Одноразовая альтернатива

…она объезжает своих лошадей, используя странные отстранённые голоса, которые разносятся по ветру.

deftones — swerve city

      Соломия выходит из ванной с неглубокими ранами на запястьях. Тщетно пытается остановить течение крови, Гоуст же наблюдает за ней. Мужчина идёт к аптечке, достаёт бинты и кладёт на кровать, на которую она садится. У женщины не получается перевязать самостоятельно, поэтому всё падает на пол и раскручивается. Он поднимает бинт и хватает контейнер с медикаментами; приближается к Соломии, садится на корточки и отнюдь не нежно берёт одну из её рук. Поливает физраствором, его действия быстрые и грубые, далее протирает марлей; когда хлоргексидин попадает на порез, женщина тихо шипит из-за неприятных ощущений. — Больно. — Незачем было резаться.       Райли туго перевязывает и принимается обрабатывать второе запястье. — Ай, — с губ Соломии срывается слабый стон. — Ты перетянул. — Края раны должны быть соединены, — не смотря на неё, бесстрастно молвит Гоуст, — чтобы ускорить заживление.       Соломия разглядывает с напряжённо-внимательным взглядом: мужские пальцы в алых каплях, тренированные мышцы с чётким рельефом на руках перекатываются. Как и желваки на скулах, он наверняка недоволен и мысленно ищет варианты избавить себя и свой дом от чужого запаха. Запаха солоноватой крови и душистых пионов, перебитого его синим гелем для душа. — Почему ты это сделал? — внезапно спрашивает женщина, впервые за всё проведённое время изучая своего уже бывшего клиента детально.       Но Гоуст намеренно игнорирует, не имея разумного ответа. После бинтования он поднимается и отворачивается, уходя на кухню. Соломия шмыгает носом и опускает мокрую голову; вспоминает о сумке с вещами, переданную от Шанни. Она подходит к углу комнаты и принимается изучать содержимое. Женщина находит там свой паспорт, одну серую толстовку с капюшоном, потёртые джинсы и футболку с леопардовым принтом. Имеются поношенные кроссовки и пара трусов, и ничто из этого не принадлежит Соломии.       Они собрали ей свою одежду; тёплую, чтобы не замёрзла, лёгкую, чтобы не перегрелась на солнце.       Это травмирует ещё больше.       Женщина прижимает к груди, глубоко вдыхает остатки их парфюма, снова плачет. Райли прекращает делать себе кофе, слыша громкие всхлипы. Долго стоит над кружкой с чернотой и своим кривым отражением внутри, стискивает зубы каждый раз, когда горло Соломии отрывает от себя натужные куски.       Её звучание — его сигнатура с противоположным эффектом; то, как нельзя принимать лекарства. Гоуст достаёт с полки чайный пакетик из упаковки, чтобы заварить его и отдать ей для кратковременного успокоения.       Из-за этого отдалённого плача ты продолжаешь метаться с места на место; этот отдалённый плач заставляет метаться с места на место.       Соломия тем временем находит то, что оставила для неё Кассия: пистолет и две флэшки. Если наличие оружия ещё можно объяснить, то остальные предметы вызывают недоумение. — Нери… — шепчет женщина, осознавая, что в тот переломный момент в общей комнате, когда Нери стала свидетельницей её нервного срыва, она позже передала коробку.       Знала, как оставшееся от Кассии важно, или думала, что в случае уезда с военным пистолет может пригодиться. — Каждая… каждая вложилась… я этого… не заслужила, — закрывает подрагивающими ладонями лицо, и белоснежные бинты пропитываются новой сокрушительной волной слёз.       Гоуст оказывается за спиной Соломии, неловко прокашливается перед тем, как сказать: — Выпей.       Она резко поворачивается, испуганная, и глаза с сигнальным красным в алмазных осколках ловят фокус на чае. — Знаешь, что говорила Кассия? Последнее, перед смертью? — вдруг слышится от Соломии, и Райли не успевает сообразить: женщина едва слышно продолжает. — О тебе. Она пошутила надо мной, назвала тебя Призрачным мальчиком.       Разорвавшаяся граната, безмолвствование после похорон. — О тебе, блять… — притуплено смотрит на чашку. — Ты, грёбанный военный, везде. Когда я стояла на сцене, и ты купил меня; когда все мне завидовали, так как ты не трахался. Представляешь вообще, что такое «завидовать тому, что тебя не насилуют»? И все мои шептались «оу, чёрт, да ты везучая». Когда меня бил мой ёбанный психоз, когда умирала Кассия, когда я… убивала ту мразь, — она сжимает пальцами виски с двух сторон и жмурится. — Я слышу только твой голос в голове, вижу лицо, чувствую хватку. Теперь добавляется это нечто, чем пахнешь. Табак… металлическое или аммиачное… микстурами какими-то, не знаю. И меня это чертовски заёбывает.       Тыльной стороной запястья женщина принимается бить себя по лбу, и Гоуст, ставя чай на стол, сразу же пытается уберечь от самоистязания. — Прекрати, — не желая навредить, осторожно останавливает Соломию.       Саймон не знает ласковых действий, не знает успокаивающих. Впервые за очень долгое время делает маленький жест — совершает круговые движения подушечками пальцев по коже женщины. — Послушай, ты можешь остаться тут на пару дней, хорошо? Мне… жаль, что всё это произошло, — невольно ищет её потерянный взгляд своим.       Саймону трудно выразить мимикой эмоции, тем не менее ему действительно жаль Соломию. Острые углы нужно сделать круглыми и вытерпеть её возможные последующие нападки. Именно сейчас возникают чудовищные образы в голове, образы того, что мужчины делали с ней. Что под радужным конфетти и флуоресценцией она, разлагаясь, танцевала. На тех воздушных полотнах, на сцене, где была божественной и проклятой Горгоной. Он знал, что женщинам достаётся больше всего: именно их продают по странам, обменивают, держат в подвалах заложницами. Гоуст подмечал для себя даже то, что при терактах и катастрофах погибало больше женщин, чем мужчин. Все всё знают, всё понимают, но всегда есть негласное правило.

Я не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле.

Я не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле.

      Райли подаёт тёплый чай, ожидая, что Соломия выплеснет жидкость ему в лицо или разобьёт чашку, завопит, ударит. Так или иначе женщина принимает, из-за тряски конечностей фарфор бьётся о зубы и создаёт бренчание. Гоуст наблюдает за пьющей Соломией, глотки медленные, словно она пытается всеми силами взять себя под контроль. — Что, снотворных туда насыпал? — с недоверием спрашивает она.       Ей всё равно, если мужчина накачает чем-то и воспользуется, — для Соломии это было бы логичным завершением её существования. — Я не собираюсь ничего делать, просто хочу, чтобы ты немного успокоилась.       Женщина неохотно кивает и допивает чай, позже отдаёт ему обратно. — Постараюсь… в ближайшие дни убраться отсюда. — Куда именно?       Ему не удаётся вовремя сдержать вырывающийся вопрос, собственный интерес настораживает. — Не знаю.       Безнадёжный ответ виснет в воздухе. Её упадок духа ощущается как что-то родное, близкое к событиям его нулевых.       Чёрт, вмиг думается, она такая молодая.       Младше примерно на десять лет, даже чуть больше. Но уже вся в засечках, плюшевый медвежонок с прорехами, валяющийся на дороге во время войны, — напоминание о страшном детстве. — Нужно поесть, — говорит Гоуст и указывает рукой в сторону кухни. — Пойдём.       Когда он уходит, она надевает отданные её подругами трусы и позже следует за ним.       Кухня чувствуется Соломией как строгая из-за землистых оттенков, но с очень лёгким налётом уюта, что весьма непривычно. На деревянном столе, покрытом серой клеёнкой, лежат несколько аккуратно сложенных научно-популярных книг и альбомов с фотографиями мест, которые он посетил во время службы. В углу кухни старый холодильник, на дверце которого висит пара блёклых магнитов с виниловым покрытием. Плита, слегка потемневшая от времени, тщательно очищена, на ней стоит чугунная кастрюля, по внешнему виду пережившая многих предыдущих хозяев дома. Квадратное окно с потрескавшейся краской на раме выходит на задний двор с засохшими кустами. На полках находятся ровно расставленные банки с приправами и несколько бутылок без магазинных этикеток с соусами, которые, по всей видимости, Гоуст готовит сам.       Женщина садится на табуретку, сжимает руки в замок, когда они опускаются на её колени. Райли ставит перед Соломией несколько тарелок: первая с ветчиной, сыром и хлебом, вторая со свежими овощами. Также рядом корзинка с бананами и мандаринами, — она не знает, за что схватиться в первую очередь. — Поешь, — предлагает суп с мясом.       Не раздумывая, она начинает поглощать всё, что стоит на столе. — Эй, тише-тише, — мужчина трогает Соломию за плечо. — Ты подавишься.       В борделе плохо кормили, несмотря на то, что меню для мужчин было исключительно люксовым. Иногда женщинам перепадала еда для богатых, иногда приходилось давиться крошками.       Он делает шаг назад, наблюдая за быстротой её действий.       Как в тринадцать лет, когда отец не подпускает к столу. Как в армии, когда проходит дедовщина и приходится не есть сутками из-за жестоких наказаний. — Соломия, — опять приближается и садится на стул, чтобы быть на одном уровне с ней. — Никто не украдёт. Не торопись.       Начинает пережёвывать не так интенсивно; желает съесть всё сразу, чтобы наесться на несколько дней вперёд в случае бесцельных скитаний по городу.       Оставшееся время до вечера они не контактируют друг с другом. Сидят по разные стороны дома, обкиданные чужими помоями и давно утопленные в своих.

Помой меня.

      Темнеет, Соломии в новинку сидеть у окна без решёток и смотреть на пустую дорогу, не замученную пробками. Вдалеке пара одинаковых домов с белыми ставнями и крышей, покрытой битой черепицей. Изредка проезжают машины, шум от них заглушается стрекотом сверчков. Их фары на мгновение разрывают ночную тьму и тут же исчезают, оставляя за собой только шорох травы и трепетание теней. Так тихо, так спокойно.       Гоуст собирает запачканную простынь, относит её в ванную, а следом подготавливает чистое постельное бельё для себя и для Соломии — такая редкость делать это для кого-то. Раскладывает на диванчике и всё же, имея некоторые манеры, комментирует: — Вообще можешь лечь на кровать, я посплю тут. — Не предпочитаю хозяйские койки.       Она задала бы вопрос, по какой причине Райли тогда кладёт её на своё спальное место при прибытии в дом, а не на тот узкий нераздвижной диван. Мужчине же становится легче от отказа, так как она уже достаточно захватила его территорию.       Свет гаснет, никто не спит. Им некомфортно, но не из-за нахождения рядом, скорее из-за трагических перипетий. Связующее их — липкие изоленты да колючие проволоки, тонны стухшего мяса, которое безликие жарят с вытекающей вонючей кровью до углей на ржавой сковородке. Время идёт, мужчина практически готов заснуть. — Да что ты так ворочаешься, — Гоуст раздражённо закрывает лицо локтем. — Диван у тебя паршивый, на кровати лежалось лучше.       Соломия не горит желанием лезть к нему, однако ей нужно поспать, чтобы избавиться ненадолго от неискупимой вины. — Даже не думай, — слышится скрип, когда женщина поднимается и следом идёт к нему. — О, нет. Нет-нет-нет.       Соломия перелезает через Райли, надавливает коленями на его живот и ложится лицом к стене. — Блять… Ты говорила, что не будешь спать в «хозяйской койке».       У неё размытые понятия о собственности. В публичном доме женщины могли спать вместе по двое или трое, носили общие вещи, косметику и туалетную воду. Делились продуктами, сигаретами, кто-то наркотиками и остальными предметами. Крайне редко оставались до утра в объятиях насильников или в их номерах. Все хотели спать в тех комнатах, которые казались безвредными и домашними, и с теми, кто были безвредными и домашними. — Как я могла понадеяться, что в этом доме может быть что-то, не включая тебя, не преклонного возраста? — Мне не шестьдесят, — Гоуст даёт ей больше пространства, двигая своим телом. — А ты смотри, инфаркт уже в тридцать или в сорок мужиков гасит.       Они лежат вдвоём, нежеланная близость вызывает противоречивые чувства. Мужчина не собирается вставать и перемещаться на неудобный диван, однако не предпринимает попытки вытолкнуть Соломию со своего безопасного места. — По спине погладь.       Шёпот, бережно маскирующий крик нужды, остаётся без ответа несколько секунд. — Что сделать? — Ты с первого раза услышал, — Соломия стыдится своей слабости, тем не менее поясняет: — Когда я не могла уснуть, Кассия проводила рукой от шеи до копчика. Это спасало от… бессонницы. Хочешь, чтобы я заткнулась, да?       Мужчина сомневается, намеревается отказаться и перелечь от Соломии. — Ты серьёзно?       В темноте женская фигура в его футболке выглядит уязвимо. Гоуст бросает обречённое «блять» и проводит пальцами по её позвоночнику. — Слишком быстро, — недовольно сообщает Соломия. — И грубо.       Райли может остановиться сразу же после этих слов, может отвернуться или бессердечно выгнать с сумкой на улицу. Последнее сделать — стать очередной тварью в жизни бездомной женщины, брошенной на осквернённые кресты. До ушей доносится плач: она ещё больше погружается в осознание того, что никто не погладит так, как гладила Кассия.       Соломия не ожидает нового — иного — прикосновения Саймона. Неторопливо скользящее, осторожное, почти целительное.       Она продолжает плакать, приходится думать о ней день и ночь, мёртвая атмосфера становится ещё более мёртвой. Раньше Гоуст был совсем один, под взором несправедливого Бога, старался остаться в своём уме. Соломия переходит ему дорогу, стоит на пути и каким-то образом ведёт за руку к дому, который как будто принадлежит ей, не ему. Мог бы устроить бунт, но так чертовски устал.       Соломия устала тоже, хочется спать.       Она усмиряет меня своими голосами, пока заигрывает с силами, которые разносятся по ветру.