямка, начинавшаяся от вершины левой груди и перехватывающая правое плечо, спускаясь до лопатки. В этом платье она казалась самой себе миниатюрной, изящной статуэткой, и, признаться, никогда раньше не была так хороша. Что ж, это было замечательно, но ведь еще нужны соответствующие туфли... которые обнаружились на дне той же самой коробки, когда она пыталась сложить платье обратно. Тон в тон к платью, лодочки на тонкой шпильке – невероятно элегантные, и самое главное – в точности её размера. Черт, она определенно недооценила Малфоя, в особенности его наблюдательность и целеустремленность. И все же – нет, идти на бал эдакой Золушкой Гермиона по-прежнему не собиралась. Она не хотела быть там одной и смотреть на Драко издалека, не смея приблизиться, не могла рисковать быть узнанной, да и во всей этой ситуации с платьем было что-то неправильное, царапающее её точно гвоздем по стеклу. Его намерения выглядели вполне прозрачными и благородными – но было в самой ситуации что-то обидное, унизительное для неё. Тем более, что она четко и ясно выразила свое мнение насчет дорогих подарков – а этот подарок, несомненно, был дорогим.       Вся серьезность намерений Малфоя стала ясна за ужином на следующий день, когда он при Скорпи – при Скорпи! – как ни в чем ни бывало поинтересовался, пойдет ли она на бал. Все в нем – и невинное выражение лица, и даже то, что он намеренно использовал слово “бал”, говорило о том, что Малфой догадывался о том, что она, несмотря ни на что, вновь собиралась ему отказать, и потому решил заручиться поддержкой сына. И конечно же, Скорпиус повелся на эту нехитрую уловку: его глазки загорелись при мысли о том, какая будет красивая Миа на балу, и он с готовностью, сам того не зная, бросился подыгрывать своему коварному отцу.       Несмотря на суетливо-оживленную атмосферу, которой было пропитано поместье в разгаре приготовлений, постоянные подначки Скорпиуса и прозрачные намеки его отца, дурное предчувствие никак не желало отпускать Гермиону.       Она не ждала от этого приема ничего хорошего.       И, разумеется, не собиралась туда идти.