#loputyn

Мы жили бедно. Я не люблю дни рождения. Эти два факта настолько тесно связаны, что одно происходит из другого. — Мам, а ты мне шоколадку купишь? — Куплю, только не сегодня, папа в понедельник зарплату получит. — А у меня сегодня день рождения. — Потерпи, дочь. Я тоже много чего хочу. Но я не много хотела — только шоколадку. Сейчас я могу купить себе любую, даже на заказ сделать такой шоколад, какой пожелаю — с перцем, с солью, с мятой и лимоном, с малиной и жидкой карамелью, только мне уже не надо. Для меня та «Аленка» под стеклом витрины гастронома «24 часа» все равно останется самой вкусной. Он принес мне именно ее — ту самую, большую, желтую, со смятым углом. — Как-то бюджетно, — фыркаю я, сминая в себе, как тонкую фольгу, шарик из страха. Волчьи уши прижимаются к голове, отчего кажется, что узкие глаза становятся еще уже, еще насмешливее: — Подумал, что так будет лучше. О, как чудно. Ты мне даже тапочки купила. Снимает ботинки, ставит их на коврик у двери, сует ноги в новые, купленные специально для него, как он заметил, тапки, но я говорю: — Это для гостей. Он хмыкает — знает, что домой я никого не вожу. Чай мы пьем под бубнеж телевизора из спальни, но когда перебираемся в спальню, его я выключаю. Раздеваюсь, пока он тоже раздевается, и руки у меня трясутся, как у наркоманки, которая не может сдержаться от очередной дозы. Как там, в том смешном фильме про вампиров? Ты мой личный сорт героина? Герой на героине, героиня на героине — ха-ха. Забавно же, правда? То ли тройничок, то ли наркоманская драма. Только с героина можно слезть, а с того, на чем сижу я, нет. И пытаться не стоит, хотя я пыталась первое время, потом поняла, что лучше страдать, но быть живой, чем бесчувственной, но мертвой. Постельное белье у меня новое. Мало кто спит на шелковых простынях, они скользкие и холодные, когда плюхаешься в кровать голой задницей, но я спать и не собираюсь. Мне главное, чтобы максимально приятно было на них лежать. Я лежу, раздвинув ноги, согнутые в коленях, опираюсь на локти и смотрю, как он снимает последний элемент одежды, если можно так сказать — наручные часы, кладет их на стол, развернувшись спиной, а у меня от вида его обнаженного тела сводит весь низ живота. Матку, кажется, я чувствую сейчас полностью, на затвердевшие соски смотреть страшно, какие они темные. В горле пересыхает, и если мне придется сосать, то я этого сделать не смогу прямо вот так, с ходу. Но мне не приходится. В электрическом свете его кожа кажется темной — хотя, я и по рукам могла бы догадаться, что он смуглый. По члену, который сейчас во мне — нет, тот всегда отличался и по цвету, и по форме от человеческого. Каждый гребаный раз я корю себя за то, что позволяю ему засовывать в себя эту штуку, но стоит ему сделать пару движений, и я уже закатываю глаза и глотаю воздух открытым ртом. А он, сжав грудь двумя руками, впиваясь ногтями, проводит между ними мокрым горячим языком. Слюна, обильно капая с его кончика, стекает к животу и собирается в ямке пупка. — Придуши меня, пожалуйста. На горле — большой палец под челюстью, почти под мочкой уха, — сжимаются удлинившиеся черные пальцы с загнутыми когтями, воздух пропадает в одно мгновение, а тот, что остался в легких, жжет изнутри. Я вскидываю руки, пытаюсь вырваться, потому что он конкретно перебарщивает, но пальцы сжимаются еще сильнее. А потом исчезают, и мне прилетает звонкая пощечина, от которой по ногам пробегает колючая дрожь, и вся моя хлюпающая истерзанная плоть сжимается вокруг его члена. — Стой, не надо, нельзя! — ору, еще не отошедшая от оргазма, когда он переворачивает меня на живот и входит уже в задницу. На самом деле он знает, что можно, знает, что я готовилась и к этому сегодня, когда мылась, поэтому мне не так больно, как могло бы быть. По ощущениям это похоже, как будто тебя проткнули насквозь, и болью отдает не только в копчик, но и во весь позвоночник. Если вы думали, что это круто, то скажу — нет, не круто. Нужна прелюдия и доверие, а не вот так, когда… — Нахуй иди, тварь, — реву в подушку. С влагалища на дорогие, дизайнерские шелковые простыни капает моя смазка, в нее я потом наступаю коленом и оставляю большое размазанное пятно. Темное и мокрое. От того, как он задирает мою голову, намотав волосы на кулак, хрустят шейные позвонки. Перехватив его вторую руку, я стискиваю свои пальцы на горле поверх его, и так хорошо становится, потому что жарко, мокро, мутно, как во сне. — Сдохнуть не дам, — меня снова переворачивают на спину. — Идиотка безмозглая. Потом он курит у открытой форточки на кухне. — Ты меру не чувствуешь, — говорит густым, сытым голосом. — Я случайно. Больше не придешь? — Приду, — говорит, и я вздыхаю — отлегло. Я знаю эти его игры: захотел бы, чтоб все закончилось — все бы закончилось. Но он стоит у окна, курит свои вонючие сигареты и спина у него расслабленная, а тени под лопатками такие темные, что внутрь провалятся пальцы, если осмелиться коснуться их.